2. Об ожиданиях (2/2)

В этом состоянии никому из них не хватало сил ни на что другое, кроме механического выполнения заранее поставленных себе задач. Когда Иоганн снова пропал, Генрих был настолько эмоционально истощен, что не смог даже разобраться, что чувствует и чувствует ли что-нибудь вообще. Кажется, тогда он успокоил себя тем, что вот сейчас война закончится, он передаст дела кому-нибудь другому и, если Иоганн действительно мертв, спокойно застрелится.

Война закончилась, а Иоганн обнаружился в советском госпитале. Живым — только уже совсем не Иоганном. Стреляться, таким образом, стало незачем, но и обременять своими непрошеными чувствами героического майора советской разведки, с трудом приходившего в себя после тяжелейшей травмы, Генрих не смог. Иоганн — точнее, Александр — мучился от частичной амнезии, но держался исключительно по-дружески, и Генрих не нашел в себе мужества выяснять, что он помнит, чего не помнит — а что не считает нужным вспоминать.

А оказалось — помнит. Все-таки помнит! Генрих едва не подавился собственным вдохом, глотнул запах дождя, мокрой кожи и чистой ткани, слепо потянулся вперед… И почувствовал, как его уха тепло касается шепот Александра:

— Тише. Они нас не заметят, если не шевелиться.

Генриху отчаянно захотелось стать идиотом. Идиот мог возмутиться, что еще за «они», мог недоумевать, негодовать, не понимать… У идиота было бы еще как минимум несколько безопасных секунд до наступления очередного разочарования. К огромному своему несчастью, идиотом Генрих не был.

Ему даже не было больно. Он только вдруг почувствовал себя очень уставшим, и это, наверное, как-то на нем отразилось, потому что Александр заметил.

— Что с тобой? — одними беззвучными выдохами, буквально едва слышно, но все равно обеспокоенно спрашивал он, а у Генриха не было сил ему отвечать.

Он кое-как качнул головой, надеясь, что этот жест сойдет за отрицание и что этого отрицания окажется достаточно, чтобы избавить от других похожих вопросов. А как только Александр чуть отодвинулся, что, видимо, означало миновавшую угрозу, Генрих мягко, но решительно отстранил его от себя.

Чужой вопросительный взгляд хлестнул по глазам, оказался коротким и непонятным — Генрих был слишком поглощен собой, чтобы еще что-то суметь дешифровать. Его изводило едкое презрение к самому себе — до какой степени эгоизма, мелочности и отупения нужно было дойти, чтобы в любую ситуацию тащить свои никому не нужные обиды и словно сошедшие со страниц бульварного романа переживания! Генрих стиснул зубы, постарался заткнуть свой невроз и хотя бы притвориться нормальным человеком.

— Их там..? — вопросительно кивнул он наверх.

— Кажется, двое. Но лучше проверим. Возьми, — Александр сунул ему в руки пистолет. — Останься пока тут, а через три минуты поднимайся наверх. Только не перестреляй их всех, очень тебя прошу.

Генрих криво усмехнулся, представив, что сказали бы об уважаемом и благополучном герре Шварцкопфе читатели, например, статьи о зубофрезерных станках, если бы кто-нибудь рассказал им, как этот самый герр Шварцкопф шастает по темным закоулкам с оружием и в компании русского, нелегально пробравшегося в Берлин. Хотя, конечно, уверенность Александра в том, что за шесть лет Генрих не разучился стрелять, удивляла.

С другой стороны, он правда не разучился, пусть никогда особенно и не любил стрельбу, и вздохнул спокойнее, когда необходимость практиковаться в ней отпала. Всерьез жаль Генриху было только отказываться от полетов. Но дергать тигра за усы, давая возможность заинтересованным лицам припомнить его участие в одном из первых налетов на Лондон, он не стал. К тому же потом Генриха долго еще мучило отвращение к себе и самолетам в целом — пусть лично он никому на головы бомбы не сбрасывал, а борьбу с английскими истребителями считал чем-то вроде дуэли. Глупость — вообще счастливый признак молодости: что только не придумаешь, когда тебе двадцать лет.

