13. Глава Третья. Загадка про Волков и Овец. Часть Тринадцатая (1/2)

— Н-нет! Только не!..

От ударившего в нос запаха крови её опять с омерзительным звуком вывернуло, не успела бедняжка даже договорить: уже в третий раз.

Дивиться здесь нечему — вид того, что лежало на полу перед ними, тоже довольно активно способствовал мучительным спазмам во всём её ослабшем, трясущемся теле. Её одежда вся тоже уже промокла, пропиталась насквозь этим тошнотворным, отвратительным запахом.

И это, не говоря даже об их занятии. Не каждому ведь взбредёт в голову!

Правда, теперь, когда внутри ничего больше не осталось, наружу из девушки хлынули только желчь и вода. Желудок мучительно сжался, а глотку обожгло отвратительным привкусом.

«Зачем я только ввязалась во всё это, боже мой?!»

Да, после подобных зрелищ аппетит у нормального человека обычно пропадает весьма надолго.

— Правильно говорят: не стоит держать всё в себе, если просится. Что естественно, то не безобразно! Время до наступления утра у нас пока есть. Ты, главное, поспеши!

«К тому же, отступать всё равно уже некуда».

Она сильно сжала дрожащие кулаки, попыталась собраться: когда уж подобное дело начато, бросать его на середине — просто верх глупости. Не стоило тогда делать вовсе! Однако, как говорится, теперь приходится плясать от того, что уже имеется.

Заботливая рука осторожно похлопала её по плечу. Девушка же, с едва заметной благодарностью в затуманенном от ужаса и отвращения взгляде, чуть дыша, обернулась на ___________.

«____________ всяко выглядит сейчас куда лучше меня. Как и любой другой, кого не рвало без остановки последние пятнадцать минут кряду. Но всё-таки эта смелость — простая игра на публику, мне ли не знать».

Потому что, приветливо распластавшись прямо посреди кухни, возле разделочного столика, на них невидящими глазами по-прежнему слепо глядело тело хорошо знакомого человека. Если очень-очень долго присматриваться, в холодном взгляде свежего трупа, направленном на потревоживших его гостей, легко можно было обнаружить печальный укор.

До чего же ужасна порой злая воля судьбы, если задуматься! Человек, который ещё только вчера мог называть тебя своим другом, улыбаться, смеяться вместе с тобой, предлагать свою помощь — сегодня, сейчас, прямо здесь…

…лежит аккурат напротив и глядит на тебя, только больше никогда не увидит. В наборе его бывших конечностей уже не хватает аккурат половины, и кровь, алая-алая кровь, лениво вытекающая из ран и вяло растекающаяся под телом, медленно ползёт к водостоку, чья решётка расположена здесь же, поблизости, на полу.

Только вот работа ещё не закончена.

Кап-кап.

Всё та же злосчастная субстанция крупными алыми каплями неспешно стекает с заточенного лезвия тесака, чья рукоятка крепко сжата в её дрожащей руке. Стекает и чуть слышно бьётся о пол.

В голове по-прежнему стоит хруст костей. Это не только морально невыносимо, но и физически весьма трудно — отделить от одного большого куска несколько кусочков поменьше.

Кап-кап.

«Мне надо держать себя в руках. Пожалуйста. Поплакать можно будет и позже. На это у нас будет много времени. Но сейчас… если я не желаю, чтобы всё это безумие продолжалось, то… работа здесь ещё не закончена».

— Не стоит нам сейчас останавливаться… время уходит. Ты, главное, не переживай, не принимай близко к сердцу, и ни в коем случае не начинай сожалеть о содеянном, — продолжал увещевать тихий, уверенный голос _____________, что стоит за её спиной и сверлит внимательным взглядом общее дело их рук. — Чем меньше они узнают, тем лучше. Потому что мы всё делаем правильно, Саёри.

***</p>

Несколько дней назад.

Утро, да и весь следующий после Второго Суда день почти все на корабле встречали в угрюмом молчании. Жизнь словно остановилась. Не было слышно даже разносящихся на всю округу воплей Ирумы или привычно-нелепой возни Электроника, хотя время уж плавно клонилось к закату.

Ничего удивительного: кажется, гибель настолько безобидного человека, как Нацуки, сумела глубоко затронуть умы и сердца даже тех, кто практически с ней не общался. Что уж тогда говорить о тех, кто знал её очень долго и очень близко?

Большая, непоправимая, невероятно глупая потеря.

Как правило, местом встреч и обсуждений всех важных новостей, так вышло, являлась столовая. На сей раз, правда, даже обсуждать было нечего. Все всё уже давно всем сказали. Ещё вчера. Сегодня больше половины оставшихся среди живых, кажется, оказались в таком смятении, что даже приём пищи пропустить умудрились, а то вообще не один.

