Часть 4 Мы слишком долго выход искали вдовем нам не выбраться из тьмы (1/2)
Несколько дней незаметно сливаются в один, томительный и тревожный. Ночью я проваливаюсь в сон без сновидений, а утром просыпаюсь с тяжелой головой. Мои действия уже доведены до автоматизма — зажимаю сигарету губами, щелкаю зажигалкой, одновременно с первой глубокой затяжкой натягиваю осточертевшую форму. На языке сразу появляется горечь, которую я стараюсь перебить следующими порциями табака. Больше и больше, пока во рту не начинает неметь и жечь. Наливаю в умывальник холодной воды, и, размазывая по щекам пену для бритья, в зеркало наблюдаю за Эрин. Она давно проснулась, но продолжает притворяться спящей. Ждет пока я уйду в штаб. Чтобы не разговаривать, не видеть. Я тоже не нахожу в себе сил заговорить, ведь любой разговор грозит перейти в очередную ссору, а я не хочу больше делать ей больно. Даже обнять ее ночью не могу — она держится на расстоянии, отодвигаясь на самый край постели. На третьи сутки молчание становится невыносимым. Это разрывает изнутри. Так не должно быть. Не с нами. Я по-прежнему люблю так, что от этого больно. Поэтому наше молчание сводит с ума — будто потерял что-то жизненно необходимое. Отвлекаюсь на приготовление нехитрого завтрака — хозяйка дома принесла с утра молоко и вареные яйца, осталось только нарезать хлеб.
— Рени, ты должна поесть.
Она встает, скорее всего только потому, что не желает чтобы я подходил ближе и касался ее. Набрасывает мою рубашку и, по-прежнему не глядя на меня, проходит к столу. Сосредоточенно намазывает на хлеб масло, игнорируя мой вопрос.
— Тебе что-нибудь нужно?
Кофе мы также пьем в полнейшем молчании. Я больше не могу так. Протягиваю руку, беру ее ладонь и прижимаю к губам.
— Поговори со мной.
Эрин бросает на меня быстрый взгляд и сердито отстраняется.
— Тогда я сам с тобой поговорю, хочешь ты этого или нет, — она глубоко вздыхает и тянется к лежащей на столе пачке сигарет.
— Прости меня. Я не должен был так поступать, не должен был давать волю чувствам, ревности… Я не совладал с собой. Прости…
Она по-прежнему молчит. Упрямо молчит. На бледном застывшем лице не мелькает ни одной эмоции и мне абсолютно непонятно как быть дальше. Какие слова подобрать, чтобы она услышала и поняла меня?
— Неужели ты думаешь я бы позволил, чтобы тебя расстреляли с ними? Да, я вышел из себя, но, пойми, я был в отчаянии. Ты рисковала жизнью ради этих иванов, а мне что — беспомощно смотреть как ты себя губишь? — Рени подчеркнуто не отводит взгляда от тлеющей сигареты и кажется совсем не слышит меня. — Я делаю все что могу, чтобы спасти тебя.
— А изнасиловал меня ты тоже для спасения? — убийственно-равнодушным голосом спрашивает она.
— Я же говорил что сожалею.
Наконец-то она поворачивается, смотрит мне в лицо долгим, нечитаемым взглядом и устало вздыхает.
— Что ты хочешь? Чтобы я тебя простила? Считай простила.
— Я хочу, чтобы ты не делала больше ничего у меня за спиной, и позволила мне помочь. Это так сложно?
— Я тебя попросила помочь, ты отказался — раздраженно ответила она. — Уж извини, не в моих правилах сидеть на жопе ровно.
— И тем не менее именно это тебе и придется делать в ближайшее время! — твердо сказал я. В ее глазах мелькает злость и я чувствую что понемногу начинаю закипать. — Черт, если бы я узнал правду раньше, давно бы увез тебя в Берлин и там ты бы смогла принять свою новую жизнь.
— Я тоже думала, что смогу ее принять, — усмехнулась она незнакомой мне, горько-злой усмешкой. — Как бы там ни было, отмотать ничего назад. Так что прекрати меня «спасать». Да, я ошибаюсь, но я никому больше не позволю решать за меня! Потому что это моя жизнь, и как бы я ни называла себя — Арина или Эрин, я дорого плачу за право оставаться собой!
— И что тебе это дало? Ты постоянно рисковала жизнями — своей, чужими — без разбора! Ты даже рискнула нашим ребенком из-за своей прихоти! — давно забытая боль выплеснулась в эти злые обвиняющие слова, которые я тогда ни за что ей бы не сказал.
— А что ты сделал для того, чтобы я не делала этого? Сколько раз я просила тебя — давай все бросим, уедем. Но нет… ты предпочитал вешать мне на уши лапшу — позже, милая, обязательно уедем. А на самом деле ты не собирался этого делать!
