4. О смелости и смелости (2/2)

Но все же произошедшее осталось непонятным. Возбуждение постепенно, очень медленно уходило, а вот здравомыслия не прибавилось. Обычно взвинченность от нервного напряжения помогала Белову четче отделять побочное от главного, легче схватывать информацию и укладывать ее в удобные логические блоки, выстраивать взаимосвязи между ними. Но сейчас напряжение было не нервным, а физическим, и Белов, как ни силился, не мог понять, почему Генрих запретил ему уходить, а вместо этого ушел сам.

Перед внутренним взором навязчиво вставала какая-то австрийская газета, которую Белов неизвестно где и когда увидел. На предпоследнем развороте ее, среди рекламных объявлений о новых фотокамерах и автомобилях, была приведена цитата из американской популярной книги, «бестселлера». Книгу эту тоже рекламировали, и в заметке отчетливо читался такой текст: «Если после близости ваша жена захочет пойти в ванную, не останавливайте ее, возможно, ей нужно поплакать».

Вряд ли эта чушь могла пригодиться Белову в сложившейся — и, если уж на то пошло, в какой угодно другой — ситуации. Но ровным счетом ничего, кроме этой идиотской газеты, не приходило ему на ум. Впервые он почувствовал досаду на свой недостаток опыта в сфере интимных взаимоотношений.

Конечно, пока он жил в Москве, у него были женщины. Две, если быть точным, и на одной он чуть не женился. Как это ни странно, никого из этих женщин не звали ни Лина, ни Надя. С Линевыми майор Белов так и не встретился: профессор перешел на работу в закрытый научный центр в Горьковской области, а его дочь вышла замуж, и Белов почему-то не решился навестить ее. С Надей Саша виделся несколько раз, но после похорон отца все как-то разладилось, лишнее само собой пропало из его жизни; пропала и Надя.

Вместо нее оказалась Валенька, и так же быстро исчезла. А потом появилась Людмила — ни разу Белов не называл ее ни Люсей, ни Людой, ни тем более Людочкой. Людмила была стройной и высокой, больше ухоженной, чем красивой, она прекрасно знала семь языков и чего хочет от жизни. Летчицей она действительно не была, просто Белов познакомился с ней на аэродроме, на летных курсах. Был совершенно очарован смелой самостоятельностью ее суждений и цельным, сильным характером. Он торопливо втянул ее в свою жизнь, как будто втащил в дом волшебный фонарь, который должен был расцветить все яркими подлинными красками. И расстался с ней после того, как однажды утром, еще не вполне проснувшись, посмотрел на золотистый затылок на соседней подушке, погладил коротко остриженные по последней моде кудри, и чуть не прошептал не просто чужое, не просто немецкое — а еще и мужское имя. Белов слишком уважал эту женщину, чтобы так ее унизить.

После этого все окончательно пошло наперекосяк. Сначала Белов думал, что его проблемы — следствие личной драмы, но через некоторое время вынужден был признать, что никакой драмы не ощущает. Просто женщины его теперь очевидно привлекать перестали. Любые, а в особенности — все, хоть как-то, пусть отдаленно и мимолетно, напоминавшие Генриха Шварцкопфа чертами лица. Или колёром волос. Или цветом глаз. Или оттенком кожи. Конечно, в Советском Союзе хватало девушек совсем другого типа, но с таджикскими, бурятскими или узбекскими красавицами тоже ничего не получалось. Равно не интересовали Белова африканки, кореянки, афганки и обитательницы архипелага Самоа.

Зная, что неуместный стыд и предрассудки могут препятствовать достижению известной раскованности, Белов в экспериментальных целях пробовал вообразить себя с мужчиной — не преуспел настолько, что ему еще несколько дней было не по себе.

Он даже обратился к врачу — доктор наук, физиолог из главного военно-медицинского управления МГБ, выслушав Белова, легко прояснил причины смущающей его дисфункции. Нервное потрясение, вызванное его работой в Германии в годы войны, объяснил врач, могло проявить свои последствия не сразу, и, так как никаких физических препятствий для ведения полноценной половой жизни у майора Белова нет, то вопрос этот следует переадресовать психиатрам, если непременно нужно форсировать естественный процесс возвращения организма к нормальной жизнедеятельности.