Моника снова оказалась немного обижена, что все их совместные с Ольгой усилия (Джехи пока что решили не трогать, она ещё в трауре по усопшему другу) по подготовке кухни и столов для обеда, завтрака, ужина и созданию в столовой уюта были впустую. Народ обычно приходил на минутку, брал что-нибудь пожевать, и вновь печально брёл восвояси, уже не задерживаясь.

Хотя, врать себе тоже не особенно получалось, ибо часть Моники отлично знала, что все эти, на первый взгляд, бессмысленные дела, которые она вновь и вновь брала на себя, чтобы помогать остальным… являются лишь частью отвлечения от всеобщего безумия для неё же самой. Иначе уж давно бы сошла с ума.

Она старалась этого не показывать, уж тем более тогда, на публике, но смерть Нацуки и на ней отпечаток оставила. Заметный такой отпечаток. Что было весьма неожиданно даже для самой девушки: в своём повторяющимся мирке она ведь собственноручно лишала их жизни, притом неоднократно, и всех троих. Моника давно перестала что-либо чувствовать по этому поводу.

Но стоило лишь попасть, наконец-то, в мир, где всё «по-настоящему и всерьёз» и никаких вторых попыток больше не будет… реакция оказалась весьма неожиданной. Ей было грустно и очень жалко этого человека, который мухи за свою жизнь не мог обидеть…

«Настоящие чувства. Впервые за долгое время, хм».

За что боролась, на то и напоролась. Она даже подумать не могла, что это будет так больно.

Сейчас они с вожатой дружно прибирались в столовой, и, вроде бы, работа была закончена: Моника собиралась окликнуть Ольгу Дмитриевну и предложить разойтись по комнатам, чтоб встретиться здесь уже завтрашним утром, опять подготовить столы для ребят.

Но тут девушка вдруг заметила, что Оля тихо-тихо сидит за самым дальним и незаметным от входа столиком, крайне отстранённо записывая что-то в красивого вида тетрадь. Или, может быть, это был ежедневник?

Ежедневник вожатой с планами для отряда? Зачем он ей здесь, сейчас? Теперь-то едва ли кто последует её указаниям (даже вымуштрованный Электроник) — подъём здесь, когда захочешь, зарядки может не быть, завтрак не обязателен, прогулок и походов дальше территории борта физически не предусмотрено…

— Что это у тебя? — решила не скрывать любопытства бывшая Президент.

В ответ Оля встрепенулась и тут же смущённо прижала тетрадь к себе:

— А? Н-но… прости, я думала, ты ушла, — рассеянно обратилась она к «коллеге».

— Я отходила в свою комнату, за моющим средством: какой смысл доставать с полки новое и открывать его, когда у меня там ещё больше половины старой бутылки имеется? — охотно пояснила ей Моника, дружелюбно улыбаясь.

— Ты, видно, вернулась тихо, вот я уже не услышала. Мне в институте ещё говорили, со мной так бывает, что когда о чём-то сильно задумаюсь, то начинаю витать в облаках! — неловко ответила Ольга, немного краснея. — «Наша Оля опять упорхнула!». Учителя часто смеялись. Ну, знаешь, но это было по-доброму, ты не подумай чего.

— Я понимаю. Но что всё-таки про эту книжку? — с молчаливого позволения собеседница чуть приблизилась, пытаясь из рук вожатой разглядеть теперь чуть-чуть оторванный от груди той предмет её интереса. Ей стала лучше видна потёртая, но всё ещё в довольно неплохом состоянии красная кожаная обложка и чуть пожелтевшие страницы, проглядывающиеся под ней.

Без лишних рассуждений стало понятно, что Оля очень любит эту вещь, оберегает и часто носит с собой, как самое дорогое своему сердцу.

— Это… ну… — наконец-то решилась вожатая. — Можно считать, мой личный дневник. Я называю его Дневником Воспоминаний и довольно часто записываю туда всякие вещи, которые со мной происходят. Очень сокровенные переживания, понимаешь? Иногда — чтобы надолго запомнить. Порою — чтобы, наоборот, отпустить и забыть.

— «Дневник Воспоминаний Ольги Дмитриевны», — Моника понимающе ей улыбнулась. — Звучит любопытно. У меня и у самой некогда был такой, но я его позже забросила: лень стало записывать в него снова и снова, одно и то же, когда уже все мысли закончились… — Она немного подумала, с лёгкой тоской копаясь где-то в своей памяти, и всё-таки попросила. — А можно поближе взглянуть?

