Drown me down [Чан/Минхо, 35. секс из ненависти] (2/2)

— Чанбин, значит? — усмехается он. Чан вздрагивает, поворачиваясь, будто и правда не видел его рядом, и Минхо сжимает кулаки. Лучше пусть ненавидит, чем не замечает совсем. Улыбка, сияющая на лице Чана весь вечер, тут же сходит, как только они с Минхо сталкиваются взглядами, и от этого почему-то больно. Но Минхо этой болью раскармливает растущий внутри полыхающий костер раздражения — это привычно, это правильно, так и должно быть, они должны ненавидеть друг друга.

— Ага, — Чан в ехидной улыбке приподнимает уголок губ, — единственный не в здравом уме нашелся.

— Надо же, — в фальшивом удивлении говорит Минхо, — и что, подставишь ему жопу в качестве благодарности?

— Конечно. Подумал, что пора бы завязывать трахаться с придурками, — Чан оставляет стакан на стойке, разворачивается, глядя на танцующую толпу. В Минхо все кричит от желания повернуть его к себе лицом, заставить его смотреть, только на него, ни на кого больше. — Чанбин хотя бы не будет пытаться сделать мне больно.

Минхо впивается ногтями в ладони так, что больно становится ему. Он никогда не причинял ему боль в сексе, даже если они торопились, старался делать ему так хорошо, чтобы Чан до следующей встречи не мог думать ни о чем другом. Ему было это так важно, что слыша такое от Чана сейчас, он бесконтрольно фатально вскипает.

— А он что, — Минхо не замечает, как подходит ближе, перед глазами мажет кровавой пеленой, — перетрахался со всей школой, раз такой опытный?

Пощечина с тяжёлой руки Чана взрывается на его лице так звонко, что перекрывает музыку, но Минхо ничего не чувствует, потому что Чан напирает ближе, смотрит, наконец-то — и это все, что ему нужно.

— Ты можешь говорить про меня, что хочешь, — рычит Чан в лицо, встряхивая за воротник, — но если ты ещё раз гавкнешь в сторону моих друзей своим поганым ртом…

Минхо отталкивает его от себя и заряжает ударом в ответ, не контролируя силу, голову Чана кидает в сторону как на шарнирах, волосы выбиваются из идеальной причёски. Его хочется взлохматить, рвануть рубашку — и целовать до исступления, но Минхо бросается вперёд и въедливо шипит:

— И что ты сделаешь? Что ты сделаешь, а? Я думал, тебе нравится мой поганый рот!

Минхо уже слышит, как их несутся разнимать, и в одной жалкой секунде от того, чтобы рвануть лицо Чана ногтями, оставить царапины, но Чан хватает его первым и, дергая к себе за воротник, вжимается губами. Это даже не поцелуй, просто хаотичное столкновение губами, зубами, кровь горчит на языке, треск разрывающихся ниток хрустит в ушах, словно весь мир расходится по швам. Минхо плевать, что вокруг них собираются зрители, он вцепляется в Чана так, будто от этого зависит его жизнь, только слышит:

— И что нам с ними делать? Разнимать?

— Любоваться.

— Можно сделать ставки, убьют они друг друга или потрахаются.

Чан, игнорируя всех, уходит, дергая Минхо за собой за руку, но у них даже трех шагов из Большого зала не выходит сделать — Чан зажимает его в тёмном углу и снова целует так, что у Минхо звезды взрываются в глазах. Минхо трется об бедро, втиснутое между ног, дрожит в отчаянных попытках содрать проклятую бабочку, пробраться под пиджак к кипяще-горячей спине. Чан, чувствуя впившиеся сквозь рубашку ногти, раскатисто рычит в его рот, пока жадно шарится языком, и Минхо плавит до дрожи в коленях.

— Трахни меня, — с трудом произносит Минхо между поцелуями. Пальцы Чана стальной хваткой сжимаются на бёдрах.

— Попроси, — он втягивает его нижнюю губу в рот, широко проходится языком по мелкой кровоточащей ранке, — докажи, что хочешь меня.

Минхо никогда никого так сильно не хотел.

— Пожалуйста, трахни меня, — это так унизительно, умолять гриффиндорца, но Минхо собственное поражение прижаривает до грязной, откровенной распахнутости, — как угодно, где угодно, я позволю тебе все.

Чан на несколько секунд уставляется на него дикой космической чернотой, взъерошенный, будто набросится и загрызет, потом дёргает снова куда-то за собой. Когда они вваливаются в мгновенно подвернувшуюся Выручай-комнату, Минхо всего трясет от любви к этому замку — или от желания поскорее прикоснуться к Чану, потому что кажется, что если это не произойдёт через три секунды, он просто умрёт. Он бросается на Чана прямо так, впивается ещё одним требовательным поцелуем, пока пытается выпутать его из проклятых тряпок. И не удерживает вздоха облегчения, когда все-таки запускает ладони, чтобы взлохматить волосы, ещё один, когда кусает шею, и Чан со стоном сгребает его за задницу большими ладонями. Минхо глохнет в своей ядовитой ревности и метит безостановочно, шею, ключицы, грудь, как одержимый — все моё, не идеальное, испорченное, мое, только моё. Он не может оторваться, даже когда Чан поднимает его на руки и несёт в кровать, шея у Чана красная от поцелуев. Чан мстит ему с равнозначной жадностью — или просто тоже не может оторваться, — одежда рвется под его руками, когда он вжимается лицом в грудь, трется, прикусывает терпко, но до одурения нежно, и Минхо выгибает вслед движению языка между его рёбер.

