Глава 12. (1/2)

От лица Джейдена</p>

Мне не было страшно быть избитым и лишенным чести. Самое ужасное и унизительное итак окутывало меня с ног до головы — я находился в социуме и никак не мог этого изменить. И как только я задумывался над этим чуть крепче, чем над чем угодно остальным, что совсем меня не интересовало, тут же приходил в искренний ужас. А как тут не ужасаться? Я совсем один во всем белом свете, даже если вокруг десятки людей, даже когда толкучка в метро и даже когда на дне рождении какого-нибудь одноклассника… А если вдруг не один, то слишком поздно осознаю, что меня совсем не устраивают те, кто находится рядом и остается только копить усталь и ненависть где-то внутри себя. Одинокий и раздавленный? Эти эпитеты казались шестнадцатилетнему мне идеально подходящими к душевному состоянию и вызывали во мне праведную грусть.

Волновала ли меня боль физическая, что ощущало мое некрепкое юношеское тело? Очень навряд ли. Хоть и отрицать не стану: быть может, я просто забыл, что такое вообще бывает, а сейчас страдал и даже не мог дать этому название, ища причину где-то у себя в голове, хоть все и было на деле гораздо, гораздо проще.

А голова у меня, к слову, скверны полна. И давно уже причём. Возможно, с рождения, а возможно с момента, когда маменька отвернулась от меня с ледяным выражением лица, узнав, что бесцеремонно меня насилуют с момента поступления в лицей, а возможно ещё когда-то, когда я даже не отследил этого.

В любом случае, я неисправим или неисправен — возможно даже вместе и одновременно. А попытки изменить это ни к чему хорошему не приведут проверял и я сам, и один другой человек, с которым я был не один, а красноречиво и загадочно вдвоём.

Я не помнил нисколько информации о нем. Не помнил имени и вкуса любимого мороженого, не помнил предпочтения в фильмах и на что там у этого человека была аллергия, а что он просто-напросто не любил. Я не помнил фамилии, не помнил, сколько у него братьев или сестер, а может, их вообще не было — я безнадежно безвозвратно забыл. Я не помнил его родителей и цвет, к которому он был неравнодушен. Возможно, просто равнодушен был я. И наверно он рассказывал много раз обо всем этом, да только я не слушал. Только смотрел на его красивое лицо, которое никак не всплывает даже совсем абстрактным образом где-то на задворках моего сознания и это заставляет меня испытывать самую настоящую отчаянную боль.

Я помнил лишь одно: его большие глаза и то, как убил его, загнав в кабинет.

Он был искренним со мной от начала до конца, но его концом стал я сам. Я убил его, сам того не зная, желая сблизиться с ним сильнее и полюбить, полюбиться так, чтобы въесться в мысли керосином, впитаться как в губку и воспламеняться каждый раз, как только вспоминаюсь я. Такой обычный и такой разбитый я. Я. Я целовал его сухие губы, вжимал в стенку с расписанием уроков, я тащил его в класс и я накрывал виновато своим пиджаком перед тем, как уйти, оставив его одного в полусумраком покрытом кабинете где-то за последними партами в одной лишь рубашке.

Именно я каллиграфическим почерком остался на мятой бумажке предсмертной записки. Один лишь я не был приглашён на похороны и только я держал траур до самого своего выпуска, одеваясь исключительно в чёрные одежды и не позволяя себе веселья беззаботной подростковой жизни.

Впитался не я. Впиталось в меня. Впиталось чувство вины, гложущее где-то под левым шестым ребром пугающе сильно.

Автомобиль едет со всей скоростью, обгоняя остальные и чуть их не цепляя, но как только Джейден оказывается на перекрёстке, окутанном привычной излюбленной тьмой сумерек. В горле ком и на глазах выступают вдруг слезы.

— Сука.

Он нехотя разворачивается и едет в противоположную от дома сторону, попутно набирая номер матери.

Нельзя ехать домой, как бы ни хотелось. Нельзя, ведь придется объясняться и как будто быть чуть ближе к мрачной части сегодняшних событий.

Переночевать в родительском доме — не проблема, но как только всплывает тихий и кроткий образ — становится необычайно грустно и тоскливо. Но идти на поводу у серо-голубых глаз мужчина не намерен нисколько, ведь итак уже слишком часто чувствует, будто стал рабом Эдмунда, а вовсе не наоборот. И в моменты этих размышлений непонятная злость одолевала новоявленного маньяка. Почему получается именно так? Пленник из них двоих только Эдмунд, а пленён и зависим только Джейден. Почему так тяжело видеть, как Эдди страдает? Ведь Джейден всегда любил видеть негативные эмоции, слезы Портмана его будоражили и заставляли кровь кипеть в жилах, вызывали невероятное возбуждение, лавирующее между гранями невыносимой боли и ненормального удовольствия, а сейчас даже понурый уставший взгляд заставлял тревожиться и болезненно колол в самое сердце.

