3. О гостеприимстве (1/2)

Мы вплыли в ночь — и снова ни уступки,

ответный смех отчаянье встречало.

Твоё презренье было величаво,

моя обида — немощней голубки.</p>

Когда Генрих сам добрался по указанному для Александра адресу, был уже поздний вечер.

Александр подвез его до стадиона, но высадил, конечно, достаточно далеко от того места, где осталась его машина. И пока Генрих шел к ней, он всерьез задавался вопросом, что сказать шоферу насчет своего длительного отсутствия. Даже прикидывал, стоит ли измазать воротник сорочки помадой или, может, прыснуть на себя женскими духами — чтобы, если Дирка кто-нибудь спросит, где пропадал сегодня герр Шварцкопф, он бы не сказал ничего подозрительного. Но через полминуты размышлений о том, где взять помаду или духи, Генрих понял, что как раз такое его явление скорее показалось бы Дирку чем-то необычным и заслуживающим внимания. В итоге Генрих просто сделал вид, что ничего особенного не произошло.

Заехал в управление, взял кое-какие документы, чтобы поработать с ними завтра. Как представитель начальственного состава важного учреждения получил три талона на покупку дефицитной женской обуви и два сразу же раздал. Один достался его секретарше, другой — Дирку, для супруги, а третий Генрих отложил, чтобы отдать своей кухарке. В связи с кухаркой он вспомнил про ужин — и даже заставил себя сходить в кафе и перекусить, хотя есть совершенно не хотелось. Разобрал рабочие письма — обычно они копились у него неделями, но сейчас все равно нужно было себя чем-нибудь занять, чтобы не выглядеть тем человеком, который заезжает на работу на десять минут в самом конце дня. Сорок минут — это же совсем другое дело!

Выбравшись из управления, Генрих отправился за город. Он почти задремал по пути, пока машина неспешно катилась на юго-запад от Берлина, все дальше и дальше, мимо уцелевших высоких деревьев окрестных парков и рощ. С востока и севера пригороды только-только начали обрастать, но здешним местам повезло — во время войны они каким-то чудом не превратились в сгоревшие пустоши, утыканные переломанными стволами и очередными руинами.

Наконец, доехали — ни с дороги, ни от въезда нельзя было сказать, что за высоким забором где-то в запущенном парке скрывается крохотный особняк, особенно нелепый своими притязаниями на дворцовый стиль. За войну и прошедшие годы все это ажурное псевдо-рококо двадцатых годов постройки порядком поистрепалось… Зато это был безлюдный дом в безлюдной местности; а у Генриха были ключи.

Попросив шофера подать машину завтра к четырем, Генрих забрал свой портфель и неторопливо, как будто ему было совершенно некуда торопиться, пошел к высоким кованым воротам. В свете фар отыскал нужный ключ, повозился с навесным замком, в который раз подумав, что надо бы чем-то прикрыть его от непогоды, пока совсем не проржавел. Приоткрыл одну створку — она тяжело проскребла по мокрым плитам уводящей в парк, засыпанной прелыми листьями дороги. Никаких даже намеков на то, что кто-то мог пройти здесь сегодня, Генрих не увидел.

Он закрыл ворота, изнутри повесил замок и снова запер его — больше по привычке, чем всерьез опасаясь вторжения. За все прошедшее время никому не пришло в голову забраться в этот особняк даже с целью грабежа. И правильно — раньше здесь было совсем нечего взять; да и сейчас вор мог разжиться разве что кремом для бритья, парой сорочек Генриха или уймой его черновиков к рабочим статьям или докладам.

Свет был больше не нужен — Генрих махнул Дирку рукой, отпуская машину. Идти было недалеко, и, хотя вечер выдался пасмурным и темным, заблудиться Генрих не боялся. К тому же фары били сквозь сумерки так ярко, что все, не попадавшее в освещенную ими область, будто скрывалось во влажной чернильной тьме. И это как раз мешало нормально видеть вокруг хоть что-нибудь дальше метра.

Снаружи парк казался довольно большим, ведь за деревьями не получалось разглядеть никаких построек. На самом деле это была иллюзия — просто дорога от ворот шла не прямо, как это принято в старых усадьбах, а почти сразу начинала изгибаться. В итоге от забора особняк отделяли метров сто, не больше, но определить это расстояние с улицы или вообще понять, в каком направлении искать дом, было почти невозможно.

