Глава 9. Перемены к лучшему (1) (1/2)

Вот говорят — время все изменит, но всякий раз оказывается, что приходится все менять самому.</p>

***</p>

Рон. Звучит отвратно, я бы собаку так не назвал. Ронни. Ронни-шмони. Кому это может нравиться? Малыш Ро-о-нни. Отчего-то мне кажется, он и сам не в восторге.

Йен смотрит волком. Ему, напротив, не нравлюсь я. Это не новость. Он — хозяин, я — его собственность. Он мог поменять меня на кого угодно. На ту же свою подружку, про которую вечно ныл. А в итоге у него живет какой-то прыщ. И он — друг. А мне не плевать? Мне-то ладно. Не плевать ли Йену? Зачем ему докапываться до меня с ребенком, если он окружен такими отличными друзьями?

На четвертый день жизни в новом доме я ухожу на разведку. Швы заживают лучше и быстрее обычного. Сразу видно, шили не на арене, а доверили кому-то, кто шить умеет. Несмотря на заметные улучшения, слабость не проходит. Как и боль в брюшине при резких движениях. Тело требует отдыха, но я встаю. Лысый хрен на осмотре сказал, мне надо двигаться. Сказал не мне, а Йену, Йен не передал ни слова, но я слышал.

Сиделка хочет возразить, по глазам вижу, но молчит. Она меня боится. Наверное думает, я ей шею сверну, если вякнет что-то поперек. Когда Ронни отчаливает на службу, а Йен уезжает в офис, мы остаемся с ней вдвоем.

В моей истории болезни написано черным по белому: гладиатор класса L. L — значит Limited. Ни у кого на арене нет стопроцентной синхронизации как у меня. А Ронни — полицейский. Уверен, весьма посредственный, каких пруд пруди. Иначе, не катался бы на старом побитом пикапе. И все же, хотя меня в детали никто не посвящает, сразу видно, он тут почти что свой. Зубная щетка в ванной. Куртка в прихожей, своя входная карта. Но отдельная спальня. А с Йеном они на «ты»… Мне плевать.

Лежать скучно — лучше, чем в госпитале, на больничной койке, но скучно. Поэтому я поднимаю синхронизацию. Звуки, голоса, долбанутые шуточки малыша Ронни сами прыгают в уши. Над такой тупостью смеяться можно, только если в этот же момент представлять, как ломаешь нос придурку. Но Йен смеется.

Может, потому что он — человек. И Ронни — с его шевелюрой, как будто пробивался через ураган — тоже человек. А я — нет. Я решил это для себя давным-давно.

Ночью воцаряется тишина. Даже под синхронизацией я ничего не улавливаю, кроме того, как за стеной ворочается и вздыхает Йен. И похоже — один. Интересно, выезд Ронни в отдельную спальню — шоу специально для меня? Вряд ли Йена беспокоили бы мои мысли по поводу его нового любовника. Значит, все не так далеко зашло пока. Хотя, какая разница.

Ночью меня преследуют сны о пустыне. Барханах, разрушенном городе, который я никогда не видел, и старой крысе — Полковнике, который во сне выглядит иначе, чем обычно, но отчего-то я точно знаю, что это он.

Днем на меня поочередно наседают Йен и его «дружок».

— Почему ты не пробовал прорваться со всеми в ночь беспорядков на арене? — спрашивает один.

— Доберман — твое настоящее имя? — интересуется второй.

— Где ребенок?

— Сколько тебе лет?

— Как вообще возможно, чтобы у тебя был ребенок? Как он смог выжить? Он жив?

— И скольких ты убил?

— Что за ребенок был, с которым тебя видели? Пэм тебя видела. Ты мне лгал или нет?

— Трудно убивать бывших сокомандников?

— Кто тебе помогал? Если все правда — тебе нужен был хирург и медики! Когда ты успел? Отвечай!

Я отвечаю честно — проще простого. И вижу, Ронни не верит. Он думает, как все идиоты, что команда что-то значит. Как Дьюк и остальные. Сова ему бы порассказал. Каждый порассказал бы, кто смотрел на меня с презрением, как на ублюдочного выродка, а потом, на арене, падал, захлебываясь кровью, промедлив перед выстрелом лишнюю секунду. Потому что вовремя не признал очевидное: мы — гладиаторы. Просто куклы. Но Ронни не согласен. Он говорит, что больше похоже, на то, будто бы я сам по непонятной причине поставил на себе крест и теперь бешусь, когда другие на моем месте, не чувствуют себя в такой же заднице. Или вовсе пытаются оставаться людьми.

Йен слышит голоса, заходит проверить. Наверное, читает нечто этакое в моем взгляде, потому что с того дня запрещает нам с Ронни разговаривать.

Будь мы оба на арене — дело было бы проще простого. Я разделался бы с Ронни в два счета. «Слил» бы его на первом же шоу. Никто из наглых самоуверенных идиотов, которые звали меня сукой: ни Атлас, ни Сова, ни Кобальт, ни даже Порезанный, еще не бесили так, как эта безмятежно-лыбящаяся рожа.

— Не трогай его, — говорит Йен Рону, — он тот еще подонок.

Подонок — это про меня. Даже когда речь обо мне, на меня Йен не смотрит. Он был бы счастлив остаться вдвоем со своим Ронни и не видеть меня до начала следующего сезона или еще дольше. Или никогда. Кого я обманываю.

Ронни Йена слушается и отстает. Молчит, когда я переключаю каналы во время спортивных матчей или новостей. Когда мы сталкиваемся в душе. И когда не находит свою жрачку в холодильнике лишь спокойно с улыбкой спрашивает:

— Вкусно было?

Йен бесится сильней — отрабатывает за обоих:

— Не выходить из комнаты! Ни к чему не прикасаться! Соблюдать режим! Пить лекарство! Кто разрешал трогать? Страх потерял? Я научу тебя слушаться!

— Тебе не лень выводить его из себя? — между делом шепотом интересуется Ронни.

Иногда, кроме дебильных шуточек, он еще задает интересные вопросы.

Йен ловит меня на кухне рано утром, когда даже говорить особо не хочется. Обычно в это время я отсыпаюсь — на арене последние рабочие выходы заканчиваются далеко за полночь. Но после месяца лечения внутренний график сбивается.

—Алекс, давай договоримся.

Интересно, это еще гнев или уже торг?

— Ты скажешь правду. Как есть. Неважно, о чем ты врал раньше. Просто признаешься. Скажешь, где ребенок. Расскажешь, как так получилось, вообще все, что знаешь. А взамен…

Неужели он придумал, что дать взамен?

— Я не буду злиться. Или сажать тебя в карцер, или отправлять на «успокоение». Наоборот, обещаю оставить тебя в покое. Не трогать, не выспрашивать о чем-то, обещаю даже не выставлять на бои. Я… Сделаю вид, что тебя не существует. Забуду о тебе навсегда, и ты просто останешься жить спокойно.

Отличная сделка… Переговорщик от Бога, мать его. Я даже не могу понять, почему условия, о которых гладиатор может только мечтать, в исполнении Йена так херово звучат.

— Зачем тебе этот ребенок? Даже если бы он существовал. Разве тебе он нужен?

— Он мой.

— И что? Ты же богатенький «пиджак». У тебя много своего. Я тоже твой. Разве я тебе нужен?

Легко задавать вопросы, когда знаешь ответ. Отвечать тоже. Можно даже вообще не отвечать. Йен так и делает. Только выдыхает, как будто готовится глотнуть мерзкое лекарство, и плечи у него падают. Потом говорит:

— Подумай.

И уходит — оставив за собой последнее решительное слово.