Глава 4. Как не сойти с ума (3) (2/2)

— А нахер их можно послать?

Зеркальная башня штаб-квартиры «Tates» показывается из-за поворота. Охранник узнает машину и кивает, поднимая шлагбаум. Хайдигер мягко выворачивает руль, ныряя в подземелье парковки.

— Видишь, ты одобряешь.

— Конечно, — бросает Майк, — твое упрямство дает мне работу. Увидимся.

«Нет никакого ребенка», — сказал Доберман, — «я — мужчина, Йен. Я просто использовал тебя». Год назад простое признание прострелило навылет. И научиться жить с этим было так же сложно, как набрать воду в дырявое ведро. Слова Пэм не просто бередят рану. Доберман, наверняка этот бред снова идет от Добермана, пытается опять выставить его, Йена, дважды наивным идиотом, которого можно водить за собой на веревке. Но второй раз трюк не пройдет. Никто на ерунду про ребенка теперь не купится просто так. Хайдигер смотрит в зеркало заднего вида и в эту минуту нравится сам себе. Последнее время такое случается не часто. Доберман пытается… Что? Разжалобить? Снова использовать? Думал, вынудить платить за его лечение, внушил Пэм старый бред — конечно, она-то не знала, с какой сволочью имеет дело — но в итоге напоролся на собственное вранье. Нет никакого ребенка, ослу понятно. Не стоило горячиться. А вот прижать ублюдка…

Память подкидывает картинку: Алекс на больничной койке, с запавшими глазами и пергаментно-желтым нездоровым лицом. Доберман. Хайдигер стискивает руль, с нажимом говорит: «Доберман».

Вслух — чтобы отложилось в дурацкой глупой памяти, вякающей не к месту.

Комм начинает вибрировать. Хайдигер смотрит на дисплей и жалеет, что не успел заскочить в лифт. Там звонок не пробился бы. Потом одергивает себя — не его очередь бегать.

Фишборн сразу выбрасывает белый флаг. Со стороны это выглядит, будто разговор Майка и своего адвоката он слушал вживую. И что Майк того все-таки послал.

— Йен, давайте поговорим. Вы же разумный человек. Чего вы добиваетесь?

— Надеюсь. Хотя, говорят, разум относителен. Простите, не понимаю, — Фишборн даже не здоровается. Точно слушал или по параллельной связи, или даже сидя напротив. Такие люди любят смотреть, как исполняются их приказы. Хайдигер в кое-то веки ощущает превосходство, — Чем могу быть вам полезен?

— Не мне, Йен. Себе самому. Вы же не убийца.

— Иногда подумываю, — легкомысленно смеется Хайдигер, — знаете, когда журналисты лезут. Но потом думаю, не стоит оно того…

— Йен, вы пожалеете.

Голос Фишборна становится серьезнее, жестче, в нем прорезаются отцовские нотки.

— Сейчас вам кажется это несущественным, но потом вы ужаснетесь. Только будет поздно.

— Ужаснусь? О чем вы?

— О Добермане, — Фишборн не злится и не раздражается, не пытается провернуть дело поскорее. Он методично долбит голову доводами, как тараном, — вы выставляете полумертвого гладиатора. Если он вам не нужен настолько, что вы практически его списали — отдайте мне. Я запросил КОКОН, они дали разрешение.

— Да, Майк говорил, — Хайдигер не в курсе, знает ли Фишборн, кто такой Майк, но решает не пояснять, — ваш юрист настойчиво советовал передать Добермана вам. Неужели надеетесь поставить его на ноги?

— Надеюсь. Если не хотите отдавать, — Фишборн запинается, видимо оценивая не слишком ли торопится, — продайте. Послушайте, Йен. Я говорил с врачами. Для Добермана это будет последний выход. Еще немного и ваш гладиатор начнет буквально гнить изнутри. Он умрет без лечения и умрет на арене. Я могу подать апелляцию в КОКОН, заставить их заседать, но это потеря времени. Прошу. Я повидал многих хозяев и уверен: вы не из числа садистов, которым нравится наблюдать за бесполезными смертями и безнадежной борьбой.

— Мне казалось, психоскан не допускает подобных людей к владению командой.

Хайдигер украдкой смотрит в зеркало заднего вида, проверить, как он выглядит, когда дает отпор Фишборну.

— Не допускает. К сожалению, психоскан не всегда точен. Но не в вашем случае, верно, Йен? Вы же не пошлете и без того умирающего человека драться?

— Конечно не пошлю, медицинская комиссия не даст добро.

— Йен…

— Да и владение людьми запрещено. Я владею гладиаторами.

— А медики за небольшое пожертвование подпишут что угодно, было бы у хозяина желание, — грустно констатирует Фишборн, — Йен, я не первый день на арене. Но я и вас знаю не первый день. Вы не хладнокровный монстр, смотреть, как умирает обреченный человек. Как бы вы его не назвали для очистки совести. Подумайте над этим.

— Думаю. Не поверите, каждый раз, когда проповедники Свидетелей Благих Вестей пристают с пожертвованиями в фонд петиции закрытия арены. Думаю: выгнать бы их самих на арену, чтоб на улицах не болтались. Простите, мне пора.

Майк назвал бы это странным. Кто угодно назвал бы. Хайдигер чувствует, как сильно Фишборн хочет заполучить Добермана, потому что слышит в чужих увещеваниях свой собственный голос. Именно так он пытался в свое время уговорить Бенни продать Добермана: подкидывая факты и доводы аккуратно, как поленья в костер.

А Доберман назвал бы это «чистой работой». И когда услышал, как его посылают на смерть, не огорчился, не протестовал, да и вообще повел себя… Никак. Словно другого не ждал. И заочно нового хозяина окрестил сволочью или кем-то похуже. Ублюдок.

Время поторапливает. Наверху, в светлом кабинете с окнами в пол, ждет работа.

Хайдигер берется за комм, набирает номер Рона и сбрасывает на последней цифре. Есть темы, на которые сложно говорить сходу вне зависимости от того прав ты или нет. Хайдигер вспоминает паскудно ухмыляющегося Добермана таким, каким тот был год назад и решает, что прав на сто процентов. Но Рону все равно отправляет сообщение вместо звонка:

«Надо поговорить. Можем вечером встретиться?»