Продолжал накрапывать дождь, и все же Генрих нарочно шел медленно, объясняя себе это тем, что не хочет споткнуться в темноте. Его немного беспокоила мысль, что он не уточнил, где именно Александру его ждать. И — гораздо больше — беспокоило опасение, что, может быть, его уточнения никому и не требовались. «Да что за ерунда! — разозлился на себя Генрих. — Что он, приехал покатать тебя на машине и продемонстрировать убийство гестаповского палача?»

Правда, никаких доказательств, что это и впрямь был палач из гестапо, у Генриха не было. Не то чтобы ему было жаль убитого — в конце концов, тот угрожал Иоганну оружием, а это никогда не заканчивалось ни для кого ничем хорошим — но Генриху не хватало уверенности, что он правильно оценил ситуацию. Ведь и парень, которого они погрузили в багажник, вовсе не обязательно действительно следил за Генрихом. Это могло быть так, а могло так не быть. Возможно, Александр, преследуя собственные цели, просто представил все Генриху в удобном для себя свете. Хотя какую выгоду от всего этого он мог получить, оставалось неясным.

Когда Генрих понял, что пытается увязать произошедшее в руинах с гибелью Эрвина Кренца и найти между всеми сегодняшними событиями некую неявную связь, он решительно оборвал свои измышления. Мучиться такими подозрениями не было ни малейшего смысла.

Пусть даже Александр хотел от него чего-то добиться, Генрих все равно не смог бы разгадать его замысел, исходя только из имеющейся информации. Да и если бы чужие планы удалось раскрыть — это еще не означало, будто Генрих нашел бы, что им противопоставить. Может, он вообще не стал бы против них возражать.

В любом случае, изводить себя и отравлять каждое мгновение собственной мнительностью Генрих не хотел. Он устал переживать, и с непривычки его нервы плохо справлялись с этой усталостью.

Когда Генрих, наконец, добрел до особняка, по самую крышу завитого увядшим виноградом, ему уже казалось, что он здесь совершенно один. Он пока не понял, что чувствует по этому поводу, и направился ко входу в дом, нащупывая в кармане нужный ключ. Всерьез волновал вопрос, как лучше обойти весь парк по периметру — изнутри или снаружи, вдоль забора…

Только когда Александр окликнул его, Генрих, присмотревшись, сумел распознать в тени от колонн стройный чужой силуэт на невысоком крыльце.

Он облизнул пересохшие, оказывается, губы, и осторожно улыбнулся:

— Только подумал, как тебя теперь разыскивать. Я же не объяснил, что находится по этому адресу. Где ты оставил свою машину?

— С чего ты взял, что это была моя машина?

Генрих понятливо кивнул и принялся отпирать дверь.

— Тоже верно. Просто показалось, что ты много ездил на такой.

— У меня в Москве трофейный опель, правда, поновее, — объяснил Александр, глядя, как Генрих борется с замком: ключ почему-то никак не желал входить ровно. — Может, я открою?

Генрих закатил глаза, но отошел на шаг и галантно указал на дверь, словно собирался представить ее, как даму на приеме:

— Прошу.

— Просто здесь холодно, — сказал Александр. — Я тебя почти час жду.

Генриху стало стыдно за свое кривляние.

— Извини, пожалуйста. Там есть обогреватель, я тебе включу…

— Тебе тоже не помешает согреться, раз ключом в замок попасть не можешь, — заметил Александр, и Генрих хмуро признал, что руки опять трясутся мелкой дрожью — может, и правда от холода, а может, пора было начать пить успокоительные капли против истерии.

Внутри он первым делом зажег свет. Нарядной люстры, свисавшей когда-то с высоты второго этажа в центре просторного холла, Генрих не застал; вместо нее давно была только одинокая лампа на длинном проводе. Она тускло осветила стены в выцветшей розовой краске, уводящую наверх лестницу с каменными ступенями, заляпанную старыми пятнами овальную мозаику на полу. Мебели здесь, как и во всем доме, почти не осталось; сохранились только шкафы, наполовину встроенные в стену, и богато украшенные карнизы для штор. Правда, сами шторы давно пропали — окна закрывали длинные полотнища брезента, висевшие тут, наверное, еще с войны для светомаскировки.

