Часть 1 (1/2)
Потерпи еще,
Будь проще и сильней
Каждый юный день.
(с)</p>
***</p>
Вообще-то я не курю. Астма. Не совсем запущенный вариант, просто ингалятор на случай, если под ребрами начнется давка, как в трамвае в час пик, держу в боковом кармане рюкзака. Но есть одно исключение, как любила говорить наша школьная русичка, пусть каждый раз и выяснялось, что исключений этих ебучих — вагон и маленькая тележка. И у меня оно не одно, если уж быть предельно честным, но кто обещал вам предельно честную историю?
Честность не про трусов вроде меня.
Так что вернемся пока к главному и единственному — сечете? — исключению из «Вообще-то не курю». Это Янка, моя лучшая подруга, и ее убитый кальян с треснутой и заклеенной колбой, купленный по скидону в одном из случайных павильонов радиорынка. В те времена еще купленный на совместно накопленные карманные, когда мы с Янкой шухарились от ее родителей, прятали малейшие признаки дыма и запаха и курили калик на лестничной клетке между моим восьмым и ее девятым этажами. Разогревали угли на моей электронной плите и быстро-быстро, схватив щипцами, драпали в подъезд. Времена шухера прошли с поступлением в универ, как и желание переть против родительских правил, но традиция осталась.
Курим мы редко и всегда по одному и тому же поводу — когда у Янки трындец на личном и ей позарез надо перетереть проблемы в отношениях с Тимуром, пуская кривые дымные кольца в приоткрытую подъездную форточку.
Сегодня один из таких дней.
Пешкодралом выше шестого этажа в нашей двенадцатиэтажке не поднимается даже парочка зожников, которых регулярно встречаю возвращающимися с пробежки, когда веду своего Бима справить собачьи дела в пять утра. Бим у меня принципиальный, чуть позже выйдешь, ссать сразу не станет из принципа, будет еще полчаса нехотя вперевалку карабкаться по сугробам — «Шурх-шурх-шурх» кривыми лапами — и оглядываться на меня с достоинством, дожидаясь, когда прочувствую всю степень своей вины и окоченею так, что зуб на зуб не попадет, пока буду шипеть: «Б-б-им-м, с-цук-ка, д-давай р-резч-че, а?». Так что в пять утра ровно я вылетаю из подъезда с Бимом под мышкой. В пять утра ровно зожники, муж и жена, счастливые, румяные и распаренные после пробежки, влетают в подъезд, и мы проносимся мимо друг друга с одновременными «Драсьте» — «Здравствуй, Сеня».
В общем, по лестнице до промежутка между восьмым и девятым даже они не прут. Тут всегда пусто, а уборщица доходит до нас раз в пятилетку.
Это наше с Янкой место. Стенку здесь подписали в десятом классе черным маркером, когда стащили бутыль джина у Яниного отца из бара и нажрались в слюни.
«АРСЕНИЙ БЫЛ ЗДЕСЬ». «ЯНА — КОРОЛЕВА ПАДИКА».
Протрезвев, попытались отмыть, но маркер оказался стойким, а стена после часа усилий из просто зеленой стала блевотно-зеленой. Смыть получилось частично, а хитрая Янка терла сильнее по имени, чтобы без палева, и уже который год даже коммунальщики не закрашивают гордое «АРСЕНИЙ — КОРОЛЕВА ПАДИКА».
Сижу сейчас на широком подоконнике, присасываюсь к кальянной трубке без фанатизма, чтобы не выхаркать легкие, и пялюсь на эту надпись.
Сколько воды утекло со школы. Казалось, еще в одиннадцатом сердце рвалось на части, когда Янка замутила с Тимуром — не то чтобы мне вообще что-то светило, конечно, но после Янки Тимур стал безоговорочным табу даже для осторожных фантазий на тему. А сейчас, к середине второго курса, я могу спокойно слушать, как она жалуется на его вечные «Занят я» и «Не еби мозги» и испытывать не боль за себя, потерявшего в одночасье все шансы, а обиду за Янку, которая не заслужила такого к себе отношения. Кажется, Тимуру вообще похую, где Яна, с кем и что чувствует, до тех пор, пока ему не припрет потрахаться, и он не поманит ее пальцем. Побоку ему, что ради нескольких часов с ним Яна переносит смены в кафе, дописывает рефераты глубокой ночью и сливается с любых запланированных мероприятий. Перевес стараний в этом тандеме всегда за Янкой. Мне страшно за нее обидно, а за себя не больно давно.
Думать об этом стыдно. Но, может, и хорошо, что я отболел Тимуром пораньше, подглядев в диалоговом окне через пересланные сообщения и подслушав в Янкиных слезах, какой он на самом деле — как парень, а не просто незнакомый красавчик из параллельного. А то мог и пять лет после фантазировать о мудаке.
Хотя у меня где-то внутри точно вшит магнит на мудаков. Они на меня летят, как пчелы на мед. «Эй, мудаки, все сюда, Сенька Ветряков угощает». Но честной истории на этот счет, как вы понимаете, я не выкачу.