— Там ничего такого особенно страшного нет, — неловко сказала вожатая, протягивая предмет, — поэтому ладно, но только быстро! И никому из других ребят чтобы не говорила! — в голос Оли снова вернулись командирские нотки. Она лукаво глядела на собеседницу, словно чего-то ждала.

Моника послушно кивнула, осторожно взяла дневничок, затем довольно быстро пролистнула пару страниц. А после, под негромкое хихиканье Ольги Дмитриевны вновь, с заметным разочарованием, протянула обратно:

— Оно на другом языке. Забыла, прости.

— Я знаю! — немножечко коварно улыбнулась ей Ольга Дмитриевна. — Как я уже говорила совсем недавно, не знаю, почему, но мы можем распознавать и понимать речь друг друга, а также эти наши… устройства, кажется, оснащены какой-то умной программой для перевода, чтобы мы могли коммуницировать через них между собой, все вместе.

— Но старые добрые тексты, написанные от руки… — на ходу подхватила основную мысль Моника.

Уверенный щелчок пальцами:

— Всё верно! Тебе понадобится или носитель языка, или несколько долгих и нудных часов со словарём! Но ладно уж, — Оля вдруг сжалилась, и взгляд её помрачнел. — Если тебе действительно интересно, в последней заметке я очень много писала про несчастную девочку, про бессмысленность этой жестокой игры и про то, как было бы хорошо нам всем выйти отсюда. Но те, кто стоят за всем этим, — вожатая сокрушённо покачала головой, — это очень жестокие люди. Я таких ещё не встречала, сколько себя помню. И очень долго не хотела верить, что они в принципе существуют.

— Жестокие или нет, — Моника заговорщицки огляделась по сторонам (по-прежнему — никого), присела на стул напротив и уверенно подалась ещё ближе, понизив свой голос, — но и они тоже совершают ошибки. Их совершают все. Стоит лишь быть чуть осторожнее и внимательнее, и баг можно отыскать в любой, даже самой чётко отлаженной системе. Дальше всё остаётся за тем, как его применить.

— Прости, что отыскать? — Оля часто-часто заморгала, пытаясь уловить смысл этого новомодного и непонятного для неё слова.

— Баг. Глюк. Ну, ошибку, брешь, недочёт, — попыталась понятнее объяснить Моника. — В нашем случае, слабое место. Что-то, чего даже стоящие на самом верху не замечают! Или замечают, но ничего не могут с этим поделать. По каким-то своим причинам.

— И всё же, например? — не поняла Ольга, озадаченно почёсывая свою по привычке прикрытую любимой панамкой голову.

— Ну, вот, допустим… — собеседница закатила глаза, о чём-то сосредоточенно размышляя. — Тем, кто держит нас здесь, очень выгодно, чтобы мы умирали. Но они не могут самолично прийти и прикончить нас всех, либо это не в их интересах, иначе бы давно это сделали! Если их ресурсов хватает на то, чтоб держать нас здесь, то почему нет? Но им приходится заставлять нас. Разными способами. Плохой пример? Я пока не очень хорошо объясняю такие вещи.

— Ну, всё же я кое-что поняла, — вожатая серьёзно задумалась. — Если ты захочешь обойти какое-нибудь важное правило, то надо делать это, не нарушая их же собственных предписаний. Тогда, глядишь, что и получится. Как в тот раз, когда ребята из кружка кибернетики прятали деревенский самогон в бутылке из-под средства для чистки своих механизмов! Мне оно, уже не помню точно, зачем-то понадобилось, но я вовремя заметила разницу, и… вроде бы, сделала что-то нехорошее, но ведь никто не сможет придраться ко мне. На каких основаниях? Я вообще не должна была ничего знать! Да и назад свою бутылку они всё-таки получили. Вернее, уже другую, аналогичную, но… — задорный блеск в глазах Оли вдруг поутих. — О-ой, это, наверное, объясняет, почему мы бедного Электроника потом на скорой чуть не увезли. Неловко вышло…

Моника не смогла не улыбнуться после невольного откровения вожатой:

— Думаю, ты хорошо поняла. Но я не хочу, чтобы это ещё здесь звучало. Пойми правильно.

Ольга Дмитриевна серьёзно кивнула.

Затем, подумав ещё немного, всё-таки робко добавила, чтобы разрядить повисшую меж них двоих тишину:

— Ещё я там немного написала про ту странную девочку… Юри, кажется. Она, конечно, едва не сделала нечто страшное. Но её можно понять! Мы все когда-то любили. И… — крайне деликатно, но всё-таки довольно нравоучительно продолжила Оля, — я не одобряю твоего подхода. Детей бить нельзя. Да и вообще как-то причинять им боль, даже словами, Мияко!

— Я Моника, — куда более серьёзным тоном вдруг поправила собеседница.