До психиатров Белов уже не дошел, потому что примерно через неделю ему впервые за долгое время приснился Генрих. Причем приснился в таком виде, что моментально «форсировал естественный процесс возвращения организма к нормальной жизнедеятельности». Выстроив на основе этого определенную гипотезу и за полтора года досконально ее проверив, Белов вынужден был признать — его не привлекали женщины. Его не привлекали мужчины. Его привлекал вымышленный Генрих Шварцкопф.

А реальный Генрих Шварцкопф, как Белов сегодня выяснил, — привлекал примерно в сто раз сильнее.

Отдаленный шум воды где-то за стеной пропал, стало тихо. С того момента, как Генрих скрылся в предполагаемой ванной, прошло почти тринадцать минут. Белов подумал, что в сходных обстоятельствах он бы постарался управиться с гигиеническими процедурами намного быстрее. Прикинул было, что можно успеть сделать за тринадцать минут, замаскировав посторонние звуки шумом воды, но понял, что список слишком велик.

«Это же Генрих, — осудил Белов собственную подозрительность. — Зачем ты вообще к нему приехал, если ему не доверяешь? И кому тогда ты можешь доверять, если не ему?»

Он гораздо меньше волновался, когда шел в эту комнату, чем сейчас, когда вынужден был ждать Генриха. С недоумением Белов заметил, что продрог; обратил внимание и на учащенное сердцебиение, и на безобразно утраченный самоконтроль — уже несколько секунд он бездумно сжимал в руке край одеяла. Заставил себя выровнять дыхание, сесть ровно — насколько было возможно посреди этой перины, которая громоздилась вокруг, как небольшой сугроб. Поразмыслив, прикрыл глаза рукой, чтобы его не ослепил яркий электрический свет, который появится, как только Генрих откроет дверь ванной.

Генрих оказался предусмотрительным и свет погасил до того, как выйти в комнату. Но все равно Белов от его внешнего вида чуть не подался вперед, изумленно вскинув брови. Если вопрос с пижамой можно было считать закрытым, то теперь у Генриха нашелся новый одиозный предмет гардероба — черный, шитый золотом халат какой-то неприличной, до самого пола длины и совершенно непристойного вида. «Нам необходимо сходить в музей, — отрешенно подумал Белов почему-то во множественном числе. — Чтобы воспитать в себе художественный вкус».

— Стой, — попросил Саша Генриха, и тот вдруг послушно, нервно застыл в нескольких шагах от кровати. — Сними это, пожалуйста.

Он не сумел сформулировать ничего более внятного, просто ему отвратительно было видеть Генриха в этом… наряде вальяжного сутенера.

— Снять? — очень ровно переспросил Генрих; он вроде бы не сказал ничего особенного, но у Белова по спине пронеслись мурашки, и волоски на руках встали дыбом.

— Сними, — с нажимом повторил Иоганн.

Генрих спокойно развязал пояс с кистями, просто опустил руки и слегка повел плечом. Халат сам соскользнул с него — наверное, ткань была слишком тяжелой — и остался лежать на полу.

Белов шумно выдохнул, безотрывно разглядывая Генриха, который так и стоял на месте, ничуть не стесняясь собственной наготы.

— Иди сюда, — хрипло потребовал Иоганн.

Возбуждение нахлынуло с новой силой, как будто молниеносно вскипятило кровь, застучало в висках. Белов чуть не грохнулся с кровати, когда, не найдя ни одной причины себя сдержать, протянул руку и резко дернул подошедшего ближе Генриха к себе. Повалил его в подушки, облапил, начал беспорядочно целовать — в скулу, в плечо, в грудь, в живот — куда дотягивался. От Генриха пахло почему-то морем, немного — кремом для бритья, немного — нагретой на солнце древесной стружкой, он дышал часто и глубоко; Белов расслышал глухой стон — и с удивлением опознал собственный голос.