С собой у Александра оказался небольшой кожаный чемодан, Генрих забрал его и пока поставил к шкафу слева. Вытащил две вешалки, протянул одну Александру, принялся раздеваться. Избавился от сырого плаща, стащил шляпу, смял было кашне, чтобы сунуть его в рукав, но заметил краем глаза внимательный взгляд и зачем-то нарочито аккуратно расправил шарф на перекладине вешалки. Обернулся к Александру — под его мешковатой курткой обнаружилась не менее мешковатая рубашка, будто он специально выбирал одежду, которая сидела бы на нем как можно хуже.

Теперь стало заметно, что у него даже губы посветлели от холода, и Генрих потащил его в одну из обжитых комнат. Она была меньше, ее легче было прогреть и в ней не было такого сквозняка, как в холле. Наверное, раньше это называлось «малой гостиной» или как-нибудь похоже. Во всяком случае, здесь остался торшер, что было очень кстати из-за отсутствия верхнего света, этажерка, которую Генрих приспособил для хранения расползавшихся по всему дому папок с документами, журнальный столик и массивный, потертый по углам, но не продавленный диван с высокой спинкой.

С дивана Генрих торопливо похватал свои разбросанные вещи, забрал их в спальню. Принес оттуда обогреватель, включил в розетку. Потом подумал, что от дивана обогреватель оказался слишком уж далеко, пришлось поменять местами его и торшер. Стало даже лучше, уютнее, хотя работать, сидя на диване, теперь было бы неудобно: темно. Зато от разгоревшихся рыжим инфракрасных «спиралей» шел ощутимый жар; только согреваясь, Генрих понял, что действительно замерз.

Он обернулся на стоящего в дверях Александра, как будто собирался похвастать перед ним результатами своей деятельности, и вдруг столкнулся с благодарным и ласковым, каким-то совсем незнакомым взглядом знакомых глаз. Узнавать и не узнавать одновременно одного и того же человека было все-таки очень странно.

Заметив, как озадаченно смотрит на него Генрих, Александр слегка стушевался, но отворачиваться не стал, наоборот, улыбнулся. Подошел, подставил руки под волну тепла, идущую от обогревателя.

— Что это за место?

— Бывшая вилла одной ювелирши, — автоматически ответил Генрих, рассматривая его. Мысли были заняты другим, но рассказывать это не мешало: — Здесь в округе не было ничего важного, район малонаселенный, его почти не бомбили. Летом сорок пятого в доме устроили канцелярию штаба пятой ударной армии. Или третьей, не помню уже. Потом военные ушли, а особняк так и списывали на баланс разных ведомств, пока не отдали нашему управлению. Хотели сделать санаторий для трудящихся, но сам видишь, — он обвел рукой обветшалую комнату, — состояние не санаторное. А денег на ремонт пока нет. Инженерные коммуникации работают — и ладно. Я сюда уже несколько лет приезжаю, пару-тройку раз в месяц. «Поработать в тишине». Раньше за мной еще следили, а потом, видно, дошло, что кладов я здесь не откапываю и подпольного казино не содержу. Приезжаю, отсыпаюсь, гуляю. С бумагами вот вожусь… — слой пыли на бумагах за прошедшую неделю вырос примерно вдвое, и Генрих подумал, что неплохо бы их и правда разобрать. — Пью, — вздохнул он. — В общем, от меня отстали. Думаешь, плохое место для встречи?

— Лучше не придумаешь, — одобрительно кивнул Александр. — Идеальное.

— Только в парке заросли. Если что — свет фонарей даже будет не разглядеть…

— Уже готовишься отбивать штурм? — Александр улыбнулся снова — вроде и насмешливо, но по-доброму. Раньше Иоганн так не улыбался. А ему шло. — Нам бы только горячего выпить чего-нибудь, бегаем под дождем без зонта. Так и простудиться недолго.

Генрих очень ярко представил, как они бегают под дождем с зонтом — с одним зонтом на двоих — и от этой простой сценки почему-то смутился, как мальчишка. Но слова Александра навели его и на другую, более содержательную мысль.

— Ты, кстати, сегодня ужинал? Завтракал, обедал? Вообще что-нибудь ел?

В свое время за Иоганном водилась такая дурная привычка — он напрочь забывал, что организм нужно хотя бы изредка подкармливать. И судя по тому, как Александр нахмурился, припоминая — привычка эта никуда не делась.