— Ты такой чувствительный, — восхищенно выдыхает Чан, сжимая зубы на соске, и Минхо отрывисто ахает, чувствуя, как его глушит губами Чана.

Они целуются жарко и голодно, и именно этот поцелуй ощущается первым, а не тот, когда они сцепились от беспомощности у всех на глазах. Они во всем начинают неправильно, они оба — неправильные. Между враждующими факультетами не должно быть отношений, но вот они вдвоём на кровати, и Чан сдирает с него одежду, целуя везде, где придётся. Они не могут выучить десять заклинаний к тесту по Защите, но легко выучили в два раза больше тех, которыми пользуются для секса. Минхо раздвигает ноги, пуская мокрые пальцы внутрь, и ненавидит себя гораздо больше, чем Чана, за то, что, только сейчас позволяя себя трахнуть, лишился стольких возможностей почувствовать его внутри. Чан пользуется моментом, словно больше никогда не получит — они всегда трахаются как в последний раз, но сейчас Чан ощущается особенно отчаянным, голодным. Он задирает его ноги выше, когда бьется внутрь, мышцы на животе под распахнутой рубашкой красиво сокращаются на каждом толчке. Он весь такой красивый, задыхающийся, горящий жадностью взгляд впивается в Минхо, словно может прожечь насквозь.

— Кто ещё может трахать тебя как я? — хрипит он, и Минхо только мотает головой, потому что не в состоянии ответить. Чан, стискивая ладонями бедра, натягивает его задницу в таком бешеном темпе, что Минхо со стоном подбрасывает на каждом толчке. — Кто ещё может отделать тебя так, как ты этого заслуживаешь?

— Никто, никто, — захлебываясь, скулит Минхо, в беспамятстве мотая головой, — глубже, пожалуйста.

Его стон обрывается пальцами Чана на губах, и он покорно вываливает язык, втягивает их в рот, кусает, кажется, слишком сильно, теряя контроль от того, как Чан вымучивает его простату глубокими размашистыми толчками.

— Ты такой красивый, — его сбивчивый восхищенный шепот щекочет уши, словно заклинание, — такой красивый и так сильно меня бесишь, — Чан наклоняется, терпко кусает в шею, и Минхо горячими иглами прошивает позвоночник от того, сколько нужды, отчаяния в его голосе, — я хочу тебя раздавить, чтобы больше никто никогда на тебя не смотрел, кроме меня.

Минхо вжимает его в себя, заставляя навалиться, и, скрестив ноги на пояснице, двигается сам, мелко, но глубоко, потрясающе. Чан скулит ему под ухо от того, как сильно он сжимается, но Минхо хочет его голос внутри, хочет его всего внутри, лентами сияющих каленых рун как символа их ненависти в болезни и здравии, пока смерть не разлучит их. Они целуются, обмениваясь сбивчивым дыханием, пока чаново не обрывается первым — Минхо сжимает его горло ладонью и смотрит, как Чан отрывается, как закатываются глаза, пока он хаотично бьется внутрь, судорожно догоняя свой оргазм на уровне инстинктов. Чан не дышит, но это у Минхо перед глазами забивает черными пятнами от бешеного ритма, вышибает воздух, когда Чан рушится на него всем весом. Минхо даже не пытается вылезти, трется об его живот, допивая дикое ощущение, будто его сейчас раздавит, будто он задохнется. Чан ерзает, кажется, пытаясь приподняться, но Минхо в панике вцепляется в него, не узнавая свой голос.

— Нет, стой, останься, — судорожно умоляет он, и Чан придавливает его снова, окуная обратно в эйфорию. Чан терпит, несмотря на чувствительность, просто потому, что так приятнее Минхо; всего лишь этой мысли и лёгкого поцелуя в шею, небрежного, хватает, чтобы Минхо затрясло под ним.

Минхо обычно собирается и уходит первым, но оргазм сшибает его так, что он беспомощно лежит на кровати, наблюдая за тем, как Чан чистит их обоих, чинит одежду, просто ходит по комнате, весь усыпанный засосами под расстегнутой рубашкой, и с взъерошенными волосами, сумасшедше красивый. И думает: «я хочу его себе».

— Это было…

— …в последний раз, — смеется Чан, застегивая пуговицы, — я помню.

Минхо каждый раз говорил эту фразу и каждый раз нарушал обещание. Может быть, потому что им обоим нравится нарушать правила игры, которую давно ни один из них не пытается выиграть?

— В субботу в то же время? — насмешливо бросает Чан, оглядываясь у самых дверей.

— В пятницу.

— Постараюсь сделать удивленное лицо, когда ты поймаешь меня где-нибудь завтра.

Минхо найдёт его где угодно, просто ради того, чтобы напомнить, как сильно он ему (не)нравится.