Глава 5. Душевное неспокойствие и долгая мука (1/2)
Новая встреча с Шубертом Лоуренсом оказалась на порядок приятнее прошлой благодаря его наигранной учтивости и неумелой игре в гостеприимство. Не было ни единого объективного обстоятельства, непременно обязывающего Шуберта разделить завтрак с господином Альберихом, которого он и «господином» звал с большой неохотой, кривя лицо. Но, вероятно, его пожирало изнутри желание, необъяснимая и острая потребность, казаться таким человеком, с которым каждый обязан считаться, – как-никак глава старинной семьи.
Впрочем, действительно достойный господин не побоялся бы пригласить делового партнёра (а учитывая расписку, надёжно запрятанную в ящичек, Кэйа имел полное право именоваться таковым) к столу вместе со всей семьёй, оказывая ему особый почёт, а не приказывал старой служанке тащить яства в свой кабинет. А в такие дела семью посвящают пренепременно – старших сыновей как правило. Редко найдёшь семью, в которой старший сын, наследник, не участвует в семейном деле, какой бы характер, законный или не очень, оно ни носило. Но Шуберт не спешил знакомить с капитаном Альберихом ни одного из своих детей (с недавних пор Кэйа знал, что их у Шуберта двое, двое прекрасных – как ему сказали – сыновей, а ещё племянница – ох, уж с ней пират познакомился бы с превеликим удовольствием). При прочих равных Кэйа назвал бы такое положение дел «осторожностью» и «предприимчивостью», но специально для Шуберта он выбрал слово «трусость». Потому как чувствовал, хоть и не обременял себя такими высокими понятиями: вся «достойность» и «важность» Шуберта существовала лишь в его осквернённой дурным аристократическим воспитанием голове. Впрочем, дабы добавить картине объективности, стоит отметить, что Шуберт в недостатке своём далеко не одинок.
И всё же новая встреча с Шубертом Лоуренсом оказалась на порядок приятнее, ведь ни его фальшивая улыбка, ни прочие его ужимки не могли испортить вкус свежего, ещё горячего хлеба, запечённой птицы, сладких пирожных и вина, весьма недурного. Кэйа полагал, что во многих неприлично богатых семьях, коей полагалось быть и Лоуренсам, подавали блюда и повычурнее, а ещё вместе с тем Кэйа полагал и то, что дом Лоуренсов не каждый день видел и такой завтрак как нынешний. Но куда важнее было, что сам Кэйа видел такое нечасто – издержки его скромной профессии. И оттого, признаться, капитан сделался сговорчивее, вино сильно разбавило и знатно остудило кипевшую в жилах кровь. От давно проникшего в душу желания прострелить аристократу висок не осталось и следа.
Полный желудок смягчил и Шуберта. Так он, когда Кэйа как бы между делом поинтересовался о возможности несколько поднять оплату, сказал с алчным блеском в глазах, что если первая партия хорошо продастся, то пират получит за вторую больше.
— Вернётесь с новой партией к началу августа. И если уж дело к тому времени пойдёт хорошо, господин Альберих, я заплачу больше, хоть и нахожу Ваше стойкое желание изменить условия нашего договора излишне дерзким. И как человек религиозный говорю Вам, Ваша алчность большой грех, — вот как именно он выразился тогда.
И Кэйа, которому, разумеется, было что сказать, прикусил язык, захоронив на время дерзость, коей в нём и правда всё время через край. Ведь легко быть робким и покладистым, когда знаешь о собеседнике своём больше, чем тому хотелось бы, но всё ещё недостаточно для того, чтоб попытки нагнать страха стали подобны твёрдой почве под ногами, а не топкому болоту, где лишний шаг в сторону сулит чуть больше чем неудачу.
– Зато Ваша щедрость рядом с моим грехом не иначе как признак Вашей святости, — ответил Кэйа, подняв свой взгляд от тарелки, и улыбнулся так, как делают то, склонив голову перед господином, слуги.