— Да, в самолете… — озадаченно произнес он и добавил: — Вчера.

На упоминание самолета и даты Генрих внимание обратил, но никаких выводов не сделал. Сам Александр наверняка бы о чем-нибудь мгновенно догадался и сумел бы вынести пользу из этих сведений. Но перед мысленным взором Генриха вставала не сложная схема вроде тех, что показывают в кино — с натянутыми нитками, соединяющими приколотые к доске фотоснимки, газетные вырезки и фрагменты карт — а серая пустота, через которую по дуге летел почему-то гражданский рейсовый самолет: справа налево.

— Здесь есть хороший кофе, я привез в прошлый раз. И могу сделать тебе гренки. Правда, на маргарине.

Фраза про гренки показалась Генриху нелепой и глупой. «Что ты суетишься! Он же не инвалид, сам может себе все сделать», — подумал он. И сразу устыдился своей негостеприимности.

— Пища богов! — весело потер руки Александр, который явно ничего не имел против гренок на маргарине. — Ну что, веди, показывай свой заколдованный замок.

И Генрих повел его в дальнюю часть дома, где располагалась кухня.

Все было… странно. Не слишком естественно, но и без какого-то внутреннего напряжения. Пока они возились с плиткой, искали сковороду и нож, чтобы нарезать рыхлый серый хлеб, они как будто договорились оба делать вид, что ничего сложного в их отношениях нет, и они просто старые друзья, которые давно не виделись.

Хотя они и были — просто старые друзья. Которые давно не виделись.

Генриху вдруг отчаянно захотелось вспылить, высказать Александру все, что он думал, и начать вот прямо с этой попытки сделать хорошую мину при плохой игре… «Вранье, все — вранье!» — разозлился он, но не сказал ни слова. А через мгновение его раздражение утихло — так же быстро, как разгорелось.

На яркие эмоции привычно не хватало сил. Только если обычно Генриху это больше помогало — внешне походило на хладнокровие и умение держать себя в руках — то сейчас он отчетливо ощутил себя измотанным, обессилевшим от собственных тревог и почти старым.

— Ты устал очень? — вдруг сочувственно спросил Александр.

Он всегда был наблюдательным, но таким заботливым… Тоже всегда, наверное, просто это ощущалось иначе. Генрих столько раз перебирал в памяти все его поступки, слова, даже жесты, что легко понял разницу. Иоганн обязательно прикрывал свои добрые намерения сухой, циничной рациональностью, и делал это совершенно мастерски — так, что порой его легче было заподозрить в какой-нибудь мерзости, нежели поверить, что он мог бескорыстно помочь людям. Александр же в такой маскировке явно не нуждался и мог открыто проявлять лучшие черты своего характера. Но из-за этой разницы между былым и нынешним Генриху все время чудился в его поведении какой-то подвох.

Или ему этот подвох чудился просто по опыту, безо всяких других причин.

— Генрих? — напомнил о себе Александр, и Генрих понял, что слишком задумался, а потому забыл ответить.

— Я просто не планировал становиться героем шпионского кинофильма.

Александр посмотрел на него внимательно, пристально. Не отрывая взгляд от его лица, снял кофе с конфорки — так, словно точно знал, где ручка кофейника, где край стола… Генрих отвык от людей, которые настолько легко завладевали окружающим пространством.

— Может, я закончу, и потом все обсудим?

Генрих поджал губы, вздохнул — и сдался. Не потому что не мог представить себе ничего глупее, чем серьезный разговор над сковородой. А потому что боялся этого разговора — вернее, своих реакций — как огня.

— Могли бы и так обсудить, — проворчал он, чтобы не выглядеть совсем уж конформистом, и полез в шкаф за единственной тарелкой.

— Не хочу говорить о важном, переворачивая гренки, — сказал Александр. И добавил с едва уловимой иронией и совершенно невозмутимым видом: — Могут подгореть.

Генриху стало и легче, и смешно. «Я хочу его обнять», — вдруг понял он.

Ничего в его жизни не изменилось, ни-че-го! Изменились они сами, изменились обстоятельства, время, страна — а Генрих все так же хотел его обнять. И все так же понимал, что уместно это будет разве что в одном случае из ста пятидесяти.