Александр поднялся по груде битого кирпича на второй этаж тихо и ловко, и как-то сразу растворился среди полуразрушенных стен. Генрих проверил патроны, медленно досчитал до ста восьмидесяти и отщелкнул предохранитель. Странно, что Александр так и не отказался от пистолетов зауэровского производства. Хотя, может быть, ему было все равно. Или он подбирал оружие к стране пребывания, как некоторые люди выбирают сорт вина к десерту.

«Как я вообще во все это впутался?» — риторически спросил сам себя Генрих и пошел наверх. На втором этаже оказалось почти светло — через проломленные перекрытия лился тусклый свет — и было очень сыро, потому что дождь даже не думал прекращаться. Слева сохранилась глухая, целиком устоявшая стена, а вот из-за полуразваленного простенка справа доносились незнакомые голоса. Двое спорили о чем-то. Это было некстати: пистолет-то у Генриха был один — а у них могло оказаться по одному на каждого.

— Жаль мешать вам, господа, — услышал он вдруг голос Иоганна Вайса — именно Иоганна Вайса! — и глухой удар. Метнулся к пролому в стене, готовый стрелять, заглянул в комнату. Их было и правда двое: оба в неприметных темных плащах, один постарше, другой повыше. Высокий уже был без сознания и сейчас оттягивал руки Александру, который прикрывался им от второго, постарше, наставившего на него пистолет.

— Брось оружие, — сказал этому второму Генрих и выстрелил ему в ладонь, не дожидаясь переговоров, — он по опыту знал, что так эта простая просьба становится значительно понятнее.

Раздался вопль. Александр резко толкнул бессознательного навстречу раненому, сам в два шага оказался рядом, подхватил пистолет, выпавший из его окровавленных пальцев.

— Стой! — вдруг заорал тот. — Я ж тебя знаю, ты…

Договорить он не успел: Александр выстрелил ему в голову.

— Ну и зачем я тратил пулю? Ты что, не мог сказать, что убьешь его? — поинтересовался Генрих в полной уверенности, что скажет это невозмутимо.

Но голос почему-то сорвался, и руки дрожали. Может, стрелять он и не разучился, но от того, что человека могут запросто убить у него на глазах — как-то… отвык.

— Он не солгал, — повернулся к нему Александр. — Мы были знакомы. Это палач из гестаповской тюрьмы. Сволочь и садист.

— Не знаю, — медленно произнес Генрих, — был ли этот человек садистом, но что он был идиотом — несомненно.

Александр не стал развивать тему. Спустился вниз, вернулся с веревкой и принялся деловито и умело связывать напарника палача.

— Этого ты тоже знаешь? — спросил Генрих.

— Пока нет. Поможешь дотащить его до машины?

— Я, знаешь, как-то потерялся. Зачем он тебе нужен?

— Мне он вовсе не нужен, — а вот сейчас Генрих совсем не узнавал человека, который посмотрел на него ласково и весело. — Он ведь за тобой следил, а не за мной. Поэтому я и ударил его первым, не дожидаясь, пока он тебя увидит.

— А второй?

Александр пожал плечами:

— Наверное, ждал его здесь.

— И что с ним теперь делать?

— С которым? Мертвого оставим, это не наши проблемы. Живого захвачу с собой и допрошу в каком-нибудь месте поспокойнее.

— Его ты тоже убьешь?

— Генрих, меня немного беспокоит твое увлечение убийствами. Зачем мне его убивать? Он же не пытал меня и других узников в гестапо, а значит, у меня нет достоверных доказательств того, что этот человек заслуживает смерти.

Генрих нервно рассмеялся. Этот день явно принес ему слишком много потрясений — причем то, что за сегодня он видел трупов больше, чем за весь прошлый год, казалось Генриху далеко не самым значимым.

— Ты все так же на диво логичен.

— Рад, что хоть ты меня узнаешь, — странным голосом сказал Александр. Заткнул связанному рот какой-то тряпкой, проверил, не задохнется ли он, и кивнул Генриху: — Бери за ноги и потащили.

Внизу они погрузили пленника в багажник. Александр захлопнул крышку, вытер мокрое от дождя лицо рукавом и сел в машину. Генрих тоже устроился на своей стороне дивана, только сначала стащил и бросил назад вымокший плащ. Они оба молчали, пока Александр не попросил:

— Верни мне, пожалуйста, портсигар. Твои сигареты слишком крепкие, а курить хочется.