Он понял, что ничего уже не соображает, ни о чем не думает, действует на одних голых эмоциях. Это было, конечно, недопустимо, и Белов решил схитрить: задать какой-нибудь ничего не значащий вопрос, чтобы отвлечься на него и тем самым вернуть себе самообладание.

— Зачем так долго? — он проклял свое косноязычие, но и сам сейчас не сказал бы, что имеет в виду.

Генрих понял его по-своему.

— Ну знаешь, — сердито сказал он, — здесь не то же, что с женщиной, мне нужно было подготовиться.

Вопрос, может, и был ничего не значащий, но ответ на него не просто не помог Белову собраться, а как будто оглушил его, утопил в океанской бездне, где было совсем нечем дышать, взвинтил пульс.

— Ты хочешь, чтобы я тебя…

К счастью, Генрих перебил его, и договаривать не пришлось.

— Я хочу тебя. И так, мне кажется, будет проще: у меня хотя бы есть опыт, — удивительно, что из них двоих именно порывистый, непостоянный, восприимчивый Генрих сумел сохранить хотя бы подобие рассудительности, пусть голос у него и просел, звучал надсадно и упрямо. — Если у тебя, конечно, нет возражений по существу…

Возражений — ни по существу, ни каких-либо других — у Белова не нашлось. Эти слова — про опыт — оказали на него странный эффект: всколыхнули в сердце и горечь, и злость, и какое-то трусливое успокоение, и пронзительное чувство стыда. Но осмыслить впечатления Генрих ему не дал, сразу подкинув множество новых: перевернулся на живот, привстал на колено и обернулся к Белову через плечо.

— Не тяни.

Он тяжело дышал, был болезненно бледен, его светлые глаза лихорадочно блестели, и почему-то казалось, что Генрих как будто безмолвно просит о помощи. Хотя, конечно, Белов мог придумать это себе, чтобы было легче решиться.

Но уже решившись, уже поспешно обняв, даже уже с усилием протолкнувшись в узкое, жаркое, скользкое — от вазелина или крема — тело, Белов никак не мог распознать реакцию Генриха на происходящее, а из-за этого чувствовал себя словно снова слепым. Он медленно погладил его по спине и остановился, не зная, куда себя деть — Генрих сжимался слишком сильно, чтобы можно было легко продолжать, но и прервать все казалось сродни предательству. А еще казалось, он причиняет Генриху боль каждым своим движением. Но зачем-то же Генрих терпел, преодолевал эту боль.

— Надо… дать тебе привыкнуть? — растерялся Белов.

Генрих недовольно замычал в подушку и неожиданно четко выговорил:

— Не надо, — но мучительно всхлипнул, стоило лишь шевельнуться.

И Белов одернул сам себя, сумел остановиться, хоть это оказалось даже на физическом уровне — едва выполнимой задачей. Но Генрих не оценил его выдержку.

— Не надо так замирать. Двигайся, давай!

— Тебе же больно! — оторопел Саша.

Генрих вместо ответа выругался и потянул его за бедро к себе — в себя.

— Пожалуйста, Иоганн, — потерянно протянул он и тут же скривился. — Пожалуйста. Двигайся. Пожа…

Договорить он не смог, потому что Белов все же послушался и толкнулся вперёд. «В конце концов, Генрих знает, что делать», — мысль принадлежала Иоганну, но даже его ошпарило презрением к самому себе за такие отговорки. А Генрих, зная что делать, все же дернулся, рванулся прочь, будто пытался избежать вторжения в свое тело, и ни о каком его удовольствии речи явно не шло. Все это было чудовищно, а хуже всего — что Белов успел ужаснуться происходящему, но не успел на этот раз остановиться. И возбуждение его даже не думало отступать.

— Да держи же ты меня! — вдруг яростно приказал Генрих.

От этого резкого окрика Саша торопливо и бездумно сжал ладонь на его бедре, и Генрих подался навстречу, сам насаживаясь на член. У Белова потемнело перед глазами, перехватило дыхание — а внутри закипала, грозя захлестнуть с головой, хищная, мрачная жажда, которую он уже не мог отринуть.

