Часть 4. Долгий бег (2/2)

Юнхо довольно хмыкнул и отпил пива.

— Ты разбираешься в музыке.

— Что есть, то есть.

Юнхо повёл головой, будто бы приглашая пояснить за самоуверенную фразу, однако предстоящее откровение — уже со стороны Ёсана — прервал окрик из другого конца бара.

— Эй, Юджин, — прогорланил во всё горло какой-то пьяный парень. Кан присмотрелся.

«Уж не тот ли это задира из магазина?»

— Я отойду на минутку, — улыбка, заигравшая на лице парня пару секунд назад, куда-то безвозвратно исчезла, сменившись непроницаемым выражением, от которого у Ёсана мурашки пробежали по спине. И всё же во гневе Юнхо был страшен.

Парень удалился, давая возможность наблюдать разворачивающуюся сцену, как с галёрки. Задира (Майк, кажется) и его компания, в этот раз менее многочисленная, сидели в противоположном углу бара и поочередно пожирали взглядом то Юнхо, то, к удивлению, Ёсана. Хотя чему удивляться? Майк дал понять, что пришлому здесь совсем не рады, тем более после того, как тот так фривольно болтал с главной персоной нон-грата всея Карнеги. Судя по всему, именно об этом парень экспрессивно растолковывал Юнхо. Тот чужой монолог прерывал изредка, кратко и, судя по выражению лица, язвительно, чем лишь больше заводил подвыпившего Майка и его братию. Кан встал из-за стола и уже хотел было сдаться в плен, приняв всю вину на себя (и, вероятно, даже получить за это физически), как задира разразился на весь бар:

— Пидорам тут не место.

Ёсан закатил глаза и думал как-нибудь остроумно ответить (благо, за время жизни в Лондоне ответных уколов на подобные фразы накопилось достаточно), как Юнхо, ничего не говоря, дал Майку в морду и тут же полетел к выходу, по дороге цепанув молодого человека за запястье. Кан даже не успел опомниться, как уже оказался на улице и бежал за Юнхо так, словно за ними гнались полчища призраков. От прилива адреналина, стимулированного каким-то уж больно крепким пивом, захотелось смеяться. Дыхания не хватало. Он вырвал руку из захвата, остановился и попытался перевести дух, переодически сбиваясь на истерический хохот. Впрочем, Юнхо было не лучше. Парень, измерив Ёсана непонимающим взглядом, вдруг также залился смехом, согнувшись в три погибели.

— Ты в порядке? — поинтересовался Чон, наконец успокоившись. Ёсан едва пришёл в себя после бешеной гонки, потому вместо ответа лишь поднял большой палец вверх и присел на бордюр, не заботясь о чистоте любимых джинсов. — Красноречиво.

Они смогли отдышаться спустя пару минут.

— Я аж протрезвел, — признался молодой человек, поднимаясь с бордюра и отряхивая джинсы, хотя в этом едва ли был толк.

— Я тоже.

— Дома есть виски, если ты вдруг хочешь…

Кан не знал, прозвучало ли это слишком заискивающе в контексте обвинения, брошенного в его адрес в баре, но Юнхо оказался выше предрассудков и кивнул головой, принимая приглашение.

***</p>

Этой ночью жители Кэрол-стрит наверняка поминали своего загадочного соседа и его работника недобрым словом, потому что эти двое умудрились перебудить пол-округи своим смехом, громкими криками и пением. А они ведь даже не были пьяны. Просто настроение после драки в баре и спринтерского забега была на удивление приподнятым, и им захотелось поделиться со всем миром. Ёсан был уверен: если бы учёные изобрели машину, способную извлекать энергию из человеческих эмоций, силы Юнхо хватило бы, чтобы пару дней обеспечивать Карнеги электричеством. Ладно, возможно, он сильно преувеличивал, но это сейчас было совсем неважно. Важно было лишь то самое мгновенное счастье, которым щедро, как из рога изобилия, одарял молодого человека Юнхо.