— Тебе совсем не стоило обходиться так с Юри! Она и без того сейчас, верно, обо всём сожалеет. Могли бы просто поговорить. Ведь если ты и дальше будешь на неё так давить, она же… впадёт в отчаяние, — потерянно завершила вожатая. — А ну как она что-нибудь с собой теперь сделает?! Это наша с тобой работа, как педагогов, как воспитателей, предотвращать подобное!

И правда: за целый сегодняшний день никто больше Юри не видел. Едва ей обработали и перевязали раны, тихоня заперлась в своей комнате. С момента окончания Суда она не сказала ни слова и выглядела мрачнее самой тёмной тучи.

Моника что-то неразборчиво пробормотала. Впрочем, не было сильно похоже, что она вообще о своих действиях над так называемой подругой хоть капельку сожалеет.

Затем бывшая президент всё-таки собралась с мыслями и отрешённо сказала:

— Наверное, виной всему одна моя давняя привычка. Видишь ли, Оля, в прежние времена у меня порой бывали, скажем так, вспышки гнева. Я долго терпела, терпела, терпела, а потом просто шла и ломала со всей силой что-нибудь никому ненужное, потому что это было очень приятно. Невероятное наслаждение. Какую-нибудь надоевшую, старую вещь, например. Ибо вещи не жалуются. У них нет даже своего мнения. А если же они хоть немного страдают, на следующем витке всё равно всё забудут, так я тогда прекращу их мучения и поскорее туда отправлю, — закончила Моника с довольно мрачным, но при том донельзя удовлетворённым выражением своего лица.

Ольга Дмитриевна готова была поспорить, что не совсем поняла значение последней фразы, но что-то весьма уверенно ей подсказывало: лучше не переспрашивать.

***</p>

В полнейшем молчании обхватив руками колени и глядя невидящим взглядом куда-то перед собой, она сидела на своей кровати с глубокой ночи, сон даже не приходил. Юри покидала за этот день комнату только два раза, и то — лишь, чтобы сходить в туалет. Потом сразу назад.

Слёзы давно уж насквозь пропитали её бинты, покрывающие теперь даже бОльшую часть лица. Спасибо дражайшей Монике за такую вот «хирургию». Но ненависть и обида по отношению к бывшему Президенту Литературного Клуба сейчас беспокоили мало. Они отходили куда-то на второй план.

Тихоне даже плакать уже стало банально нечем. Вот только та жгущая, мучительно разъедающая всё её существо изнутри пустота после гибели самого близкого для неё человека почему-то не спешила покидать её вместе с жидкостью. Ей всё ещё было отчаянно больно. Почти так, как и в тот страшный миг.

Хотелось не чувствовать ничего.

Конечно, окажись под рукой снова достаточно острый нож, всё можно было б закончить в один чёртов миг!

Но чтобы добыть его, надо выждать момент и снова идти на кухню. А сейчас каждая секунда нахождения за пределами «родной» комнаты кажется ей безумно болезненной. Ведь там нужно будет смотреть в глаза людям, разговаривать с ними, отвечать на вопросы, объяснять им мотивы своих поступков…

Зачем ей это?

Юри физически не могла себя пересилить и попросту сделать вид, словно ничего не происходило.

После своих недавних тирад она заслуживала всеобщей ненависти, о, как никто другой заслуживала! Уж ей ли об этом не знать. И если бы очередной предполагаемый убийца (любой, кроме, наверное, Моники) от лица остальных заявился бы к ней с предложением стать его жертвой, чтобы хоть как-то отмыть с себя грязь… да, она бы стала, без промедления.

Потому что отбросы, подобные ей, недостойны топтать эту грешную землю.

Люди, которые без колебаний приставляют заточенное лезвие к горлу своей лучшей подруги. К горлу подруги, которая всегда старалась делать только лучшее для тебя и оказаться рядом в моменты, когда ничего тебя больше не в силах порадовать.

Саёри ещё с ранних времён Литературного Клуба была готова отдать даже свою последнюю рубашку, если понадобится, всегда. И, хотя обычно Юри старалась не подавать вида, всё также сидя с каменным лицом и не разговаривая, а лишь слушая… но эти постоянные наивные речи о заботе, о дружбе, о мире, о каких-то дурацких вкусностях и много о чём ещё от самой наивной из них в самые тяжкие минуты зажигали в ней что-то… что-то…

…этого больше не будет.

Потому что менее, чем сутки назад, она буквально готова была убить самого светлого человека из всех ей знакомых. Да что уж там. Она и хотела убить, искренне, но что-то словно за руку долго держало. Не подоспей Нацу вовремя, сомнений тут не было: плевать, чем закончился б суд, сейчас Саёри едва ли ходила бы среди живых.