Сейчас или никогда (2/2)

Ёсан готов был к любому повороту, но только не к этим финальным словам. Простое «люблю» накрыло градом острозубых стрел. Он никогда не слышал настоящего «люблю» в свой адрес. Уён всегда избегал этого слова, словно оно было каким-то заклятьем. Поэтому сейчас, когда после безбашенного до глупости заступничества, Юнхо абсолютно искренне, с поразительной лёгкостью говорил «люблю», у Кана едва не случился разрыв сердца. И как он только мог так подвести Юнхо?

Стало обидно на самого себя. Обидно и гадко. Что он должен был сказать в ответ? Уж явно что-то получше, чем выпаленное в адреналиновой горячке признание. На ум ничего не шло подходящего. Мозг наводнило мрачными мыслями, теми самыми, что он каких-то полчаса назад изливал несуществующему духу дома Томпсонов. Было паршиво: моральные потрясения вкупе с алкогольным отходняком давили на черепную коробку многоцентнеровым прессом. В таком состоянии он просто не мог думать ни о чём, кроме своих зацикленных на вине мыслях. Их нужно было срочно выпустить, открыть шлюзы и дать излиться, как застоявшейся воде. Кажется, то самое время признания наконец настало. К чёрту, что это было не к месту! Сейчас или никогда!

— Мне нужно тебе кое-что рассказать, — слова давались с трудом. Они были патокой, липшей к нёбу и не дававшей говорить свободно. — Это касается моего прошлого. И нас.

Недоумение на чужом лице сменилось беспокойством. Ёсан подумал, что всё потому, что у него не было права сгребать себя и Юнхо под одну гребёнку этим давящем на жалость «нас». Кан обессиленно опустился на пол и закусил губу: ему стоило быть аккуратнее с выражениями. Однако Чон, как оказалось, был вовсе не против этой фразы. Что-то другое тревожило его.

— Давай оставим прошлое в прошлом, — даже с тяжёлым ранением он пытался сыграть на эмпатии Ёсана. Только вот, сколько бы парень не храбрился, эманации захлёстывали беспокойством, если не отчаянием. — Мне плевать на то, что было с тобой раньше. Мне важен ты настоящий.

Кан не ожидал подобной банальщины. Только не от Юнхо. Это обескураживало и злило, а вовсе не поддерживало. Ёсан ведь за это и влюбился: за то, что Чон никогда не притворялся и всегда старался был собой. А сейчас, когда тот будто бы вышел из дешёвой романтической мелодрамы, хотелось плакать от ярости, пусть главному злодею плакать и не пристало.

— Тебе разве не интересно знать, почему я бросил всё в Лондоне и перебрался в эту глушь? — поборов приступ накатившей истерии, выдал Ёсан. — Почему сбежал, оставив работу, друзей и семью, в город, который даже на карте найти сложно? Я и сам не раз задавался этими вопросами, но ответ всегда был до безобразия малодушен. Это всё из-за него… Его звали Уён. Он был моим первым любовником. Я стал его последним.

— Ты здесь? — вопрос разрезает ворчание телевизионной передачи, которую, кажется никто из них двоих не смотрит. Уён слегка вздрагивает, вырванный из размышлений, выдавливает из себя ленивую улыбку и прижимается ближе.

— Буквально — поцелуй в плечо, — у тебя, — в линию подбородка, — под боком, — финальный укус в губы.

И вроде как подобная игривость вполне в характере Чона, только вот Ёсан видит, что она наиграна.

— Я не про это, — он не думает отступать. — Ты здесь?

— Что ты имеешь в виду? — Уён пытается всеми способами избежать зрительного контакта, скрывая лицо в изгибе чужой шеи. Однако раззадорить Ёсана привычными мокрыми поцелуями в этот раз не удаётся: тот раскусывает тактику и не поддаётся на провокации. Кан отстраняет парня от себя, подспудно замечая, что рёбра под безразмерной майкой стали ещё более выразительно-острыми. Уён уверял, что граничащая с истощением худоба нынче в моде. То ли Ёсан ничего не понимает в последних тенденциях, то ли ему бессовестно врут. Как и про постоянную слабость, частые головные боли и резкие перемены настроения.

— Мне в последнее время кажется, что ты стал другим, — молодой человек тянется к пульту, чтобы уменьшить громкость. Посторонние шумы сейчас только мешают назревающему серьёзному разговору. — Будто, когда ты рядом со мной, мысленно ты совсем в другом месте. Знаешь, горит свет, но никого дома нет<span class="footnote" id="fn_32996318_2"></span>.

— Я… я просто думаю.

Уён продолжает смотреть куда угодно, только не Кану в глаза.

— О чём?

— Да так. О разном… — он выдерживает слишком долгую паузу, чем сразу выдаёт себя. — Например, сейчас я думаю о вечеринке Кевина.