Пришлось перегнуться через диванную спинку: тянуться за плащом, потом снова расстилать его на заднем сиденье. Они обменялись портсигарами — опять в тишине.

— Скоро он очнется? — спросил Генрих.

— Максимум — через час.

— Тогда почему мы не едем искать, как ты выразился, «место поспокойнее»?

Александр закурил, помолчал, повернулся к Генриху и несколько секунд задумчиво смотрел ему в лицо. Учитывая, сколько до этого пялился на него Генрих — имел полное право.

— Скажи, куда мне подъехать вечером. Нам нужно спокойно поговорить. Но сначала я хочу разобраться с этим горе-шпионом. А тебе лучше вернуться к своей машине. Где ты ее бросил?

— Это слишком старый трюк, — натянуто улыбнулся Генрих, которого сказанное совсем не обрадовало. — С чего ты взял, что у меня есть машина?

Александр даже отвечать на это не стал. «Ну да, где-то же он подменил портсигары», — подумал Генрих; странным образом его расстроила мысль, что он не заметил Александра в полуметре от себя, а то и ближе.

— Ты на меня злишься? Или… шокирован всем этим? — спросил тот и скупо шевельнул рукой, видимо, обрисовывая «все это».

— Не забывай, ты говоришь с человеком, который устраивал пьяные дебоши на приемах у Гитлера и видел все злачные места старого Берлина. Тебе придется очень постараться, чтобы меня чем-нибудь шокировать, — заявил Генрих гораздо увереннее, чем на самом деле себя чувствовал. — Я просто… отвык от войны, наверное.

Он сунул в рот сигарету и наклонился к Александру, считая, что тот сам догадается поднести огня. Александр прикурил ему от собственной папиросы, откинул голову на спинку дивана, выдохнул дым в потолок, расслабленно положил руку на сиденье.

— А я все никак не привыкну к миру.

Вдруг поглупев лет на пятнадцать, Генрих даже успел с вызовом подумать: «В конце концов, что такого в простом дружеском жесте!» — и накрыл своей ладонью ладонь Александра. Чужие пальцы оказались холодными и ничуть не расслабленными; никаких особых примет — ни мозолей, ни выступающих костяшек, ни шрамов, ни ссадин. Генрих сжал его руку, неожиданно для самого себя сместился влево и привалился к его плечу.

— Знаешь, я столько лет хотел тебя увидеть… Почему-то думал — увижу, и сразу все наладится, — сказал он; оказалось, что говорить, глядя в сторону, намного легче. — Ну вот, увидел. И растерялся. Не знаю, что делать. Боюсь, что ты изменился. Что я изменился. Но ты просто знай, что, если отбросить весь это нервозный треп, на самом деле я очень рад тебе. Ты даже не представляешь, насколько.

Александр повернул голову, показалось — чуть не коснулся носом виска Генриха, чуть не выдохнул ему в волосы. И тут в машине раздался слабый стук откуда-то со стороны багажника.

Генрих торопливо вскинулся, посмотрел скептически и даже вздернул бровь:

— Ты же сказал, что он очнется через час?

— Бывает, — виновато хмыкнул Александр. Развел руками: — Попался обладатель чрезвычайно крепкого черепа.

— Он так и будет там стучаться всю дорогу? — уточнил Генрих, подхватывая шутливый тон. — Его же слышно.

— Если хочет задохнуться в ближайшие минут десять, то будет, наверное. Все равно его слышно только нам, и это в здешней тишине, — спокойно объяснил Александр. — Но если будет шуметь, я дам тебе его пристрелить, — чуть громче произнес он — совершенно серьезно и с лицом абсолютно невозмутимым; завел машину. Генрих прыснул со смеху, зажав себе рот.

Вся ситуация показалась ему и дикой, и глупой, и страшной, и смешной — какой-то ирреальной. И повинуясь этому охватившему его неадекватному веселью, Генрих сразу понял, куда ему нужно звать Александра на «серьезный разговор».

Ну не домой же к себе, в самом деле!

А поговорить им впрямь было необходимо. Потому что бесконечно отшучиваться, отмалчиваться и изображать что-то хорошее, когда ничего хорошего в действительности не происходило — уже не хотелось. Этого было явно недостаточно.

Причем, похоже, им обоим.