Глава 4. Как не сойти с ума (5) (2/2)

На «три» не хватает воздуха. Пока я жду, когда в глазах перестанут плясать звездочки, санитар вытаскивает иглу капельницы у меня из вены. Врач кивает на «пятнышей»:

— Они тебя доведут.

Судорога выкручивает суставы. От бинтов вонь. Наверное, поэтому «пятнаши» не подходят близко. Иначе уже сами стащили бы меня с койки.

— Н-ничего. Не п-потеряюсь.

Два процента синхронизации разгоняют кровь — в животе снова будто кто-то копается голыми руками. Зато перестают стучать зубы.

— На территории кампуса нельзя ходить с оружием, — говорит Док, и я замечаю позади него гору черной брони, сваленной на соседнюю койку. Даже винтовка торчит из-под броневых листов. Ладно. Ну, проводят. Какая мне, нахрен, разница. С другой стороны — хорошо, не надо тащиться в Коптильню.

— Не дергайся, — говорит санитар.

Укол в руку чуть выше локтя почти не ощущается, так, секундное неудобство. Одна за одной отлетают спиленные головки ампул: детрозол, адреналин, метаморфин, стимуляторы… Новые уколы впрыскивают мне в кровь гремучую смесь. Такая доза и мертвого поднимет. Буду порхать как бабочка.

Интересно, Йен приедет? Или просто попросит передать, когда все закончится? Красивый бой я сегодня не покажу. Лучше б не приезжал. Зачем ему смотреть этот позор.

— Доберман.

Адреналин быстро всасывается в кровь — в глазах больше не двоится даже когда я запрокидываю голову, посмотреть в лицо человека перед собой. Один из пятнышей подходит, стараясь особо глубоко не дышать рядом со мной.

— Доберман, встать.

Он нервничает. Я улыбаюсь. Дьюк бы сказал: «Хватит скалиться». Пятнаш тоже не в восторге. Не нравится ему все это. И в первую очередь, наверняка, запах от бинтов.

— Встать!

Надо послушно встать на ноги и позволить нацепить на себя броню. Иначе, новый хозяин расстроится.

— Доберман!

Раз. Два. Три…

Распорядители пыхтят с красными лицами, их подташнивает. Меня тоже. Но мне от самого себя деться некуда.

Обвес по ощущениям весит раза в два больше обычного. Но я позволяю нацепить на себя все, вплоть до идиотской черной куртки, которая вечно мешает, и только маску держу в руке. В ней и раньше то дышалось херово, а сейчас я боюсь не пройти и трех футов. Последней на плече повисает винтовка. Я почти горжусь тем, что нагруженный всем этим блядским дерьмом продолжаю стоять на ногах.

— Двигайся, Доберман, — командует «пятнаш», — до выхода полчаса.

Полчаса — минимум, который мне нужен сейчас: пройти по подземному лабиринту коридоров до подьемников под ареной. А двигаться скоро придется много. Пора бы начать.

Я подтягиваю ремень винтовки ближе, под руку, ловлю глазами первый чекпоинт — дверь медпункта. И считаю про себя.

***</p>

Хайдигер знает, что деньги решают многое, как бы презрительно о них не отзывались маргиналы. Пара сотенных купюр позволяют попасть туда, куда обычно не пускают даже хозяев: в служебные катакомбы под ареной. И роспись врача — несколько тысяч в энженовом эквиваленте — приводит Добермана под конвоем из двух младших распорядителей навстречу. Дэниел топчется за спиной, уверенный, что идея — дерьмо.

Доберман идет медленно, словно боится споткнуться, смотрит себе под ноги и лицо у него землисто-серое, как у остывшего покойника.

— Стой.

Один из распорядителей замечает впереди у стены Хайдигера и кладет руку Доберману на плечо. Тот дергается, замирает, потом медленно поднимает голову. На лице у него не отражается ровным счетом никаких эмоций, словно ничего не имеет значения рядом с поставленной задачей дойти до подьемников.

Хайдигер сам шагает навстречу. От Добермана остро пахнет грязным телом: потом, мочой и гноем. Он тяжело дышит, хотя еле тащится, и взгляд стеклянный, словно вместо глаз ввинтили голубые бусины. Потрескавшиеся сухие губы слабо шевелятся:

— Йен?

— Выход через шесть минут, сэр, если позволите, — резко говорит один из распорядителей. Ему явно не нравится «пиджак» трущийся, где не положено и мешающий делать и без того неприятную работу. А в голосе Добермана нет ненависти, противоборства или злости, только вежливое удивление, сродни радости нежданному сюрпризу: встретить хорошего знакомого.

Словно все происходящее в порядке вещей. Словно ничего даже надеяться на снисхождение. Чертов Доберман. Может, ублюдство заразно?

— Довольно.

Где-то впереди маячит светлый прямоугольник выхода из тоннеля в зал ожидания. Там — столбы, поднимающие гладиаторов на арену. Готовый лифт на эшафот. Какой уж тут ребенок, какие «расспросы напоследок»? План летит к черту. Какой «последний шанс выложить все начистоту» — недоносок уже неживой, как кукла. Не соображает нихера. Ублюдок, мало того, что довел до такого, так еще и выставил его, Йена, полным подонком.

Дэниел подается вперед.

— Сэр?

— Этого… — Хайдигер сдерживается, чтоб не выругаться вслух, — с турнирной сетки снять и в больницу. Счета мне. На операцию. Немедленно. По результатам — отчет.

— Да, сэр, — Дэниел машет распорядителям. Перепады настроения у хозяев для него обычное дело, — увести.

Словно каждый день зажравшиеся богатенькие недоноски беснуются на его глазах. Еще один…

Хайдигер чувствует бессильную злость. Потому что для всех, даже для Дэниела, он сейчас, наверняка, тот еще подонок. Как и говорил Фишборн. И ни один из этих, сочувствующих песьему сукиному сыну, не знают, как тот умеет плевать в душу и вытирать об нее ноги. Зато ждут от него, Йена, всепрощающего великодушия.

— А ты! Ты потом мне все расскажешь! Я с тобой еще не закончил!

Доберман смотрит на руку, схватившую его за воротник куртки, переводит взгляд на Хайдигера и уточняет ровным неживым голосом:

— Кто ты?

Закусив губу, Хайдигер грубо отталкивает Добермана с дороги и идет прочь быстрым шагом, не дожидаясь, пока Дэниел закончит скороговоркой раздавать указания распорядителям.

Застоявшийся воздух подземного тоннеля с запашком плесени кажется свежим по сравнению с тем, как воняло от Добермана. И единственный плюс находится уже когда Хайдигер, почти успокоившись, поднимается в VIP ложу за семь секунд до окончания стартового отсчета перед боем: по крайней мере, он успевает вовремя, чтоб не пришлось выбирать.