Far Too Young to Die / Кихён / 21 (2/2)

— Минэкин… — болезненный укол прошлого прокатывается по всему телу, сосредотачиваясь в занывшем сердце. Кихён сдвигает брови и опускает глаза.

Он давно перестал звать Минхёка так. В семнадцать отношения с родителями испортились, и спустя четыре года восстановить их полностью так и не удалось. И вряд ли удастся. Когда Кихёну в голову ударили гормоны, он сделал и сказал слишком много того, что невозможно забыть и простить.

Захотелось всё бросить и немедленно поехать к родителям. В тысячный раз извиниться за то, что он испортил им жизнь своими подростковыми бунтами. Ещё бы извиниться перед собой, но себя Кихён никогда не простит. Карьера, успех, софиты — он грезил этим в детстве и сам лишил себя смысла жизни, спровоцировав драку, после которой ведущая рука перестала играть так, как должна, так, как могла раньше.

— Что-то не то сказал? — виновато интересуется собеседник. — Прости, не хотел. Я в общих чертах знаю о тебе, но он не любит вдаваться в подробности сейчас.

— Сейчас? — цепляется за новую тему Кихён.

— Мы когда-то были близки.

— Отношения?

— Вроде того. Недолгие и бестолковые. Но мы общаемся до сих пор.

— Спите? — хмурится Кихён.

— Нет, ты что. Он очень предан твоему отцу.

Кихён не спорит. Последние лет десять — пожалуй. Но однажды Мун изменил Сану. «Он очень обидел меня, захотелось отомстить». Кихён не просил подробностей — видел, как отец жалеет об этом поступке и как тяжело ему признаться в том, что он оступился, сыну. Они всегда удивительно хорошо друг друга чувствовали. С самого детства, с момента внезапно возникнувшей безусловной привязанности, которую Кихён ощутил, впервые увидев лицо Муна. От него веяло теплом, и этого Кихёну, тогда ещё совсем малышу, было достаточно.

— Я знаком с обоими твоими родителями, — продолжает незнакомец. — Купил лошадь твоего отца, когда мне исполнилось восемнадцать. То есть, технически немного раньше, но это был подарок на день рождения. Я до сих пор занимаюсь с ним. Он стоит в старой конюшне, можешь прокатиться, если хочешь. Прихвати бананы — он их любит.

Лошадь? В их семье от лошадей осталась только пара статуэток и два имени: Трикси и Тэн. И ещё Чанмин — человек, помогший Сану найти замену первой питомице. Кихён знает эту историю и помнит, что однажды его приводили на конюшню. Помнит незнакомый запах, большие лошадиные губы и шумное дыхание огромных ноздрей. Ему понравилось, но повторять желания не возникало.

— Прости за цирк до этого, — вдруг говорит незнакомец.

Кихён коротко смеётся. Забавно, как легко рассеялась соблазнительность собеседника.

— Да я привык. Тем более тут, — пожимает плечами Кихён.

— А ты… Пробовал?

Смотря в стакан, Кихён не отвечает.

Как это назвать? «Не совсем»? Кихён, может, и был бы не против попробовать, но не с кем. Ни один мужчина не вызывал у него хоть какого-нибудь желания. Ни в семнадцать, ни в двадцать. Правда, был Тэиль — ещё одна драма его жизни.

— Я всегда убеждал себя, что моя симпатия — уважение к коллеге. Мне не обидно тебе проигрывать, я восхищаюсь твоими импровизациями, восхищаюсь всем в тебе. Любые вспышки гнева, которыми ты сыпал в детстве, я был готов прощать беспрекословно. И задумался: уважение ли это? Какое-то поклонение выходит. Не понимаю, когда это началось — может, в тот день, когда я осмелился к тебе подойти впервые? Хорошо, что ты проиграл, иначе у меня не было бы шансов, — но последние несколько лет эти мысли поедают меня изнутри. Я не могу жить, не могу строить отношения с кем-то, пока ты находишься рядом. Этот разговор не для того, чтобы добиваться взаимности. Я не могу держать в себе — вот и всё. Ты слишком замечательный. Талантливый, умный, красивый, уверенный — все проигрывают на твоём фоне. Устал сравнивать, но не сравнивать не могу. Можно было бы уйти молча, но это низко — ты же ничего не сделал. Это всё я — влюбился и испортил такую дружбу. То же чувствуешь ты, разговаривая с Ирон. Каждый раз, когда ты рассказываешь о ней, я думаю: «Надо же, как похоже». Один в один. Ты тоже меня любишь — но не так, как я тебя. И никогда не сможешь так, как мне нужно. Так уж сложилось. Никто не виноват.

Тэиль, низко опустив голову, мял в руках подаренный Кихёном в далёком детстве брелок в форме скрипки — хотел, но боялся вернуть. Кихёну стало его жалко, он сел рядом, чтобы обнять, но сдержался. Кихён не понаслышке знал, что это такое — любить невзаимно. Забота из жалости приносит боль, а не удовлетворение.