Беседа, заведённая во время пути, продолжилась в коттедже, где под действием виски стала куда более увлечённой. Они говорили обо всём — музыке, политике, людях и даже древней мифологии, в которой Юнхо, к большому удивлению, отлично разбирался. Только две темы старательно избегались обеими сторонами, так, будто их появление в разговоре было чревато детонацией невидимой бомбы. Ёсан, пусть и посвятил Юнхо в некоторые особо увлекательные подробности своей работы, всё же обходил стороной многие аспекты личной жизни, а парень в свою очередь намеренно умалчивал о семье. Однако именно это интересовало Ёсана больше всего. Продолжая болтать как можно более непринуждённо, он всё думал, как бы вывести Юнхо на откровение. А поскольку любая дума Кана мгновенно отражалась у него на лице, всякая иллюзия планомерно текущей беседы расстворялась.

— Что у тебя на уме? — поинтересовался Юнхо, оборвав мысль на полуслове. Ёсан даже не думал что-то отвечать в своё оправдание: парень, расположившийся рядом на диване, кажется, знал его лучше, чем он сам, потому и смысла врать не было.

— Я всё хочу понять… — признался тот, приваливаясь к спинке дивана, на котором он сидел по-турецки. Алкоголь уже разморил его в достаточной мере, чтобы перестать строить из себя невесть какого аристократа, тем более, что Юнхо его и не в таком состоянии видал, — что случилось с твоей семьёй. Я прочёл статью. Они раньше занимались нефтью, да? Что тогда пошло не так?

Юнхо долго собирался с мыслями, будто готовился поведать самую трагическую из историй, когда-либо написанную человеком, и наконец начал, преждевременно смочив горло щедрым глотком виски:

— Ты говорил, что глупо верить в судьбу, но моя семья верит. И я верю… наверное. Я ведь не зря сказал, что родился под несчастной звездой. Это было чем-то вроде родового проклятья. Матери как-то одна бабка, ещё в Корее, нагадала, что ребёнок, рождённый не на земле, принесёт горе, а рождённый в красной земле — счастье. И так уж вышло, — он горько усмехнулся, — что я родился на пароходе посреди Атлантики, по дороге в страну свободы, куда мои родители бежали в поисках лучшей жизни. Тогда-то и начались несчастья: отец с матерью загорелись типичной американской мечтой того времени — нефтью: поставили нефтекачку по совету какого-то местного жулика, да только вот из этой дрянной земли едва ли удалось выкачать галлон нефти. Это был позор на всю округу, но родители не сдались и принялись за то, от чего бежали, — фермерство. Сначала дела не особо спорились, но потом на свет появился он.

— Твой брат? — сразу же догадался Ёсан. Похоже непохожая копия Юнхо.

— Джонатан. Ребёнок, родившейся на красной земле и несущий счастье. Имени лучше ему было не подобрать<span class="footnote" id="fn_32834696_6"></span>. Но я больше люблю звать его Чонхо. Наверное, потому, что сам дал ему это имя. Так вот, стоило Чонхо родиться, — и бизнес пошёл в гору. Ну, ты сам видел. Коровы, занявшие призовое место. То, над чем моя семья корпела больше десяти лет. Прибыльное дело, деньги с которого стали своего рода подношением золотому тельцу Чонхо… — Юнхо остановился, чтобы перевести дух, и глотнуть ещё, — Ты не думай, что я не люблю своего брата или завидую ему. Это не так. Я искренне рад за то, что из него вырастет достойный человек с образованием посолиднее, чем десять классов публичной школы.

Если бы Юнхо был древним сказителем, то сейчас бы наверняка ударил пальцами по струнам своего инструмента и тут же накрыл их рукой, чтобы оборвать рассказ на этой трагической ноте. Но Юнхо не был древним сказителем. Он был обычным парнем из американской глубинки, с золотым сердцем, но чёрной судьбой.

— Я не понимаю, — искренне подивился Ёсан. — Не понимаю, почему тебя смешивают с грязью. Ты один из самых лучших людей, которых я встречал в своей грёбанной жизни. Я благодарен судьбе за то, что в этой глуши мне посчастливилось встретиться именно с тобой. Что произошло, Юнхо? Ты… убил кого-то?

— Хуже.

Чужая тёплая ладонь опустилась на Каново колено, а губы припали к губам. Юнхо целовал его. Робко, будто бы чувствуя свою вину, но с каким-то потаённым желанием и, кажется, надеждой.