— Ну же, — жалобно проскулил Генрих. — Ну…

Стало очевидно, что он не отступится. Только поэтому, запретив себе даже думать о чем-то другом, Белов прижал Генриха к постели и медленно качнулся к нему и от него — в него и обратно — не давая ни отползти, ни вывернуться. На пятый раз Генрих застонал, как во время поцелуя, гортанно и протяжно, и перестал так сильно сжиматься. Стало чуть легче. А ещё через несколько движений Белов понял, что Генрих прогибается в спине и старается подмахивать ему, как охваченная страстью женщина.

Он был невероятным. Горячим, упрямым, податливым, одновременно и раскрытым, беспомощным, что доводило Иоганна до ожесточенного восторга, и настойчивым, твердо уверенным в том, чего хочет, что странно заводило Сашу. Генрих действительно оказался единственным связующим звеном для этих таких разных людей внутри Белова — и сейчас он принадлежал ему полностью, отдавался с такой готовностью, какую Белов ни у кого до сих пор не видел.

Больше по наитию он лег на бок сам и потянул следом Генриха, заставил повернуться — оказалось, так удобнее. И держать его — поперек груди и за бедро — и входить в него настолько глубоко, насколько хотелось. А хотелось.

Немного опасаясь, что Генрих сейчас начнет снова спорить, Белов все же рискнул. Притянул его к себе вплотную, прижался к гладким ягодицам и замер так — ненадолго. Мелькнула запоздалая мысль, что бессмысленные споры можно было легко прекратить, зажав Генриху рот. Образ этот показался неимоверно аморальным — и таким же притягательным. Но Генрих уже не спорил, только молча подтянул коленку к животу, еще больше открываясь. От этого совсем сбоила выдержка и страстно хотелось взять все предложенное сполна — никогда прежде Белов не испытывал подобной непреодолимой, отчаянной жажды. Он обманчиво подался назад, но оборвал собственное движение и резко вошел на всю длину. И снова. И снова.

А потом продолжил мягче, но постоянно, размеренно — Генрих стал вскрикивать как-то иначе, его бедра стремились теперь навстречу Белову, он стонал и метался в его руках. Он был сильным, удержать его оказалось сложно, и Белов навалился на Генриха всем весом, ускорился, торопливо подчиняя его — настороженного, смятого, дрожащего, напряженного — единственно нужному сейчас неизменному ритму. Генрих даже стонать перестал, а только шумно, прерывисто дышал в такт их движениям. И отчего-то то, какой он оказался тихий, било по нервам сильнее, чем смогли бы любые страстные стоны.

Долго продержаться так не получилось. Когда Белов уловил, что вот-вот все завершится, он опустил ладонь на член Генриха и сжал. Резануло осознанием собственной неумелой неловкости, но Генрих всхлипнул на вдохе, замер на мгновение, вдруг выгнулся так, что едва не ударил Белова затылком по носу; на пальцы плеснулась его горячая сперма, потом ещё и ещё. И от понимания, что это Генрих, его Генрих, Белов сам неожиданно кончил в принесшее ему столько восторга и смятения тело.

Сбитое дыхание Белов восстановил быстро. С сумбуром в мыслях оказалось посложнее. Никаких вариантов, что делать и говорить потом, когда — если — все получится, Белов не заготовил. Но учитывая, что Генрих ничего не спрашивал, не требовал — и вообще, привалился спиной к его груди и тоже молчал — ему, может, и самому не хотелось ни о чем разговаривать. В целом, раз он не пытался отстраниться, это был, надо думать, хороший знак.

Правда, плохих знаков тоже хватало — и обсудить хотя бы пару вопросов Белов в любом случае собирался. Себе — даже при всех послаблениях — он бы не отвел долгой паузы на отдых. Но затихший Генрих казался таким доверчиво расслабленным, что дергать его в ближайшие несколько минут Белов счел просто бесчеловечным.