— Ну прости что хотел дать тебе достойное будущее в могущественной стране вместо жалкого прозябания в эмиграции!
— Ты просто боялся что-то изменить! Тебе претило убивать, пачкаться в этой грязи, но ты так и не решился ничего сделать! Даже Вильгельм в конце концов свалил, наплевав на карьеру, а ты просто плыл по течению.
— Замолчи! — не выдержав, рявкнул я.— Вильгельм — предатель! И не смей нас сравнивать!
— У Вильгельма открылись глаза, пусть с поздняком, но открылись! А ты с самого начала все видел и понимал и дошел вот до этого? — выкрикнула Эрин. Ее слова словно сдирали корочки с незаживших ран. Она говорила то, что я так упорно старался отринуть. Но я больше не позволю поддаться гневу.
— Не вижу смысла обсуждать сейчас это. — Если не остановиться — наговорим друг другу то, что до этого могло быть лишь в мыслях. А есть вещи, которые должны там и оставаться. Ведь нельзя любимого человека бить по больному. — Ты может быть привыкла делать что вздумается, но, повторяю, теперь придется считаться со мной. Можешь не соглашаться, можешь даже ненавидеть меня. Мне все равно. Ты моя жена. И ты останешься со мной. Я не позволю тебе уйти.
Она смотрит на меня прожигающим взглядом, но по крайней мере не спорит. Лишь язвительно хмыкает, когда я рассовываю по карманам сигареты и зажигалку:
— Не забудь запереть дверь и расставить по периметру своих долбоящеров.
И, да, двери теперь я запираю. Пока не буду хотя бы немного в ней уверен, будет так.
***</p>
В штабе мне удалось отвлечься, еще бы, столько дел навалилось. Нужно принять очередных новобранцев, проверить запасы продовольствия, отправить солдат на разгрузку боеприпасов. Я даже не заметил, когда вернулся Штольц. Он неторопливо пил свой кофе, потом возился с какими-то бумагами и, наконец, соизволил обратить внимание на меня.
— Через несколько дней мы отправляемся к Белостоку, — я посмотрел на него.
— Это отступление?
— Это смена тактики, — невозмутимо ответил майор. — Нельзя допустить, чтобы русские объединились с польскими партизанами.
— Я отдам распоряжения к подготовке.
Штольц бросил на меня тяжелый, изучающий взгляд.
— А эта русская?
Интересно, какой ответ он хочет от меня услышать?
— Я слышал вы собираетесь сделать ей документы, чтобы отправить в Берлин.
Слышал он, как же! Этот мерзавец скорее всего рылся у меня в столе и видел бумаги.
— Почему нет? — я позволил себе легкую улыбку. — Как раз готовится новая партия на отправку.
— Вы с ума сошли, Винтер? — ледяным тоном отчеканил он. — Девка попалась вместе с диверсантами.
— Она вполне доказала свою благонадежность, — лениво отпарировал я.
— Вы пообещали ей сохранить жизнь, советую этим и ограничиться, — майор презрительно усмехнулся. — Как по мне — перед уходом из деревни пустите ей по тихому пулю в затылок. Свою функцию она выполнила и отныне бесполезна для нас.
— Позвольте мне самому решать подобные вопросы, — сдержанно ответил я. Не сводя с моего лица пристального взгляда, Штольц подошел ближе и облокотился о край моего стола.
— Вы считаете меня излишне жестоким?
Я неопределенно пожал плечами.
— Тогда позвольте вам рассказать одну историю, лейтенант. Вы не первый, кто позволяет проявить жалость к нашим врагам. В конце концов мы же не звери, правда? Особенно когда перед тобой стоит ребенок или привлекательная женщина. Но тем не менее я настаиваю, чтобы вы закончили эту историю именно так, как я сказал. Пару лет назад я служил здесь вместе с одним офицером. Вальтер был предан Германии, умен, из прекрасной семьи и его ждало большое будущее. И что бы вы думали — он умудрился связаться с русской, как выяснилось позже, партизанкой. Пожалел, взял к себе домработницей, а девчонка внаглую крутила свои дела чуть ли не у него под носом. Разумеется спустя какое-то время девицу начали подозревать, но Вальтер упрямо защищал ее. И, несмотря на предупреждения генерала, который любил его как сына, продолжал этот, позорящий немецкого офицера, роман.
Штольц замолчал, задумчиво продолжая смотреть на меня. Несмотря на то что намек был более чем ясен, я небрежно усмехнулся.
