Часть 4 Мы слишком долго выход искали вдовем нам не выбраться из тьмы (2/2)
Рени переводит взгляд на свои руки, которые я бессознательно стискиваю.
— А как я могу на тебя смотреть? Когда-то я любила мальчика в глазах которого была человечность, а теперь вижу безжалостного палача.
Того мальчика давно нет, эта война капля за каплей выпила мою душу, постепенно выжигая милосердие, порядочность, человечность.
— Ты знаешь — война для меня лишь долг. Тягостный, но неизбежный. Я никогда не поддерживал изощренные пытки в отличие от того же Штейнбреннера.
— Я видела твои глаза, когда ты стрелял в ту женщину, — этот осуждающий, непрощающий взгляд я столько раз видел в снах, но никогда не думал, что сон станет реальностью. — В них не было ни жалости, ни даже ярости — словно ты бесчувственный робот.
— Что ты хочешь от меня услышать — бессмысленные оправдания? Война меняет всех и вытаскивает из людей самое плохое. Я пытался быть другим — отчасти ради себя, потом появилась ты, — я отвернулся, чтобы прикурить сигарету. Навалилось какое-то странное равнодушие. И еще отвращение к себе. Все что было сказано легло на душу пластами мерзкой и липкой грязи. — После Курска я словно умер, в каком-то смысле стал, как ты говоришь, роботом. Есть приказ, который нужно выполнить, ты убиваешь своих врагов чтобы не убили тебя — все просто. Ты ведь тоже изменилась, — я посмотрел ей в глаза.
— В начале войны я не хотела ни во что вмешиваться, шла любыми путями чтобы выжить. Я видела что ты не такой, как большинство солдат и думала что мы сможем скрыться от войны, что ее грязь не затронет нас. Я на многое закрывала глаза, считая что любовь — это самое главное. А потом…я тебя потеряла и у меня открылись глаза. — Она слегка усмехнулась своим воспоминаниям. — Пойми, я не предавала тебя, я вернулась к своим. Когда я попала в плен, мне светили допросы еще похлеще чем в гестапо. Меня прессовал Вайс, он-то прекрасно знал что я никакая не немка, а я всегда была слабой. Для русских я была предательницей, мне светил как минимум расстрел, как максимум какой-нибудь лагерь на Колыме. Но эти люди дали мне второй шанс.
— Тшш, ты просто запуталась…— я скользнул пальцами по ее щеке. — Но теперь, когда я тебя нашел…
— Да пойми ты, мы с тобой находимся по разные стороны! — выкрикнула она. — Ты немец, я русская, что нас может ждать?
— Рени, — я притиснул ее к себе, глядя в мятежные глаза, — помнишь когда-то я сказал что мы с тобой созданы друг для друга? Это по-прежнему так.
— А что прикажешь делать с этим? — она кивнула на пистолет, лежащий на столе.
— Что-нибудь придумаем.
— И как ты себе это представляешь?
— Я сделаю тебе документы и ты уедешь вместе с остальными… — не могу подобрать правильного слова, но она безусловно понимает что я имею в виду.
— Вместе с угнанными рабами? — презрительная усмешка кривит ее губы. — А дальше что? Ты ведь не сможешь уговорить своего отца, ярого наци, чтобы он прикрыл меня.
Это так. Но я уже продумал и этот вариант.
— Я напишу Грете, она займется этим вопросом, — в конце концов у нее в любовниках штурмбаннфюрер.
— А Грете это зачем? Мы оба знаем как она далека от войны, все что ее заботит — слава, тряпки и поклонники.
— Грета поможет тебе, — уверенно ответил я. — А если у нее все-таки возникнут ненужные вопросы, передай ей вот это, — я протянул несколько раз сложенный листок.
— Что это? — недоуменно нахмурила брови Рени.
— Виктор жив, но он вовсе не в Америке.
— Этот ублюдок ее обманул, — понимающе кивнула она. — Небось отправил его в какой-нибудь концлагерь.
