глава шестая. (1/2)
Александра берёт Аню за руки, облокачивает на капот и пытается посмотреть в её глаза. Хочет увидеть в них радость за принятое решение остаться и в какой-то мере поощрить за покорность. Опущенная голова и плечи Ани говорят о том, что сделать этого не удастся.
Елена тихо уходит, оставляя Аню наедине с Александрой, вместе с этим наивно успокаивая свою тревожность самыми разнообразными доводами.
Аня пошла к ней сама. Аня в который раз выбрала не головой, и в этот раз Лене слишком больно играть в спасателя.</p>
Ане тоже ужасно больно; у неё сердце в груди ноет и не даёт ни секунды спокойной жизни, потому что тянет на дно тяжелым якорем нерушимая сила привязанности.
Пару часов назад Аня делила с Александрой кубок и первую ступень пьедестала; сейчас ей хотелось самой разделиться на части от осознания того, насколько сильно влияние Александры на её жизнь и, как бы ни было банально, настроение.
— Мы молодцы, неплохо поработали, — перекладывая одну руку на плечо Ани, Александра чуть сжимает его. Это невинное прикосновение горячит кожу даже сквозь плотную ткань дутой пуховой куртки, но впервые за долгое время Аня прислушивается не к ощущениям.
Впервые Ане кажется невероятно глупым её собственное поведение, но Аня не в силах бороться с тем, что разъедает её душу и безжалостно впивается в сердце.
Где-то внутри у Ани всегда будет надежда на то, что Александра не так жестока, как себя позиционирует.</p>
Но пока у неё нет выбора; остаётся глотать горечь, обволакивающую горло, смиренно ожидая собственной участи.
Аня крайне горько усмехается; эта неловкая похвала, толком не завершённая, в нынешней ситуации кажется больше издёвкой. Александра совершенно не умеет делать комплименты и показывать одобрение — в этом искусстве она безнадёжна, как бы невероятно не рассекала льдистую гладь.
— Первое место это не неплохо, — Аня чуть сжимается и фыркает, в защитном жесте убирая чужие ладони с себя, обходит машину вокруг и открывает переднюю дверь, — Я сделала всё, что было нужно, а ты... — Аня разочарованно прерывается, смотрит в сторону, куда ушла Елена; возвращение к ней уже не является столь плохой идеей, но силуэт в ярко-оранжевой куртке туманной дымкой растворяется в толпе, а после где-то вдалеке звучит рык мотора; отсупать больше некуда.
— Все в порядке? — с напускной обеспокоенностью спрашивает Александра, садясь в машину, и Аня не знает, куда деться от появившейся из небытия вежливой заинтересованности её состоянием.
Аня не знает, что ответить и как поступить; невысказанные и проработанные, проглоченные (по Аниному мнению) обиды подкатывают к горлу, норовят вырваться наружу горькими слезами и истошным криком с грудным надрывом.
Не во мне, не во мне дело, я до ослепляющего правильная, у меня все выезды стабильные, лезвия отточены — иногда жаль, что режут лёд, а не с размаху и по шее.</p>
Так было бы менее больно, чем безразличие на дне чернющих зрачков, оттеняемых притворной зеленью глаз. </p>
Но Аня молчит. Аня считает до десяти, читает заученную до дыр молитву — потому что мама учила терпеть и быть благосклонной. В надежде, что поможет, Аня отворачивается к окну, выдыхает на стекло и пальцем водит по нему, находя в этом расслабляющем действии успокоение и смирение.
Аня почти забывает о том, что злилась, и готова снова закрыть глаза, улыбнуться и стереть из памяти эту злосчастную попытку откровений. С Александрой не место и не время для подобных разговоров, ведь она никогда не признает своей неправоты.
— Перестань заниматься дурью, — Александра заводит машину, даже не догадываясь о том, что Аня сейчас заводится легче и быстрее, с полупинка.
И никакого терпения не хватает, потому что Александра едкая и действующая на нервы.
И обращения к Богу кажутся кощунством, когда дело касается таких вопросов, где цензурно выразиться не удастся.