Сейчас главное попытаться Янку спасти. Гиблый, конечно, номер, но я все равно пытаюсь.
— Что делать? — спрашивает Яна в сердцах и наконец перестает шуровать туда-сюда по узкой лестничной клетке в резиновых тапках.
Очередная история, как Тимур пригласил ее в кино, заставив перенести все планы, а за пять минут до встречи отменил свиданку, без зазрения совести заявив: «Кореша позвали по пиву бахнуть. Не отказывать же корешам».
Я не удивлен.
Кошусь на Яну мимоходом.
Ярко-синие волосы смешно взбились, потому что у нее дурная привычка начесывать пальцами по затылку. Глаза на мокром месте, хотя, может, так кажется из-за блесток в макияже — тоже в синих оттенках. Яна вырывает у меня кальянную трубку и затягивается так, что бурление воды в колбе эхом раскатывается вниз по лестнице.
«Бульк-бульк-бульк»…
— Что делать-то? — бормочет Янка и ответа не ждет, потому что ответ у меня уже несколько месяцев подряд один и тот же.
— Брось его, — предлагаю хмуро. Одну ногу держу на подоконнике, уперевшись в коленку подбородком, другой, свесив, болтаю бестолково, добавляя в нечаянную музыку битов.
«Бдынц-бдынц-бдынц», — моя подошва по батарее.
«Бульк-бульк-бульк», — в кальянной колбе шумит, когда Янка затягивается, мучительно подбирая слова.
«Кхе-кхе-КХЕМ… Бляха муха, епта», — прокуренным басом глухо доносится снизу, а следом мелодию подъездной классики разбавляет звук смачного харчка о дно консервной банки. Это, наверное, Тимофей Михалыч с шестого вывалился покурить. Лучшая, надо сказать, антитабачная реклама. Калика мне больше не хочется.
— Не вариант, — наконец говорит Яна, выпуская дым через ноздри.
— Ну и почему? — спрашиваю, все болтая ногой и задевая батарею. — Сама же говоришь — хочешь, чтобы тебя любили, а не чтобы ноги об тебя вытирали… Про любовь не слышу. Про вытирание ног — постоянно.
«Бдынц-бдынц-бдынц».
«Пи-и-и-п. Пи-и-ип. Пи-и-и-ип», — это через приоткрытую форточку, морозный ветер из которой больно пощипывает меня за голые лодыжки под закатанными джинсами, доносится пронзительный писк подъехавшего ко двору мусоровоза.
«Вш-ш-шу-у… Вш-ш-шу…», — все тот же ветер надрывается за окном по обледеневшим линиям электропередач.
Люблю эту случайную нестройную музыку. Люблю даже те звуки, которые многим противны. Например, как дворник скребет в несусветную рань металлической лопатой об асфальт, обдирая снег вместе с коркой льда. Сразу мысли о детстве, теплом одеяле, под которым лежишь, проснувшись, и с облегчением понимаешь, что до подъема в школу еще пара часов.
— Хочу, чтобы любили, — соглашается Янка, и я замираю было, не веря собственным ушам — достучался, что ли? Но Янка тут же добавляет: — Но проблема в том… что не кто угодно. А он. — Она вдруг спрашивает с вызовом: — Я тупая, да?
Янке легче спустить всех собак на себя саму. Сказать, что это она тупая, некрасивая, жирная при ее сорока пяти килограммах, недостаточно старается ради Тимура или — если повезет, и здравая мысль возьмет верх, — недостаточно себя ценит.
— Ты умная, — возражаю твердо. «Бдынц-бдынц-бдынц» по батарее моей подошвой звучит почти зло и отрывисто — ненавижу, когда Яна калечит себя морально загонами. — Просто тебе… ну, типа, сложно? Откинуть эмоции. Умом понимаешь, что номер дохлый. Но уму надо время, чтобы перебороть сердце.
Яна опускает кальянную трубку, смотрит на меня большими серыми глазами. Ну точно на мокром месте. Задумавшись, дышит тяжело через рот, прикусив нижнюю губу, и воздух шумно подсвистывает в щербинке между ее передних зубов, напоминая протяжный «ф» в слове «фонарь» — Яна так же, нервничая, тянула этот несчастный «ф-ф-фонарь», когда рассказывала стихотворение Блока в гробовой тишине класса.
— Мне бы твою сознательность, — наконец выдает Яна.
Нет, Янка, если бы ты знала, какая каша бессознательных проебов в этой башке под надвинутой по самые брови серой шапкой, ты бы трижды пожалела о своих словах.
Хорошо, сухая русая челка мне глаза закрывает, как грустному нечесанному бриару — мы, собственно, с Бимом очень похожи. Потому что мне Янке иногда в глаза стремно смотреть и делать вид, что я весь из себя мудрый и жизнь прохававший. Что я на такой же крючок не попадусь, я же не пальцем деланный.