За окном летящей со всей скоростью машины громко свистит ветер, редкие снежные хлопья вперемешку с крупными градинами бьют по стеклу, норовя оставить трещину. Впереди — туман и грязная сероватая, с синим отливом, тьма.

Лишь придорожные фонари тускло горят по обе стороны ядовитым оранжевым светом в попытке хоть самым жалким образом осветить малейшие сантиметры длинной ровной дороги. Казалось, она не кончится никогда, и сосны далеко впереди просто сбой в матрице, временная петля, скопированное изображение, из которого невозможно выбраться. Но не успевает Джей даже начать тревожиться и злиться, как из леска плавно выбирается аккуратный светлый домик с горящими окнами.

«Она ждала меня» — проносится в голове и Джейден позволяет себе секундную улыбку, которую тут же сменяет угрюмая гримаса. Как можно радоваться встрече с матерью, которая бросила тебя, когда была так нужна?

Или, быть может, в этом мужчина просто успешно убеждал себя и окружающих, ведь не помнил, чтобы испытывал сильную боль от насилия над ним. Наверно, тяжелое прошлое просто помогало ему оправдаю свою склонность к жестокости и отстранённость, чтобы хотя бы в чужих глазах не выглядеть сущим монстром.

Мотор заглушает не сразу, приходится выждать пару минут перед долгожданной тишиной. Джейден вышел и заблокировал двери.

Странные чувства вновь сбивают с толку, когда дверь открывает невысокая пожилая женщина в бордовом атласном халате и с аккуратно заплетенными волосами. И предстаёт она донельзя жалкой и оттого милой Джею, когда встаёт на мысочки, чтобы прикоснуться губами ко лбу и оставить след полупрозрачной помады.

— Здравствуй, Джей, милый.

— Здравствуй, мама.

— Я даже и не думала… — Мать опускает взгляд и посмотрела на мелко дрожащие руки. — Что ты приедешь ко мне. Думала, теперь я не заслуживаю полюбоваться тем, как вырос мой мальчик. Заходи, не стесняйся! Я приготовила твой любимый штрудель.

— Очень мило с твоей стороны.

—Я и комнату твою не трогала. Элис говорила, что ты не вернёшься, но я все равно оставила все на месте. Видать, чувствовало что-то мое материнское сердце… Выпьем по бокальчику?

Джейден делает очередной глоток полусладкого и смотрит куда-то и в никуда. Голова приятно кружится и атмосфера домашнего уюта сбивает с толку пьяный мозг. Кажется, сейчас он чувствует, что язык сам готов рассказывать все на свете и даёт ему волю:

— Мам, я так устал… я безумно влюблён… в одну личность. Готов отдать этой личности все, что у меня есть, но она постоянно отталкивает мои чувства…! Скажи, разве есть что-то плохое в том, чтобы… Идти по головам ради своей любви?

он опускает голову на колени матери и она гладит его с материнской любовью и тоской по волосам, распутывает их и нежно массирует, словно Джейден совсем еще ребенок.

— Конечно нет, милый… — Отвечает она, целуя сына в нос — Конечно нет. Я уверена, что ты добьёшься от этой девушки… То есть, этой личности взаимности. Ты у меня такой нежный и красивый мальчик, что тут невозможно устоять. Не волнуйся, Джей. Эта личность обязательно растрогается и не сможет не влюбиться в тебя.

***</p>

Все вокруг уже до безумия надоело, а стены с каждой минутой будто сужались все сильнее и сильнее, обещая однажды сжаться до такой степени, что смогут раздавить и оставить от целого человека лишь крохотное мокрое пятно. Сколько Джейден здесь не появлялся?

Очень давно. И одиночество так сильно изнуряло, что Эдди боялся, как бы от желания простой человеческой тактильности не прижаться к Джейдену, когда тот появится.

Из еды остались лишь мятные леденцы, о которых тошнило. Фантики по всему полу, стены ободраны и выглядят совсем не так симпатично, как раньше. Серые, неаккуратно покрытые шпаклевкой — и только, они заставляют Эдди чувствовать себя котом в коробке, тщательно замотанной скотчем. Он тяжело вздыхает и привстает из угла за кроватью.

Радио было единственным окошком в мир, которого так не хватало.