Я кивнул.
— Ну и откуда тогда ты знаешь что он еще жив? Народ там мрет с космической скоростью, а прошло уже столько времени.
— Ему удалось сбежать — я случайно столкнулся с ним в Польше. Он примкнул к местным партизанам.
— Почему ты не убил его? — Рени пристально взглянула мне в глаза. — Он же еврей, да еще и оказался по другую сторону, как и я.
— Ты считаешь я способен выстрелить в своего друга? Мы росли вместе, кроме того мне всегда было плевать на то что он еврей.
— Но здесь же ты убиваешь их.
— Я убиваю не потому что они русские или евреи, и даже не потому что мне отдали приказ. Человеческая жизнь стоит так много — и одновременно ничего, когда идет война. Их убивали и будут убивать, а я… я просто застрял здесь без малейшей надежды выбраться.
— Как бы там ни было, в Германию я не поеду, — Эрин сунула мне в руку письмо.
— Поедешь, — терпеливо ответил я. — И давай уже закроем этот вопрос. Твой единственный шанс спастись — не мешать мне делать то, что я считаю нужным.
— Ты говоришь как закоренелый шовинист, — фыркнула Эрин.
— А ты — как упрямая школьница, которая не понимает, почему мать не разрешает ей играть допоздна во дворе — в свою очередь усмехнулся я. Эрин вздыхает и снова тянется к лежащей на стуле пачке сигарет, закуривает и неуверенно смотрит на меня. Решаю не торопить ее, интуитивно чувствуя что она хочет рассказать что-то важное.
— Мне было шесть, когда отец от нас ушел. Мама разрывалась на нескольких работах, сестра была совсем маленькой, постоянно болела. Мне пришлось привыкать самой заботиться о себе, и о них с мамой тоже. Поскольку я была все же ребенком, у меня были свои слабости — я собирала коллекцию фигурок. У меня было несколько десятков разных кошек — глиняных, тряпичных, стеклянных. Мы жили не очень богато, но мама старалась порадовать меня и часто дарила их. И вот как-то раз я прихожу домой из школы — а моих кошек нет. Я накинулась на Полину, думала это ее рук дело, а оказывается к нам приходил папаша. Ну и — у него очередной роман, денег как всегда нет, а дочку новой подружки порадовать хочется. Ты уже большая, Арина, они тебе ни к чему — сказал он.
— Боже, Рени это ужасно, — тянусь, чтобы обнять ее, моментально вспомнив каким жестоким бывал мой собственный отец.
— Ты думаешь мне жалко этих дурацких кошек? — усмехнулась она. — Жалко конечно, но не настолько чтобы рефлексировать всю жизнь. Просто тогда я поняла, что больше не позволю ни одному мужику ничего решать за себя. Я подпустила тебя достаточно близко, но как видишь из этого ни хрена не вышло.
Она права. Я мог поступить по-другому — увезти ее, сбежать — ведь вначале войны были сотни возможностей. Меня снова накрывает тошной виной, перемалывает в жерновах боли и сожалений за упущенное время.
— Рени… — моя ладонь мягко скользит по ее щеке, касается губ. — Я прошу тебя снова довериться мне, и, клянусь, ты никогда не пожалеешь об этом.
***</p>
Держать ее снова в своих объятиях — такое знакомое чувство и я медленно наклоняюсь, закрывая пространство между нами своими губами. Горячее дыхание на моей коже сбивало с толку и словно тащило через ощущения в настоящее. Настоящее, там где она оказалась моим «врагом».
— Пожалуйста, не надо… — тихо и словно неуверенно шепчет Эрин.
Перехватываю ее руки, сжимаю запястья и завожу ей за голову, ненадолго возвращая себе обманчивое ощущение полного контроля. Ее тело кажется совсем невесомым, ускользающим, растворяющимся между покрытой испариной кожей и скомкавшимся постельным бельем. И я боюсь остаться без нее сейчас. И всегда.
