Часть 1 (2/2)

«Бдынц-бдынц-бдынц».

«Клац-клац-клац».

Новый звук, знакомый такой, сквозь все прочие долетает до слуха слишком поздно, чтобы успеть удрать.

Шакал ходит тихо, безумно тихо, и его выдает только это дебильное клацанье цепочки на рюкзаке.

Вижу его темный затылок, а следом — как он поворачивает на лестнице и поднимается к нам с восьмого этажа. Цепенею моментально. Морозного воздуха из форточки больше не чувствую — я становлюсь жарким, как печка, с первой секунды, как вижу его, возвращающегося, походу, с секции по тайскому боксу.

Помяни говно, вот и оно. Зря я вообще думал сегодня о мудаках. Рома Шакалов, в простонародье — Шакал. Наш с Янкой однокурсник. Кто же еще может позволить себе прогулку до десятого этажа пешком по лестнице? Ему же не впадлу. Он, пусть и курит, как паровоз, с легкостью берет такие дистанции. И ходит на бокс четырежды в неделю. О том, что ходит на бокс, я узнал еще на первом курсе. Нет, не подумайте, он меня ни разу не бил, я не настолько низко пал. Но довелось увидеть пару раз, как Шакал бьет других. Страшное зрелище. Явно не в полную силу, но даже таких пары раз оказалось достаточно, чтобы гении, которым не хватило мозгов, как мне, просто об этом думать, перестали вслух и при нем гонять из уст в уста сплетни про его прошлое. Про то, что Шакала якобы отчислили из американского вуза, куда попал на деньги папаши, за драки, и теперь он проходит семь кругов ада нашей шараги в качестве социального наказания. Правда или нет — до сих пор не знаю.

Мы с Шакалом не в тех отношениях, чтобы по душам трепаться. Судя по шмоткам, он при деньгах. Судя по хате, при тех суммах, которые нищеброды вроде меня произносят благоговейным шепотом. Даже как-то странно, что наши квартиры существуют в одном доме.

Откуда я знаю про хату Шакала?

Ладно, видимо, от этой истории мне не отвертеться.

Наше тесное знакомство с Шакалом произошло в один из тяжелых сентябрьских дней на первом курсе.

Тогда я еще Тимуром не отболел, жутко стыдился перед Янкой, избегал ее как мог, чтобы ни словом, ни звуком не показать, что ее счастье — тогда еще казавшееся таковым — меня ранит хуже десятичасовой пытки музыкой ржавых пил по меловой доске. Папка у меня работал и до сих пор работает вахтами в другом городе, и, хоть отношения у нас не сказать что шибко теплые, поныться по-мужски он никогда не запрещал — и даже приветствовал. Типа «Сень, сядь и скажи прямо, хватит булки мять». Но вот про такое, естественно, я рассказать ему не мог. Ссыкотно. Папка у меня старой закалки, он бы не стал меня срать, но уж точно бы не понял. А даже если бы я решился выложить ему про Тимура под звуки сорванной крыши, папка все равно уехал на заработки.

Поговорить было не с кем. Облегчить душу — некому.

В сентябре же прошлого года, кстати, я и взял Бима из приюта. Его туда сдали за кривые лапы, а может, за привередливость в его утренних делах, но мы с ним, хоть он и падлюкой оказался редкостной и однажды сжевал амбушюр моих новых наушников, быстро друг к другу привыкли.

Забот с появлением Бима прибавилось, но шарманка страданий в моей голове крутиться не перестала. Прямо Янкино «Хочу, чтобы любили» мигающей строкой в глазах бежало — но в тот момент мне похую было кто, пусть даже не злоебучий Тимур. Главное чтобы хоть как-то. И даже без любви. Просто человеческого тепла бы — и хватит.

А тут Шакал подвернулся. Причем так странно, неожиданно подвернулся. Мы сидели с ним вдвоем во время пары физры на скамейке запасных по случаю справок о недавно перенесенных соплях. Он, длинный, тощий, в своих дорогущих шортах и майке, дорого надушенный, с тремя серебряными серьгами-кольцами в раковине левого уха, весь какой-то лощеный, почти слащавый, если бы не убийственно угрожающее выражение на морде, которое что тогда, что сейчас пугало подчас до печенок. И я в своих растянутых трениках, футболке с несмываемым пятном от кетчупа, занавешенный своей сухой челкой по глаза — трусам, знаете ли, приятно на мир не смотреть, а за ним исподволь подглядывать.

И тут Шакал спросил, повернув ко мне голову:

— Слышь, ты, а есть тут кто по парням?

Его глазища черные, как смородиновое варенье, впились в меня внимательно и пригвоздили намертво к скамейке запасных. Серьезно, я уже после, когда он ушел, задницу не мог оторвать от пережитого шока минут десять, пока физрук не погнал взашей из зала. И ведь только Шакал, сука, зная, что после двух показательных демонстраций силы и дури в его тощем, казалось бы, теле, даже самый отбитый на километр отойдет, прежде чем его обсудить, и только самоубийца пустит о нем грязный слушок, мог запросто такое спросить. Да и в жертву он выбрал чемпиона по трусости. Моя спортивная дисциплина — драпанье со всех ног. Однажды так красиво от гопарей удрал дворами, не грех похвастаться.

Ну я возьми и ляпни:

— Ага. Есть.

— Кто?

— Ну я вот.

— Не пизди.

— Бля буду.

Да, настолько вот у меня крыша текла в то время. Шакал посмотрел на меня еще немного, будто оценивая — торт я или не торт, каравай или сушка надкусанная. Потом кивнул, резко встал и молча ушел.

