18 (1/2)

– Он не игрушка и не собака – чтобы я его дрессировал.

Уильям всегда ценил прямолинейность доктора Лектера – но сейчас он возмутился.

– Я всегда на стороне клиента, Уильям, и потому я буду оправдывать любые ваши действия и мысли. И в этом кабинете вы можете называть вещи своими именами.

– Я не считаю, что формулировка, которую я привел, справедлива. Он взрослый человек, он всегда может отказаться, если ему что-то не понравится.

– Вы не оставляете ему выбора, – молвил доктор Лектер. – Он выбирает между упущенной возможностью и тем, что нравится, но колется. Он, в любом случае, приспосабливается и учится, как вести себя с вами – и вы вполне можете усилить его податливость.

– Я этого не хочу, – покачал головой Уильям и отвернулся. – Я не хочу, чтобы он выбирал меньшее из зол, я не хочу быть тем, кто лишает свободы.

– И вы опять думаете о ком угодно, но не о себе.

Уильям ответил не сразу.

– Так уж я устроен, доктор Лектер. Вы сами говорили, есть вещи, которые не меняются и даже не корректируются в процессе терапии – если это часть личности.

Доктор Лектер был терпелив, он не давил, а действовал как вода, которая точит камень, капля за каплей, постепенно, давая мысли прижиться и улечься на дно, свернувшись клубком, прикинувшись коренным обитателем.

Уильям Густавссон привык забывать про себя, не прислушиваться к чувствам, лишь к инстинкту самосохранения и здравому смыслу. Он из тех, кто отгрызет себе лапу, угодив в капкан, чтобы выбраться, но ляжет в капкан сам, если будет знать, что кто-то другой вот-вот в него угодит.

Всю свою сознательную жизнь он был лишен свободы выбора, самопожертвование стало частью него, он отражал потребности других людей, чтобы сформировать хрупкий, как хрусталь тончайшей работы, защитный купол, сверкающий на солнце, привлекающий и радующий глаз. Он излучал свет и тепло, искренне и бескорыстно, но не оставлял ни лучика для освещения чертогов собственной души – потому что боялся даже хоть раз туда заглянуть.

Все подернулось паутиной, заросло тиной, и он впервые приоткрыл доступ к своим ощущениям. Они показались ему чужими, непонятными, неизведанными… Мальчик, ставший инструментом для взрослых утех в восемь лет, в одиннадцать усыновленный нарциссом, взращенный в роскоши кривых зеркал, в страхе быть выброшенным на помойку, если не оправдает ожиданий.

В каждой фразе Уильяма об Армане де Даммартене слышалась благодарность. За то, что тот купил его, как вещь, растил для себя любимого, по своим лекалам и меркам, чтобы потом радостно и беззаботно иметь во все ароматно пахнущие отверстия? За то, что попрекал каждой крошкой на столе, каждой минутой своего времени, потраченного на воспитание, заботу, внимание?

Уильям до сих пор боялся взять свое: то, что принадлежит ему по праву.

Его жизнь принадлежит ему по праву.

Он находил миллион отговорок, увиливал, менял тему, приводил миллион причин оставить все как есть… И вдруг в один момент все изменилось – и ему захотелось перемен.

Он был осторожен, как тушканчик в открытом поле, над которым кружат хищные птицы с зоркими глазами и острыми когтями, он был начеку, опускал в воду лишь кончики пальцев ног – и тут же был готов отпрянуть, почуяв неладное.

Он шел на риск, он ухитрился обмануть де Даммартена, заполучить Серрета, а сейчас хотел усидеть на двух стульях и удивлялся, почему болит задница, так, словно ее разрывают на пополам.

Доктор Лектер не потешался, он умилялся. Уильям Густавссон был наивен и добр, он влюбился по-настоящему – в лохматого рыжего клоуна с глазами олененка, – потерял голову, впервые почувствовал симпатию и влечение, чувства оказались взаимны…

Уильям не называл имени объекта своего увлечения, но Ганнибал все прекрасно понял. Живой Аллекс Серрет не мог не пробудить дракона, спящего внутри золотоволосого тенора, не мог сам не откликнуться на мягкую и заботливую энергетику. Уильяму всего лишь нужно было найти того, кому подарить любовь, которую он копил годами, которую берег без надежды на полноценную жизнь.

В глубине души он понимал, что спит в летаргическом сне, он не живет, а существует, что он скорее мертв, чем жив, что он скорее стар, чем молод.

Ганнибала еще более умилял тот факт, что Густавссон, ранее не проявлявший никакого интереса ни к своему полу, ни к противоположному, утверждавший, что у него «ни на кого и ни на что не стоит», вдруг проснулся. Он будто нехотя признался, что да, к Аллексу Серрету он испытывает влечение, но оно странное – и вовсе он бы не хотел совать в него член или брать в рот его член.

При этом бледные щеки Уильяма вдруг обретали румянец, нога начинала стучать пяткой, губы сами складывались в мечтательную улыбку. Он тут же брал себя в руки, в буквальном смысле обхватывал себя за плечи, выпрямлялся в кресле, предлагал поговорить о чем-нибудь другом.

Уильям хотел общаться с Серретом, он хотел проводить с ним время, он хотел знать его. Здесь бы доктор Лектер уже посмеялся, но, увы, теперь не мог – ибо он прекрасно понимал Густавссона, даже спорить не стал.

Когда человек нравится по-настоящему, он нравится весь – даже лохматый, в вытянутой футболке, весь в собачьей шерсти, заросший щетиной, с угрюмым лицом и глазами-хамелеонами, избегающими прямого контакта, – и хочется узнать его больше, погрузиться в него – во всех смыслах.

Уильям еще только начинал изучать свою сексуальность – дремавшую сном белоснежки в ожидании прекрасного принца, рыцаря, шута… Ганнибал уже знал, какой подарок сделать Уильяму на Рождество – если не раньше, – когда тот, наконец, осмелится перейти со своим агентом на более близкий уровень общения.

– То есть вас больше беспокоит, что ваш друг страдает от редких и нерегулярных встреч?

– Да, – коротко ответил Уильям.

– Вы говорили с ним об этом?