— Калли́ как-то подозвал меня — было мне, наверное, шестнадцать — и аккуратно так поинтересовался, какие у нас с тобой отношения. «Только дружеские!» — воскликнул я, не заметив подвоха. Он с сожалением улыбнулся и выстрелил мне в голову: «Но тебе хотелось бы не дружбы?»

— И тогда ты понял?

— Это, знаешь, не был какой-то инсайт, чтобы я потрясённо встал и такой: «Точно! Ну, теперь-то всё понятно: ты — пидорас».

Кихён невесело усмехнулся, Тэиль тяжело повторил его усмешку.

Зачем-то именно сейчас вспомнилось, что Кихён рассказывал Тэилю всё. О семье, проблемах, о депрессии, об Ирон и сексе. Тэиль никак не показывал, что ему неприятно слушать. Вот оно — самопожертвование во имя любви. Но у него хватило сил, чтобы выбраться. У Кихёна не хватало, он не мог отказаться от Ирон и срывался по её первому зову. Впрочем, может, и Тэиль окажется не таким сильным? Кихён не проверял и никогда не звонил, как бы плохо ему ни было. Прошло полтора года. Ю скучал невыносимо, много раз набирал номер Тэиля, но всегда убеждал себя, что нельзя.

— Не хочу говорить об этом, — вытаскивая себя из того неприятного дня, говорит Кихён.

— Хорошо, — не настаивает парень. — Где ты работаешь? Твой отец говорил, поёшь. В каком-то театре.

— В разных. Не хочу привязываться, меняю место раз в сезон. Иногда повторяюсь. Где больше платят. Деньги мне не нужны, но так хоть какое-то оправдание. А ты? Кто ты? Почему у тебя свои кафе?

— Они не совсем мои. У меня богатая семья. «Неприлично, сказочно богатая». Это про нас. Мать владеет отелями, отец — ресторанами. Я выбрал направление последнего. Ближе как-то. Сначала был бариста, потом на «карманные» выкупил кафе у дома на Каннаме, развил в небольшую сеть. Ничего особенного: просто кафе. Традиционные, европейские, американские блюда. И напитки — моя слабость. Всего понемногу. Я делал место под себя, но неожиданно оказалось, что в моей душе комфортно многим.

— Звучит так, как будто о тебя вытирают ноги, — замечает Кихён, зная ответ. В груди снова тлеет жалость. То ли к себе, то ли к таким вот юношам, которые приходят в бары и клубы, чтобы хоть на один вечер заглушить вопль одиночества.

— Этого я больше не позволяю.

— Так кто ты? Как тебя зовут?

Парень вздыхает и протягивает руку.

— Ким Мунчоль. Но лучше не произноси моё имя при родителях. У нас сложные отношения. Мы с Калли́ не спим, но в какой-то степени изменяем твоему биологическому отцу друг с другом. Не физически, но эмоционально. Он знает. Вряд ли кому-то приятно находиться в этих отношениях и вспоминать о них лишний раз.

«Надо же, в их отношениях есть третий? Мне они такие вещи не рассказывают. Я могу знать, что геи существуют, но не должен догадываться, что это они. Если бы однажды я прямо не спросил об их позициях в сексе, не знал бы наверняка, что между ними что-то есть. За двадцать лет видел всего один поцелуй — не считая того на их юбилее. Случайно. Сан подошёл к Муну, когда тот что-то делал в ноутбуке, что-то сказал, Мун поднял голову, и они поцеловались. Так чувственно, нежно, как будто счастливая любовь действительно способна существовать. А потом Сан сел перед креслом, Мун опустил голову, смотря на него, заметил меня, и всё. Они даже не обнимаются в моём присутствии. Не понимаю, зачем они ведут себя так».

Кихён посмотрел на время. Начало двенадцатого, а он обещал себе быть дома к одиннадцати. Он встал.

— У меня завтра тяжёлый день.

«Как и каждый мой день без пианино».

— Было приятно поболтать. И это не слова вежливости.

«Ты напоминаешь отца. Чем-то неуловимым. Похож на вербу с мягкими подушечками почек. Но Мун почки утратил, расцвёл; он уверен, что зря. Ладно, меня на философию потянуло».

— Бываешь, как я понимаю, чаще всего на Каннаме? Я как-нибудь зайду, — пообещал то ли себе, то ли Мунчолю Кихён.

«Было бы неплохо найти друга, раз старого я не могу вернуть».

Ким кивает и ласково улыбается. Теперь по-отечески, от чего становится вдвойне смешно: ведь ещё каких-то двадцать минут назад он имел кое-какие планы на Кихёна. Многие имеют планы на него. Мужчины, женщины, искусство. А у Кихёна один план: надеяться, что завтра он сможет отказаться от таблеток и снова сможет жить.