— Прошу тебя… От этого только хуже…
Я на мгновение разжал руки, но тут же схватил за плечи и начал целовать в губы, заглушая слова. И чувствовал, что она мне уступает и отвечает, что, как и я, теряет контроль. Мои губы исследуют ее лицо — легкими поцелуями от виска к подбородку, еле ощутимыми касаниями ко лбу, мягким трением по щекам.
— Зачем это? Кому из нас теперь станет легче? — спрашивает Рени, приглушенным голосом, безвольно распластавшись по кровати с плотно закрытыми глазами.
А у меня не было ответа на этот вопрос. Ни на один из вопросов, которые она могла бы задать.
— Не станет легче. Что врозь, что под прикрытием шаткой легенды, — я признал очевидное, озвучив правду, с которой думал, что смирился. А все равно становилось больно. Истина выкручивала, выжимала досуха, до последней капли моей крови или ее слез. Доводила до того состояния, что только тронь — сломаемся, треснем пополам как тонкие и хрупкие стебли цветов. — Но здесь и сейчас мы все еще можем любить друг друга.
Пальцы зарываются в копну шелковистых волос на затылке, запрокидывают голову, подставляют ненасытным губам беззащитную шею. Язык скользит по впадинке между ключицами, ищет упругий холмик груди, играет с затвердевшим соском. Под моими ласками ее тело постепенно расслабляется, перестает сжиматься — и я радуюсь, как мальчишка. Все же пробую границы — одной рукой обнимаю ее под грудью, другая осторожно оглаживает изгиб бедра, чуть сжимает ягодицу. Пальцы внизу гладят, раздвигают набухшие лепестки, находят заветную точку. Хочу снова ощутить ее потребность во мне. Стараюсь не думать о собственном возбуждении, сейчас главное — терпение и ласка. Осторожно отстраняюсь заглядывая в ее глаза и переворачиваюсь, меняя нас местами, предоставляя ей полную свободу действий. Чтобы окончательно завоевать ее доверие, мне нужно сдаться. Сдаться на милость любви. Сдавленный вздох — и ее бедра мягко опускаются на мои, когда она упирается руками в мои плечи. В груди что-то приятно сжимается и я расслабленно выдыхаю — теперь нет смысла думать о чем-либо другом, кроме тепла ее тела. Рени обхватывает мое лицо ладонями и целует. Ее руки гладят меня везде, по щекам, плечам. Мышцы подрагивают под ее касаниями, когда она проводит от груди к паху, смотря мне в глаза. Она медленно опускает бедра и я вынужденно замираю, стараясь не думать о том, как туго и плотно внутри нее, чтобы не кончить прямо сейчас. Приходится медленно подаваться навстречу, легонько поглаживая ее поясницу, талию, бедра. По телу разливалось приятное тепло, а главное — я снова ощущал, что мы одно целое. Она двигается плавно, обнимает меня за плечи, чуть царапая, и я чувствую бешеный стук ее сердца. Шумно выдыхаю, толкаясь чуть сильнее, и впервые слышу ее тихий стон. Поцелуй в шею заставляет ее вздрогнуть. Как же мне не хватало ее тела, знакомой бешено бьющейся точки пульса на шее, от которой с я трудом оторвался. Острота ощущений отдавалась в самом сердце. Рени кажется такой хрупкой и ласковой теперь, хочется быть нежным с ней, но возбуждение туманит разум и мои движения становятся резче, выбивая из нее рваные вздохи, смешанные со стонами. Звуки ее наслаждения дрожью пробегают по коже, возбуждая еще больше.
Узел в низу живота взрывается маленькой вспышкой каждый раз, когда я вхожу до предела, ловя каждый ее вздох, каждое вздрагивание ресниц, каждое шевеление губ, когда она шепчет мое имя. Парадоксально, но я хочу ее еще сильнее, чем раньше — хотя сильнее уже некуда.
