Да (1/2)
Геннадий переживал — слишком остро, чтобы успокоить своё сердце, слишком сильно, чтобы попробовать это скрыть. Ну конечно, она разгадала причину его безостановочного мельтешения по палате уже спустя пару минут. Она так хорошо его знала — но только не знала одной вещи, одного его самого сильного намерения и желания, дважды несбывшегося.
Он сейчас, если честно, боялся и думать, не рассмеются ли ему в лицо, не припомнят ли каждое его предательство, не обожгут ли заслуженным холодом, злостью в зелёных глазах. Можно было надеяться на второе данное ею согласие, можно было исправить ошибки со второй попытки, но с третьей?..
И всё-таки он лишь сейчас, спустя столько лет, столько утраченных шансов, пустых обещаний, разлук и встреч, по-настоящему понял, что его любимая женщина может быть только одна во всём мире — и что он больше никогда её не отпустит. Он честно сказал это сыну, и он вновь и вновь говорил это ей — господи, так легко было произносить эти три слова, когда они заключали в себе всё, что он чувствовал.
Было неважно, ответит она ему, или попросит уйти, или скажет, что больше не верит, пускай это и будет очень больно услышать. Он даст ей знать — уже сегодня, сейчас, до исхода её операции, потому что тот ни на что не повлияет, — он даст ей знать, что надеется быть с ней всегда, стать родным человеком, делить каждый день, каждый взгляд, каждый будущий шаг, каждую её улыбку и каждый отголосок боли и горечи.
До операции оставалось всё меньше времени — оно стремительно утекало, и больше нельзя было медлить. В конце концов, он имел все основания верить, что, как бы то ни было, между ними ничего не изменится. Счастье было в её робкой, едва ощутимой заботе и нежности, пробивающейся сквозь жуткий страх и отчаяние, в том недосказанном и самом главном, что волей какой-то немыслимой силы ещё не рассеялось — несмотря ни на что.
Счастьем станет успешная операция, если только у них всё получится. Счастье — в её глазах, обращённых к нему с искренним удивлением, будто она всё ещё не догадывалась.
Только сердце всё равно колотилось гораздо сильнее обычного, как бы он ни пытался сохранить спокойный тон. Нужно было попросить у неё прощения, потому что за целую жизнь он уже столько раз становился причиной её страданий и слёз, нужно было ещё раз признаться, потому что она должна была каждый миг это слышать, нужно было…
Все заготовленные слова застряли где-то в горле. Он мог отвечать односложно — и только. Он просто смотрел на неё — так боясь, что сейчас прозвучит что-то хлёсткое и однозначное, только она продолжала разглядывать своё кольцо, будто — в третий раз — предложение всё ещё было из области невероятного.
Она всё-таки рассмеялась, когда он наконец как-то сумел сформулировать это вслух. Он этого ожидал, и он должен был быть к этому готов, но… хотелось услышать серьёзный ответ, потому что надежда ещё никуда не девалась, потому что она всё-таки примерила кольцо — оно пришлось ей впору, и она почему-то удивилась ещё сильнее. Как будто он мог ошибиться с размером, как будто хоть что-то в ней — кроме разве что её мыслей теперь — оставалось для него тайной.
Он мягко подтолкнул её что-нибудь на это сказать. Ожидание было ужасным, и по её лицу, по её голосу ничего нельзя было прочесть. Она всё ещё потрясена? Напугана, раздражена, совершенно растеряна, не может подобрать слов, чтобы с вежливостью и признательностью оставить всё так, как есть? Может быть, просто очень волнуется перед решающей операцией, отсчитывая последние минуты неизвестности, а он с этим кольцом совершенно не вовремя, так что ей нечего ему ответить? Что?
Она сняла кольцо и протянула ему, и только нерешительность в её словах, её тающий смех и опущенный взгляд подсказали ему её чувства. Но не могла же она думать…
«Тебе не надоело со мной возиться?»