Глава 4. Как не сойти с ума (4) (2/2)

— Но во время бунта, в том году, ты же искал его. Ты волновался.

— Нет.

— В грязи на коленях ползал.

— Ты пить будешь-то?

— Надеешься, буду в говно и заткнусь?

— Надеюсь, просто заткнешься.

Рон давит смешок, делает большой глоток. Когда он молчит, то и правда похож. Не так уж сложно представить, что глаза и волосы темнее чем надо из-за убогого освещения.

— Ладно, вру, я правда его искал.

— А то я не знал, — вздыхает Рон, — даже не спрашиваю, почему. А меня ты зачем сегодня вытащил?

— Просто. Хотел проверить… У тебя никогда не бывало ощущения, что ты все делаешь неправильно?

— Мимолетно…

— Да, как будто оступаешься и балансируешь. И сердце перехватывает как…

— От осечки.

— Да, — Хайдигер смеется, его пивной бокал уже пуст, — ты меня понимаешь. Значит, бывает?

— С тобой — постоянно. Я волновался, Йен.

Ты исчезаешь, занимаешься делами, не отвечаешь на звонки, игнорируешь голосовые, потом сбрасываешь сообщение, что вдруг хочешь увидеться. И я не знаю, кто тебе нужен: друг или коп, ты хочешь пожаловаться на жизнь или кого-то случайно пристрелил.

— Нельзя никого поистрелить случайно.

— Это твой Доберман сказал?

— Ага, — Хайдигер прикрывает глаза. Голос Рона высокий, четкий, с правильной дикцией и закруглениями в конце гласных, как у жителей юга, которым в каждое слово будто кто-то украдкой подкинул парочку лишних «о». У Добермана голос резкий и немного хриплый, как у выздоравливающего после ангины человека. Сейчас, не видя лица Рона, проще простого представить другую крайность: что Добермана больше нет.

— Он сказал, — сердце начинает стучать сильнее. Добермана… Нет…— даже если ты веришь, что убил кого-то случайно… Значит, на самом деле, ты хотел этого. Настолько, что твое желание непроизвольно не дало руке промахнуться.

— А ты часто с ним разговаривал?

— Да.

— С гладиатором?

Рон умолкает, шуршит желтой пергаментной оберткой бургеров. Сглатывает — наверняка допивает пиво. Вздыхает. Где-то позади него плачет ребенок сквозь невнятные увещевания матери, навзрыд, легко и самозабвенно отчаянно, как могут плакать только очень маленькие дети.

— Ты ринулся его искать год назад, готов был по головам идти, чуть не задушил меня, требуя с ним очную ставку …

— Нужно было убедиться в сохранности собственности, — пытается шутить Хайдигер, — и нет, он не Рори. Не надо лишних историй.

— Только собственности? — Рон серьезен. Думает немного туго, как человек опрокинувший поллитр пива, но пока это даже «со скрипом» не назовешь. — Давай начистоту, Йен, это не мое дело, но ты насильно пихаешь меня в него, и оно становится моим. То ты за ним носишься, то как сейчас жалуешься, что он какого-то блядского хрена тебя достал. Что вообще происходит? Он не Рори, хорошо, кто он?

— Алекс.

— Что?

— Зовут — Алекс. Гладиатор. Теперь — он мой гладиатор. Мне его подарили. И он ранен. Завтра я выпускаю его на бой.

— Так, — вопросительно тянет Рон, будто загибает пальцы, как человек, решивший все разложить для себя пополкам, — это ясно. А что ты хочешь-то? Сомневаешься: выпускать или нет? Жалеешь, что он поймал пулю? Стой, я же видел. Это его подстрелили, когда мы вместе смотрели…

— Ага.

Разносчица ставит перед Хайдигером новый стакан с пивом.

— Черт. Никогда не запоминаю имена, — Рон в задумчивости пьет из чужого стакана, — хер с ним. Дальше-то что?

— Не говори: «хер с ним».

— Почему?

«Хер с ним» это что-то от Добермана. Хайдигер открывает глаза.

— Тебе не идет. Ты же коп. И разве тебя в твоей католической школе не запирали после уроков за грязные слова? Сам же рассказывал.

— Да. Меня мать туда ради этого и сбагрила в основном, из-за послеурочных занятий. Чтоб в столовке ел, и ей за обедом лишний рот не кормить. А не ради красивых манер. И что теперь с твоим Алексом-Доберманом? — Рон упорно не хочет слезать с темы, — с какой стати он подонок? Потому что играл за другую команду?

— Он хотел убить моего ребенка, — зачем-то говорит Хайдигер и чуствует сладковатое удовольствие от лживого признания. Или не лживого. Хотел ли Доберман? Если бросил неизвестно где. Существует ли вообще этот ребенок? Полгода Доберман повторял это на разный лад и добился, чтобы шокирующее признание звучало почти обыденно. Спустя год тишины даже мысли о подобном кажутся лютой чушью. И все равно лучше, чем: «он меня использовал и кинул».

Рон давится пивом и стучит себя кулаком по груди.

— Какого ребенка? У тебя ребенок? Йен? Как убить? Он тебе угрожал? Почему?

— Никак, забудь.

Рон таращится, явно не способный забыть такое. Зато молчит. И снова становится похож.

Могла ли Пэм ошибиться, мог ли Доберман ей наплести чуши?

— Йен, ты мне точно, совершенно точно, ничего не хочешь рассказать? Ребенок? От бывшей или?..

— За-будь.

— Значит не бывшей… У тебя есть ребенок?

— Нет. Не знаю. Скорее, нет. Сказал же: забудь.

Доберман затыкался сразу: ему было плевать на чужие проблемы. Хайдигер ловит себя на мысли, что Рону неплохо бы усвоить несколько правил, чтобы не разрушать иллюзию. Потом вспоминает, что в этом весь смысл — «с» и «без» — в сравнении рождается истина.

— Когда-нибудь я из тебя вытащу все до мелочей, — бубнит Рон, забирает пиво из рук Хайдигера, — не, не, с тебя хватит. Пока все не объяснишь. А то не пойми: ты серьезно или мозги уже отъехали. Я могу вообще чем-то помочь?

— Нет, — Хайдигер даже не врет, — поехали ко мне. Посмотришь «Никс» в записи. Завтра до управы подброшу.

— Ты пил, я пил, — Рон глотает зевок, прикрывая рот рукой, встает, потягиваясь, — лучше на такси. А завтра я тебе сам тачку пригоню. Попрошу ребят из дорожной, они отбуксируют куда надо.

— На такси? Ты жетон потерял, что ли?

— Мозги не потерял. Ты пьянь, Йен. Рехнулся от своей работы или еще что, но тебе надо очнуться и поскорее, а то выглядишь как олень под светом фар. Очень надеюсь, ты позвал меня специально — это услышать.

Нетрезвая мысль, одна из тех, что рождаются в голове, только когда здравомыслие, разбавленное градусом, начинает давать сбой, рождается в голове: что будь Рон не Роном, а Алексом, было бы бинго. Всего лишь другое имя — мелкая деталь. Хайдигер улыбается:

— Нет, можешь не верить, но я очень хотел тебя увидеть.

Рон бросает странный недоверчивый взгляд. И долго отряхивает рукава от налипших крошек, будто собирается с мыслями, прежде чем ответить:

— Ну поехали к тебе.

И Хайдигер, на волне, вспоминает, что Доберман тоже ни одному приглашению никогда не сопротивлялся.