И я схожу с ума от того, как она покрывает поцелуями мою шею, прикусывает мочку уха и дышит рвано в мое плечо, как сжимается влажная жаркая плоть, овладевая моим членом. Мои ладони скользят по ее бедрам, прижимая все крепче, желая слиться воедино, а член движется внутри — и я делаю это так медленно, как только могу, чтобы прочувствовала всего меня, чтобы каждой клеточкой своего тела отдалась мне. Хочется чтобы она совсем потерялась от нахлынувших ощущений, чтобы забыла о том, кто она и где мы…
И теряюсь сам. Утопаю, погибаю, умирая от любви, от высасывающей мою душу до дна, одуряющей страсти, охватывающей все мое тело…
Резким движением переворачиваю ее и подминаю под себя, припечатывая к кровати, но она лишь разводит ноги чуть шире, впуская меня глубже. Стискивает горячую ладонь на моем предплечье, упертом в матрас, и я останавливаюсь на секунду, чтобы переплести с нею пальцы. Мне нравится видеть ее под собой, смотрящую со страстью, туманящей взгляд, нравится то, как она изгибается, прижимаясь к моей груди, прячет лицо в сгибе шеи, бормоча что-то неразборчивое. Ее ноги крепко скрещены за его спиной, и каждый толчок отдается сладкой дрожью на кончиках пальцев.
Вонзаюсь в ее разгоряченное тело все быстрее — не помня себя, не понимая уже ничего, не пытаясь удержать свою власть над ней… Я сам отдаюсь ей.
Я люблю тебя… Я схожу по тебе с ума… Я бесконечно жажду быть принятым тобой — поглощенным, заблудившимся, затерянным внутри тебя… Пропавшим без вести...
Удовольствие захватывает все тело, дрожью расходится под кожей, настолько сильное, пылающее, что тут же хочется ощутить его заново.
И я затихаю. Еще вздрагивая, делая судорожные, поверхностные вдохи… Еще придавливая Рени тяжестью своего тела… Еще еще сжимая ее пальцы, скользя языком по ее коже, вбирая ее вкус...
Тяжело дыша, поднимаю голову, чтобы посмотреть ей в глаза, и она оставляет мягкий поцелуй на уголке моих губ. Поймав взгляд Рени, замечаю крошечные слезинки в уголках ее глаз. Нежно касаюсь ее щеки губами, шепча все что хотел сказать:
— Не плачь… все будет хорошо. Я обо всем позабочусь… больше никто не сделает тебе больно, любимая.
Для этого я готов стать для нее кем угодно, пойти на сделку хоть с самим дьяволом, чтобы укрыть ее от опасностей этого жестокого мира
— Судьба раз за разом не оставляет мне право выбора, а я не хочу так, — так же тихо отвечает она. Самую жестокую боль невольно причинил ей я, заставляя выбирать между нашей любовью и ее совестью.
— А ты бы выбрала меня? — спрашиваю, приподнявшись на локте и заглядывая в ее лицо, нездорово бледное под скупым светом луны.
Она прикрывает глаза. Ладонь, что лежала на моей шее, скользит выше, глубже зарываясь в спутанные волосы.
— Нет. Правильный ответ будет «нет».
— А честный?
— Ты и сам знаешь, — роняет она полушепотом и поворачивается, чтобы встретиться со мной взглядом.
Я знаю. Знаю ее честный ответ так же точно, как свой собственный. Только все равно чертовски хочу услышать его вслух. Смотреть ей в глаза, держать за руку, баюкать в своих объятиях и слушать те слова, которыми мне столько раз приходилось убеждать себя двигаться дальше.
— Все как и прежде, Фридхельм, — ее ладони мягко обхватили мое лицо, и горячее дыхание вплотную коснулось губ. — Всю нашу жизнь разделяет эта проклятая война…
Все как и прежде, Рени — или жить с тобой, или сдохнуть без тебя.