И если вы думаете, что дело кончилось какой-то красивой историей про то, что Шакал-то сразу меня приметил и мной проникся, когда только заехал в квартиру на десятом, и на следующий же день в пять утра я врезался в него у подъездной двери на полном ходу с Бимом под мышкой, вопя: «Свободу мочевому пузырю! Минута, Бимыч, минута, ссы на здоровье!», то нет. Для Шакала вообще большим удивлением стало, что мы живем в одном доме. То есть, это я додумал себе, что он страшно удивлен, потому что у мудака на лице эмоций сложнее агрессивного «В рыло хочешь?» и задумчивого «Потрахаться бы» не появляется вообще. Шакал просто сдержанно заметил, что это удобно — не надо далеко ходить.

И тут, пожалуй, настало время упомянуть, что через лекцию после того разговора на физре Шакал кинул свой рюкзак за соседнюю парту, сел рядом и тихо предложил мне с ним переспать. Да-да, с тем самым выражением задумчивого «Потрахаться бы», которое я через пару месяцев уже успешно различал на его морде.

Никаких красивых историй. Просто мне было тоскливо, ему, видимо, скучно. И с тех пор мы… не встречаемся — железно нет. Да у меня кишки узлом завязываются, когда думаю о том, что с Шакалом можно встречаться. В киношку там ходить, как у Яны с Тимуром было на заре их отношений, переписываться по ночам. У нас в переписке сплошные «Я у себя» и «Угу. Ща поднимусь» или «Я у себя» и «Папка с вахты вернулся, никак». Шакал был прав — это чертовски удобно, когда вы живете в одном доме и вам друг от друга ничего не надо, кроме потрахаться.

И мне ведь Шакал что тогда, что сейчас, не особо нравится.

Бесит с головы до пят. Дорогущей хатой, свободой от предков, модным шмотьем, дурацким «клац-клац-клац» цепочки на его рюкзаке, жующим звуки акцентом, наводящим на мысли, что Америка в его жизни все же была. Безэмоциональным рылом, беспросветным молчанием. Тем, что мы, хоть и спим, остаемся друг для друга спустя год с небольшим абсолютными незнакомцами. Я знаю о нем только то, что заметил сам. Он обо мне вообще ничего лишнего знать не хочет.

Но сейчас, когда смотрю на него, поднимающегося навстречу с восьмого, я весь становлюсь моментально жаркий, как печка. Меня мурашит. Потому что я вспоминаю некстати, что он, падла, офигенно целуется, когда лезет мне в трусы.

Шакал смотрит на меня коротко. Сегодня эмоция на его лице «В рыло хочешь?» — и я, если честно, не знаю, по какому поводу. Мы про его эмоции не разговариваем. Мы вообще практически этого не делаем. В основном говорю я. Пока моюсь у него в навороченном душе с открытой дверью, рассказываю от нехер делать, что нового у меня было за день. Он не возражает, а слушает или нет, не так важно — главное, я реализую накопленную за день жажду потрындеть, потому что у Янки с ее работой не всегда удается мне в этом помочь. Шакал на меня звуки не тратит. И очень, надо сказать, зря. Звуков от него мало, но каждый, кроме клацанья цепочки на рюкзаке, особенный и приятный — я его узнаю по этим звукам. Затягивается, куря, он так, что не перепутаешь — это Шакал курит. Цокает перед холодильником так, что сразу понятно — это Шакал изволит выразить весь спектр своего негодования по поводу несвоевременной кончины равиоли с сыром. Иногда мне кажется, что я даже его дыхание не перепутаю ни с чем.

И вот он смотрит на меня этим пассивно-агрессивным взглядом.

Смотрит недолго, а я наверняка уже красный, как рак, которого только что вынули из кипятка. Яна уточняет с вызовом:

— Чего надо?

Ей про нас с Шакалом я не рассказал. И Яна по моей реакции решила однажды, что он меня втихаря пиздит за универом.

Шакал в ответ даже плечами не пожимает, просто молча и с достоинством шурует мимо надписи «АРСЕНИЙ — КОРОЛЕВА ПАДИКА», заворачивая на лестницу к девятому. Притормаживает на верхней ступеньке, будто чувствует, что я палю в его темный затылок, оборачивается и говорит единственное:

— Вредно, не? — подбородком кивая на калик.

— Чья бы корова мычала, — буркает Яна неуверенно. Она Шакала, как и все остальные, побаивается.

Но я же вижу, что фирменный взгляд Шакала «В рыло хочешь?» направлен на меня. И почему-то, хотя на это ровным счетом ничто не намекает, мне кажется, это связано с ингалятором, который я вчера впервые при нем использовал. Стресс перед сессией и двухсерийный траходром с перерывом на Шакалово покурить сделали свое дело — мне срочно понадобилось вывалиться из огромной кровати, нащупать ингалятор в рюкзаке и ослабить давление в легких. Шакал ничего не сказал. Но на третью серию не пригласил, взглядом намекнув, что мне пора выгуливать Бима, то есть валить нахуй.

А сейчас этот взгляд.

Ну давай, сука, еще жизни меня поучи.

Шакал уходит к себе наверх, больше ни слова не проронив, а я хватаю у удивленной Янки кальянную трубку и, назло ему, но больше, конечно, самому себе, затягиваюсь, пуская эхо бульканья в колбе вверх по лестнице.

Мы не встречаемся, так что не вздумай мне мозг ебать.