— Ты врёшь.

— Как думаешь, стоит ли нам наведаться? — парень игнорирует вопрос, продолжая сохранять напускное спокойствие, и это выводит из себя. Меньше всего сейчас хочется оказаться в первом ряду очередного Чонова перформанса. Хочется правды.

— Уилл…

— Думаю, там будет весело. Много алкоголя и травки, ну, ты знаешь эти вечеринки Кевина.

— Уён! — это вырывается само собой. Кан знает, что парень терпеть не может своё корейское имя (и ему совсем не надо знать, что в голове Ёсана оно закрепилось намертво), но ничего не может с эти поделать. Уён будто бы и рад: он хватается за ремарку, как утопающий за соломинку, и уже готовится перевести всё свой бытовой опус в разряд драмы.

— Да что?!

Кан собирает остатки здравомыслия и просит себя сохранять спокойствие. Если не будет кипяться он — не будет лезть на рожон и парень. Однако это вовсе не значит, что Ёсан собирается сдаваться. Наоборот, теперь он нацелен выпытать правду любыми способами. Потому что то, что происходит с Уёном в последнее время, выходит переходит все границы даже по его «безграничным» меркам.

— Что случилось? — молодой человек надеется, что искреннее озабоченность хоть как-то спровоцирует откровенность, но Чон продолжает отмахиваться.

— Я же сказал, ничего. Я просто решаю, пойти или…

— Скажи мне правду!

Ёсан до последнего не хочет пребегать к этому, но, кажется, пора проявить силу. Он хватает Уёна за подбородок, поворачивает к себе и наконец смотрит в чужие глаза. Глаза, в которых едва теплятся чёртовы кострища.

— Правду?! Я болен, мать твою! И ты тоже!

— Поражение иммунной системы<span class="footnote" id="fn_32996318_3"></span>, — это страшное сочетание, смысл которого едва ли был ясен Кану, звучало, как самое зловещее из проклятий. — Я был единственным, кто знал это. Больше он никому не сказал. Не осмелился. Да и не успел.

Он помнил тот день, как вчерашний. Такие дни принято называть чёрными, но для Ёсана он был серым. Словно дождливый день, когда зрение размыто из-за непрекращающихся мороси и тумана, а на сердце бесконечно паршиво. Да и последующие дни были такими же. Вплоть до того момента, как в его в корни изменившуюся жизнь не ворвался лучезарный Юнхо. Юнхо, которого он, как последняя сволочь, обрёк на позорные страдания.

— Он был в отчании, а я… я был напуган и оттолкнул его, но не потому, что ненавидел. Наоборот, я любил его, наверное, слишком страсно. Но ты сам говорил: чем сильнее страсть — тем печальней у неё конец. Конец Уёна был ужасен. Он наглотался какой-то синтетической дряни и подох, как собака. А я… а у меня просто не хватило сил подохнуть. Хватило только на то, чтобы поклясться больше никогда не попадаться на глаза родителям, ткнуть пальцем в глобус и отправиться, куда назначила судьба.

Юнхо молчал всё это время. Кан подумал, что тот превратился в камень, если бы не тёплые ладони, которыми он сминал Ёсановы.

— Твои родители… отвернулись от тебя?

Когда Чон наконец отмер, молодой человек не удержался от вздоха облегчения, но оно мгновенно сошло на нет. Из него хотели выжать все соки, и это нужно было стоически принять, доведя откровение до конца.

— Их можно понять. Люди ведь больше всего боятся того, чего не знают. Эта болезнь — как невидимая чума. А я — как прокаженный, — раньше эта мысль казалась до жути драматичной, но сейчас почему-то хотелось смеяться над своей неоправданной поэтичностью. — Прокажённый с привилегиями, как тебе? Человек, которого до самой смерти готовы содержать, лишь бы он не позорил семью. Знакомо?

Выпалив последнюю фразу, Ёсан ойкнул и прикрыл рот ладонью. Он вовсе не хотел произносить это вслух. Потому что знал, как фраза отрезонирует в Юнхо.

— Прости, — опять вырвалось само собой, однако едва ли имело ценность. — За всё прости. Я не должен был спать с тобой.

Кан почувствовал, как чужие руки едва заметно дрогнули. Как и голос Юнхо, когда он спрашивал:

— Ты жалеешь, что мы переспали?

— Да.

— Идиот!

Кан так и не понял, к кому относилось это произнесённое в сердцах ругательство. Клял ли Юнхо его или же самого себя — так и осталось загадкой. Чон, несмотря на свежую рану, поднялся на ноги, схватил свою разорванную рубашку и поплёлся вон из ванной, оставив Ёсану привкус недосказанности на языке.

Он хотел сказать не то, совсем не то. Но сил исправить ошибку не осталось. Признание вымотало его.

«Я проебался. Опять,» - повинился Кан, услышав хлопок входной двери.