И счёт до десяти срывается, не дойдя даже до половины, осыпается пораженной дробью в районе, где пульс отбивает неровную линию.
Аню кроет: от злости, от влюблённости, от отсутствия сил и возможности что-то сделать.
Аня привыкла жить в мире добрых сказок и волшебства, растягивая детство в свои семнадцать с максимальным усилием.
Александра легко рушит воздушные замки, добавляя в игру грязного реализма. Ане не хочется, чтобы жизнь являлась такой на самом деле; папа предупреждал, что есть и плохие люди, но Аня до победного будет искать в Александре Сашу — теплую-теплую, со вкусом клубники с сахаром, которую залили свежими сливками, и ещё немного властную.
Но не сейчас. Сейчас Аня до безумия устала.
— Я заебалась терпеть твои скачки, Саша, — Александра удивлённо поворачивает голову на Аню. Её лицо подернулось пунцовым румянцем, а выбившаяся из пучка прядь подрагивала в суетливой нервозности от сбитого дыхания.
Александра неожиданно осознаёт, что почти ничего не знает об Ане.
О настоящей Ане, у которой от смеха, похожего на весенний говор журчащего ручья, судорогой сводит щеки — потому что Александра никогда её не смешила; лишь оскорбляла, провоцировала, испытывала на прочность её стабильную нервную систему.
О живой Ане, у которой случаются свои большие огорчения и маленькие радости, придающие каждому дню тональность в зависимости от уровня настроения — потому что ей было всё равно на Анину жизнь вне льда, ведь главное, чтобы в его пределах был результат.
О той Ане, которая искренне восхищается ей спустя тысячи грубых слов, ломая сквозь призму адекватного восприятия все существующие отклонения от нормы — потому что Александра требовала к себе особого отношения, не желая ничего давать взамен.
— Что, извини? — выворачивая на шоссе, Александра чувствует необъяснимую злость.
Саша — весь спектр положительных эмоций, что не больше поддаётся существующим законам логики.
Александра вне себя от ярости, потому что перед ней Аня такая, какая есть; эта Аня не беспокоится о том, как грубо звучат её слова и не сдерживаетя в выражениях.
Это не Аннушка, у которой терпения хватит; будет объяснять тысячи раз, что совать пальцы в розетку не стоит.
А Александра на тысяча первый раз сунет, получит разряд в двести двадцать вольт и будет горда собой, потому что всегда идёт наперекор, изменняя всем принципам, кроме своих.
Самый главный раздражающий фактор — эта Аня не пытается больше ей угодить.
Саша рада, потому что теперь они действительно на равных.
Одинаково сломленные, оголенные в своих душевных порывах, стремящиеся к солнцу и не боящиеся сгореть дотла.
Потому что они не чувствуют больше горячности целого мира, если не находятся рядом.
— Что слышала, — отрезает Аня, отворачиваясь к окну, — Хватит вести себя так. Неужели ты не понимаешь, как больно мне делаешь? — Анна оборачивается к Саше, сталкивается с боязливостью и непониманием в её глазах, но сама иступляет страх к причинению боли.
У неё усталость выбивает в висках мигренью на азбуке Морзе: «Хватит молча терпеть».
— Но я... — Саша забита в угол. Слова застревают в горле, они душат, не дают сделать вдох.
В собственной машине, на своей территории, у Саши нет никакого преимущества; Саша чувствует чужое главенство, потому что на деле Анна гораздо сильнее.
Александра почти всегда бьёт наугад, не зная, как вернее выбрать самое слабое место.
Александра попадает инстинктивно, неуклюже и шаблонно — она не умеет отличать боль по возрастающей шкале и просто наслаждается её горчащим вкусом на языке.
Анна же умеет качественно убедить, что она друг. Подставит плечо, протянет носовой платок и выслушает, но после и подтолкнет к краю обрыва или по неосторожности разольет масло, как героиня Булгаковской книги «Мастер и Маргарита» — в случае необходимости. Анины удары всегда оглушающие, и у Саши нет ни единого шанса на победу.
Саша и не надеется выиграть; знает, что сама довела до этой крайности.