— Невероятная история. Я могу еще понять, что ваш Вальтер увлекся местной красоткой, но чтобы предать фюрера…
— А знаете чем все это закончилось? — жестко спросил майор. — Во время очередной авантюры девка попалась и вот тогда и выяснилось что Вальтер, пусть и косвенно, помогал ей. После этого его ждал трибунал. И поскольку фюрер не прощает предателей, Вальтер был приговорен к расстрелу. Как вы считаете, стоила этого интрижка с русской девкой?
— К чему вы мне это рассказываете? Я всего лишь хочу, чтобы эта девица принесла пользу для нашей страны. Тем более в Германии у нее не будет возможности снова примкнуть к партизанам и как-либо вредить нам.
Я вышел на крыльцо и раздраженно поморщился — на виселице все еще болтались тела тех, кого я безвинно казнил. Мне по-прежнему было противно об этом думать, тем более когда я понимал что это — еще не предел. Точно так же я смогу убить и своих — того же Штольца, если он вздумает помешать мне.
— Герр лейтенант, это правда? — подошел ко мне Мюкке.
— Что именно? — не хватало еще чтобы мои солдаты собирали всякие сплетни.
— Что мы отступаем в Белосток?
— Не отступаем, а меняем тактику, — машинально повторил я слова майора. — Можете заниматься подготовкой. И вот еще, — я сердито отвернулся, — уберите, наконец, эти тела.
Когда я вернулся, уже стемнело. Не заходя в дом, заглядываю в окно. Эрин так и не зажгла лампу, сидит в полутьме, зябко кутаясь в одеяло. Я столько раз обнимал этот затылок, смыкая на нем пальцы и вдруг почувствовал как резко заныло сердце. Под этой маской циничной стервы до сих пор прячется девчонка. Несчастная, потерянная в этой войне, такая же как и я. Мы просто оказались по разные стороны тех, кто готов рвать друг друга на части. Жалость к ней, к себе, к нам обоим была такой острой что я остановился на крыльце, не в силах сделать ни шага. Сейчас я вернусь, сяду рядом, обниму ее. Может быть она ответит на мою немую мольбу о перемирии, о большем не приходится и мечтать. Никому не нужные герои проклятой войны… нельзя же нам ненавидеть друг друга. Нельзя…
Услышав скрип двери, Эрин медленно поворачивается, и я смотрю на нее со скрытым страхом — вдруг снова увижу ледяное отчуждение в ее глазах. Под ее пристальным взглядом медленно стягиваю форму и осторожно ложусь рядом. Она отворачивается, привычно отодвигаясь. Сердце рвется от ее беспомощности. От собственной беспомощности. От отчаяния, которое чувствую в ней так сильно, словно оно тоже мое. И именно сейчас, когда становятся настолько нужны правильные слова, я не могу найти вообще никаких, превращаясь в молчаливого и испуганного наблюдателя, в ее немую тень, в отражение всех страхов, от которых должен, обязан ее избавить.
Поворачиваю ее голову к себе, убираю с лица спутанные волосы. Целую прикрытые глаза, щеку, дотягиваюсь до губ, чутко улавливая каждое движение. Хочет оттолкнуть или наоборот? Целовать желанные губы — в этом были крупицы счастья, но счастья эфемерного и призрачного. Счастья горького и выстраданного. Эрин осторожно отстраняется, смотрит в глаза, хрупкие плечи чуть вздрагивают.
— Помнишь, мы всегда раньше так и мирились? — шепчу, прижимая ее к своей груди.
— Это не мелкое недоразумение, которое можно разрешить поцелуями, — ее тело такое нежное, чувственное словно каменеет в моих руках. Это невыносимо — обрести потерянную любовь и терять ее вот так.
— Неужели ты забыла все? — мне кажется я физически ощущал как сейчас кровоточит мое сердце. — Забыла, как мы оба готовы были умереть, лишь бы быть вместе? Как дышали нашей любовью, искали в ней спасения, несмотря ни на что?
— Ты вроде бы уже большой мальчик, должен понимать что любовь рано или поздно заканчивается, — эти слова были бы похожи на правду, если бы не боль, что прячется в глубине ее глаз.
— Наша любовь закончится только если кто-то из нас умрет, — касаюсь ладонью ее шеи. — Но и тогда мое сердце будет принадлежать тебе, — она вжимается в подушки, когда моя ладонь скользит по ее ребрам, — а твое — мне.
— Ты больной…
— Больной, — согласно киваю, крепче вжимая ее в постель, — потому что проще сдохнуть, чем еще раз потерять тебя.
Обхватываю ее подбородок и целую напористо, жадно подминаю мягкие губы, и не думающие сопротивляться.
— Когда я тебя потерял, мою душу словно сожгли и сейчас ты смотришь на меня как на монстра…