Глава 7. Все еще люди (1) (2/2)

— Вы кого мне привезли?

— Не понимаю… — Хайдигер оглядывается, но дверь плотно прикрыта, — никого не привез, я хотел…

— Знаю я, что вы хотели. Ваш Доберман — это труп. Вы привезли и подсунули мне труп, а теперь хотите услышать, что все в порядке, и я, конечно же, ручаюсь за успешный исход?

Хайдигер подбирается:

— А вы не ручаетесь?

— За что? За дыру в брюхе — пожалуй. Хотя бы с регенерацией у него все в порядке. Через две-три недели можете забирать.

— А с чем не в порядке?

Доктор Бренер чешет лысую, как бильярдный шар, голову.

— Ну если уж вы не знаете, открою вам тайну: да со всем! На внутренней стороне бедра — глубокое проникающее ранение — шов свежий еле схватился. И это ладно — недели две покоя, регенерация поправит дело. Но психо сканы на грани допустимого. Явные проблемы управленческого чипа. Слабый контакт с мозгом. Да если честно — вообще там контактом не пахнет. Сердце… Аритмия… Да у моего деда сердце лучше работает. А он уже десять лет как покойник. Вы не понимаете? Ваш гладиатор весь… Сломанный. Изнутри. Слишком высокая синхронизация или чересчур сильная нагрузка — и он рухнет на месте посреди броска. Нулевая синхронизация — еще один плюс к быстрейшему «выгоранию». Вы же понимаете — нет контроля над эндорфином, нет блокировки синапсов… Да он просто свихнется у вас рано или поздно!

В запале Бренер перегибается через стол — ближе к собеседнику. Хайдигер осторожно отодвигается подальше, благо стул на полу, а не на ковре — скользит ножками легко и отодвинуться позволяет.

— Он уже свихнутый. На полную.

— А будет еще лучше, — заверяет Бренер, кидает ручку на стол, падает спиной в кресло, — поймите, мистер Хайдигер. У вашего гладиатора — целый ворох серьезных проблем. Я не знаю, как его таким слепили биоконструкторы, но, думаю, он вам достался очень дешево. Он бракованный. Его нельзя выпускать на арену.

— И что предлагаете? Вернуть?

Бренер пожимает плечами:

— Продайте. Да в общем, что хотите. Только не требуйте от меня расписаться в том, что с вашим Доберманом все в порядке.

— Я хочу забрать его.

— Забрать? — ошарашено переспрашивает Бренер и на мгновение даже перестает корчить из себя саркастичного профессора перед робеющим студентом.

— Да. Вы считаете — рано?

— Ну, если только через неделю вы привезете его на осмотр, и потом еще через неделю… По крайней мере, то, что от него останется… — Бренер настроен скептически.

Хайдигер хочет уточнить, правда ли он похож со стороны на садиста, который выпустит на арену бойца через неделю после операции, при всем чудодейственном эффекте ускоренной регенерации гладиаторов, потом вспоминает, как один раз уже чуть не выпустил — с дырой в животе — и не решается.

— Через неделю на осмотр. Он ходить может?

— Да, — тянет Бренер. На гостя он посматривает иным, удивленным и слегка презрительным взглядом. Хайдигер мысленно делает вывод, что, должно быть, он и правда похож на садиста, — Добермана уже даже выводят во двор, на прогулки. Так что, до машины дойдет, но на месте — постельный режим. Только мягкая пища. Побольше солнца, хорошо вентилируемое помещение и обработка швов. Лекарства и ампулы для уколов — выпишу. Конечно, никаких нагрузок.

— Никаких, — подтверждает Хайдигер и поднимается с места, пока Бренер окончательно не уверовал в картинку: Хайдигер с кнутом нависает над потеющем на тренажёре Доберманом в тесном непроветриваемом чулане, — пойдемте к больному?

В палату доктор Бренер не заходит — остается стоять в дверях, позевывая, раскатывая туда-сюда кресло-каталку.

Палата выходит по всем заповедям — светлая и просторная. Чистая — точно не сравнить с медотсеком на арене. Но Доберману это, очевидно, помогает слабо. В больничной пижаме, похудевший фунтов на пятнадцать, с болезненным блеском в глазах, он кажется просто обычным больным человеком. Не гладиатором с уникальным геномом, прототипом, машиной для убийства с синхронизацией в чистую сотню, не кем-то способным в одиночку взлететь по трехметровой громаде «титана» и вышибить одним точным выстрелом пилоту мозги, а худым изможденным парнем после тяжелой болезни, с посеревшим лицом, сухими потрескавшимися губами и разбитой в хлам от капельниц и уколов веной на правой руке.

Хайдигера Доберман видит сразу, но молчит, словно боится спугнуть, и только когда тот подходит ближе — почти вплотную — и игнорировать его становится невозможным, Доберман тянет — жалкой пародией на своей прежний ехидный оскал:

— Хозя-я-яин.

Обижаться на него немыслимо. Хайдигер даже не пытается. Просто вытряхивает из пакета на кровать одежду, которую в коридоре ему сунула в руки бойкая медсестра.

— Одевайся, поехали.

— Куда?

Можно было бы съязвить «на убой» или «на успокоение», но Хайдигер боится, Доберман это как шутку сейчас не воспримет, так что остается лишь прикусить язык и молча злиться про себя, потому что в компании психованного ублюдка, которого на арене каждый мечтает придушить, и старого высокомерного лысого сукиного сына, главный садист и мерзавец конечно же он, Йен Хайдигер.

— Домой.