Глава 2. Одолжи мне счастье (2) (2/2)

У Добермана ни до, ни после не было никаких признаков и надолго он не пропадал, регулярно мелькая в турнирной сетке и уверенно поднимаясь в рейтинге. Будь ребенок правдой — разве бы он смог? Да и какая к черту турнирная сетка, если Доберман, в конце концов — гладиатор — мужчина. Уж в этом Хайдигер уверен. В сказке об упрямстве — лягушка выпрыгнула из кувшина с молоком, сбив его своими потугами в масло. Хайдигер небрежно бросает отчет на стол и чувствует, что ему все равно. После долгих спазмов обиды, потери и злости — лучшее в мире чувство.

***</p>

— Значит, вы утверждаете…

Фишборн не взволнован. Он верит в гений профессора Рашшфорда, но сам — человек привычки. Он привык к порядку и четкому планированию. Воскресить нечто, на чем давно поставлен крест, для Фишборна нелегко. Отчасти, ему хочется, чтобы Рашшфорд ошибся.

— Точно утверждать нельзя. Требуется наблюдение и время. Но признаки налицо, —

Рашшфорд листает медицинский отчет, с трудом поддевая листы старческими скрюченными пальцами, — провал в памяти, дезориентация, потеря сознания, при этом, обратите внимание. По камерам видно, что фактического обморока не было. Но мозг утратил контроль над органами чувств. Это может быть «протечка».

— Восемь лет спустя? Проект закрыли из-за нулевого прогресса, — Фишборн вздыхает, тянется к портсигару, открывает и закрывает крышку, — наблюдение не давало результата, мозговая активность оставалась ровной, даже контакт со Стивом Райеном его не расшевелил. А уж старик Райен, будьте уверены, старался изо всех сил, еще бы — он то надеялся, что его лучший друг ожил. Минутное помутнение без причины — ни о чем не говорит…

— Минутное помутнение может сигнализировать о «протечке», — упрямо повторяет Рашшфорд, — поймите. Наш мозг — как устаревший процессор — однопоточен. При всем желании человек не может думать о двух вещах одновременно. Мы можем отвлекаться, перебиваться с мысли на мысль — быстро, почти моментально, каждую секунду, даже чаще. Но вы никогда не сможете мыслить разом в двух направлениях. Если под воздействием стресса и напряжения старая конфигурация синапсов вдруг активизировалась, то, считайте, на минуту прежний носитель захватил контроль. А поскольку эти конфигурации почти не пересекаются, и двух положений разом быть не может — носитель «Доберман» просто выключился. Это та же «протечка», которую мы наблюдали в ранних опытах — сознания, перетекающие друг в друга. Иногда это может привносить общие воспоминания, совместно выработанные рефлексы, но в итоге один из носителей берет верх. У нас есть уникальный шанс. Если я прав… Все, над чем мы работали…

— Было одной сплошной неудачей, — заканчивает Фишборн, — провалом. Дорогим и не оправдывающим ожиданий. Все опыты в итоге не дали рабочей схемы. Прототип «Добермана» был последней каплей. Мы потратили пять лет на его создание, в итоге получив полный ноль. За восемь лет Доберман, насколько мне известно, не проявил ни одного признака пробуждения общих «воспоминаний». И теперь, из-за одного «почти» обморока, вы предлагаете мне возродить проект «белой революции»?

В дорогом синем костюме, сидя в широком кожаном кресле, Фишборн выглядит внушительно: так подсказывает зеркало. Дубовые панели на стенах, антикварная мебель в классическом стиле, тяжелая хрустальная люстра: вся обстановка кабинета кричит о том, что шуток здесь не терпят. Но Рашшфорд не колеблется ни минуты прежде чем ответить:

— Да.