— Ты помолчишь, теперь моя очередь говорить, — перебивает Анна, заставляя Сашу в изумлении приоткрыть губы, — Мне бы стоило многим с тобой поделиться. Я устала молча глотать все дерьмо, что ты безустанно валишь на меня, пришло время расставить точки над i, — и Саша не знает, как ровнее вести машину, потому что руки её дрожат, а руль не внемлет указаниям.
Саша покорно сохраняет тишину, не смотрит в Анину сторону и старается заглушить остроту ощущений; безропотно поддающиеся контролю раньше, сейчас они брали верх.
А если Аня скажет, что на этом их путь подошёл к концу?
И Саше нечего будет сказать, нечего предложить взамен, кроме своей искалеченной души, потерявшей пригодность и товарный вид на задворках ушедшего две тысячи восемнадцатого.
Саше вовсе не обязательно знать, что Ане было бы достаточно простой искренности, и тогда боль любой степени поддаётся излечению.
Сашу как будто ударяют по голове чем-то тяжелым, и всё вокруг расплывается, теряет яркость и значимость.
Потому что значим только исход сегодняшнего разговора, значимо только здесь и сейчас, только Аня имеет настоящее значение.
Но Александра была слишком искусна, пусть и не очень оригинальна в постепенном доведении Ани до белого каления, и теперь пришло время расплатиться за каждую оплошность.
— Ты сука, — резко выплевывает Анна, начиная чувствовать, как за приступом гнева крадётся долгожданное облегчение, — Неужели я хоть что-то плохое тебе сделала? Чем заслужила такое отношение? — сверлит хищным взглядом и добивает, в угол загоняя окончательно.
Саша делает вид, что всё её внимание посвящено дороге, но губа предательски вздрагивает.
Саша — подстреленный зверь, которого поймали в силки. У Саши насквозь перебиты лапы и остаётся только крепче стискивать челюсти, чтобы не выдать своей немощности отчаянным воем.
— Молчишь? — уточняет Анна, — Что же, так даже лучше. Тогда по порядку, раз ты сегодня настроена меня слушать, — Анна расслаблена. Анна чувствует себя вольготно, располагается в кресле совершенно без проблем и вовсе не понимает Сашиного напряжения: вокруг Саши словно летают молнии.
Саша не умеет принимать свои косяки и заботиться о совершенных поступках, потому что неразвитое чувство ответственности за чьи-то переживания у неё не отзывается даже отдаленными отголосками совести.
Саша не хочет слушать Аню, справедливо изливающую ей свои горечи и почти открыто утверждающую следующий факт: с ног на голову в спокойном существовании всё перевернулось именно из-за появления Саши в жизни Ани.
«Эгоистка».</p>
Саша чувствует, как саднит в горле, и хочет кричать об обратном. Саша ловит себя на мысли о том, что Аня в очередной раз права — Саше не пристало заботиться о чьих-то печалях.
«Бессердечная».</p>
Этот факт Саша опровергает с точки зрения базовых знаний в медицине. Сердце есть у всех людей, и крайне глупо полагать, что кто-то отличается физиологией. Вдох всё равно удаётся с трудом.
«Холодная».</p>
В какой-то степени каждый фигурист будет холоден — от взаимодействия со льдом температура в той или иной степени понижается. Но Аня говорит не об уровне телесных изменений, а о том, что у Саши осколок айсберга там, где должна быть душа.
«Самолюбивая».</p>
Саша не уверена, что это отрицательная чёрта, да и в целом правда в этот раз на её стороне — почти. Потому что в Сашином случае всего по максимуму, а самолюбия в каждом человеке должно быть в меру.
«Равнодушная».</p>
Не то, чтобы это было открытием, но слышать от Ани неприятные вещи в новинку. Саше не нравится; Саше нравилось, когда Аня смотрела на неё с вожделением и спускала с рук любое хамство.
«Капризная».</p>
Саша обычно прямая противоположность этого утверждения, но сегодня желание расплакаться и канючить по любому поводу превышает все существующие пределы.
Саше тошно от того, как её поведение выглядело со стороны.
Саша и думать не смела, что небрежно брошенные вслед Ане слова могут быть для неё столь значимы и обидны.