Шуберт одобрительно хмыкнул, совсем, стоит сказать, не по-господски. Бородка его с застрявшими в ней хлебными крошками забавно дёрнулась. Аристократ потянулся к серебряному кубку (Кэйа готов поклясться, в прошлый свой визит он видел эти самые кубки за стеклом витрины) и отпил вина, вымочив маленькие усики, которые успел отпустить за те два месяца, что Кэйа имел удовольствие не видеться с ним.
Служанка с потрясающей для её возраста проворностью – вероятно, наработанным за годы профессионализмом – шмыгала туда-сюда из кабинета в коридор и возвращалась спустя время обратно. Она уносила опустевшую посуду, подливала господам вина. Всё это удавалось ей совсем незаметно, столь тихо, словно она была призраком или тенью. Но Кэйа следил за ней так внимательно, что от него не укрылось, как дрожат руки её, когда поднимают тяжёлый кувшин. Других слуг в доме Кэйа не видел, хоть и проходил через кухню, где должна бы вовсю кипеть работа. Вот уж воистину удивительное и безбожное дело – богатый, вычурно обставленный дом и одна старая служанка.
***</p>
В Порт-Ормос и после обратно до Мондштадта «Ледниковый вальс» шёл огибая каменный лес Гуюнь по наибольшей дуге, какую только можно выбрать при имевшемся ограничении времени. И всё лишь потому, что капитану было как-то неспокойно. Всё нутро его протестовало против случайной встречи с Мамочкой Доу. А «Алькор» частенько бросал якорь именно у каменного леса Гуюнь, и все знали, что эта уродливая кучка островов с шиповидными скалами, окутанными туманом легенд о Мораксе, божестве неприступных гор и нерушимых договоров, Мамочки Доу и ничья больше. Чем так приглянулось ей это место – одним морским змеям известно.
Душевное неспокойствие это противоречило уже твёрдо, казалось, принятому решению, но Кэйа всё равно шёл у него на поводу, упорно и отчаянно. Он не считал его знаком судьбы или чем-то ещё в этаком роде, к чему следовало бы прислушаться. Бессонными ночами капитан разглядывал потёртую карту и нервно вертел в руках монету, которую уже с добрую сотню раз подумывал переплавить и сделать из неё что-нибудь стоящее – и вот тогда, мол, пожалуйста, пусть её забирает хоть чёрт морской, хоть коварный божок, хоть уважаемая госпожа Доу.
Когда Кэйа вернулся в Мондштадт с обещанной новой партией (и действительно получил на жалких одиннадцать монет больше), Розария осведомилась у него, какое отношение имеет он к той дряни (Кэйа всё же полагал, что истинная «дрянь» – табак, что она курит), которой стали баловаться теперь мондштадтцы, прекрасно понимая – самое прямое. Она всегда была из тех, кто способен сложить одно с другим, хоть и не дружила близко с арифметикой. Однако ж монахиня не прогоняла капитана из города, не угрожала ему, ни о чём не предупреждала – значит, контрабандистская его деятельность пока не особенно заботила церковь. Возможно, вместе с нею и ордену нет пока никакого дела. Кэйа надеялся, будь наоборот – Розария знала бы. Он рассчитывал на неё больше, чем на самого себя, хоть никаких договорённостей меж ними не заключалось, кроме пылью покрытого обещания держаться вместе.
В этот раз Кэйю в Мондштадте ничего не держало. Торговый партнёр, так называемый, передал ему всё через человека, принявшего груз. Кэйа решил ехать в город только лишь ради встречи с Розарией, но та, измучив своими вопросами, даже не пригласила выпить. Потому уже к ночи капитан вернулся на судно, а с рассветом пираты двинулись в путь.
Оказаться вновь в королевстве Барбатоса предстояло им ещё не скоро – к началу зимы. Решено было взять курс на архипелаг Золотого Яблока (свободный от власти всех семи королевств и священный для каждого пирата) и несколько подзадержаться там, а после неспеша добраться до Порт-Ормоса, нападая попутно на каждое встреченное торговое судно.