Первоначальный шок сменился осознанием. В голове сложился гигантский пазл имени Чон Юнхо, пазл, чудовищный по замыслу и головоломный в сборке. Всё — или почти всё — теперь встало на свои места. Видимо, именно это имел в виду Фрэнк, — вот она правда, которая расходилась с ожиданиями. Ёсан как мог постарался скрыть истинные эмоции за первой попавшейся маской, но актёрство в последнее время давалось ему из ряда вон плохо: Юнхо без труда считал в чужих глазах жалость. Его лицо тут же помрачнело. В последнюю очередь он хотел жалости. Тем более, от Ёсана.

— Не стоило мне этого делать, — бросил Юнхо абсолютно безжизненным голосом и поспешил отпрянуть с явным намерением уйти из злосчастного дома и больше никогда не возвращаться. Но Кан оказался быстрее: он сделал выпад вперёд, схватил парня за запястье и с непонятно откуда взявшейся силой заставил того развернуться к нему лицом.

— Я такой же, как ты.

За этой фразой крылись сотни смыслов, мерзких обзывательств и косых взглядов, и Юнхо считал их все до единого. Это стало последней каплей. Парень спрятал лицо в ладонях, и до Ёсана донеслись отчётливые всхлипы.

Кан был сбит с толку. Вид плачущих людей всегда вводил его с замешательство, потому он как мог старался их избегать. Но сейчас бежать было некуда. Да он и не хотел. Только не от Юнхо.

Единственное, что пришло в голову, — это подсесть ближе, обнять за плечи и прижать к себе. Это было проблематичнее, чем казалось: совладать с огромным, содрогающимся от рыданий Юнхо было непросто, но тот позволил затянуть себя в объятья, которые скоро разделил, плача уже не в ладони, а в чужое плечо.

Парень долго не унимался. Ёсан не смел прерывать. Эмоциональная энергия Юнхо фонтанировала, заставляя прочувствовать всю горечь чужой бренной жизни. Было так больно и плохо, что в какой-то момент тонкая струна душевного равновесия лопнула: кто угодно заслуживал всё это. Кто угодно, но не Юнхо!

Кан вырвался из объятий и обхватил голову парня руками, чтобы посмотреть в заплаканные глаза напротив и спросить так, словно от этого зависела судьба всего человечества:

— Что я могу сделать, чтобы больше никогда не видеть твоих слёз?

— Не отталкивай меня.

Фраза срезонировала сотней мощных бомб, но Кан поспешил малодушно свести на нет всё, что крылось за ней для былого него. Он решил раз и наверняка: отныне прошлое останется прошлым, а в настоящем… а в настоящем он не даст Юнхо погибнуть.

Касание губ было красноречивее любого существующего в мире языка. Ёсан не знал, сработает ли эмпатическая сила, но надеялся, что так сможет дать знать о том, что чувствует. В первую очередь себе самому. С Юнхо всё ещё было слишком сложно. Заново любить пока не получалось. Но хотелось бы попробовать. Этот поцелуй был своего рода просьбой — дать шанс, дать время, дать сил. И, ответив на него, Юнхо дал согласие на каждый из этих пунктов.

— Тебе нужно отдохнуть, — прошептал Ёсан, разорвав поцелуй. Для Чона на сегодня было достаточно приключений. — Ложись.

Юнхо послушно улёгся и посмотрел на Кана щенячьим взглядом.

— Ты можешь… лечь со мной?

Ёсан возражать не стал, хоть устроиться вдвоём на узкой софе было крайне проблематично. Пришлось прижаться друг другу вплотную и лежать в обнимку.

— Я боюсь… боюсь, что это сон.

Кан прижался ближе и улыбнулся.

— Это не сон. Завтра утром я буду рядом. Спи.

Юнхо тут же закрыл глаза. Он напомнил наивного ребёнка, желающего приблизить наступление Рождества. Ёсан тихо усмехнулся и сам прикрыл глаза. Только вот, сколько не старался, уснуть не мог. Воспоминания, которые молодой человек тщетно пытался душить до этого самого момента, вырвались наружу, понеслись, зажурчали, блестя подобно ручейкам в лучах полуденного солнца. Но блеск этот был обманчив. Он ослеплял. Кан, по неопытности слишком долго глядевшей в мерцающие зеркала чужих бесстыжих глаз, не понаслышке знал, что значит побывать в шкуре слепца. Научиться снова видеть мир таким, каким он был на самом деле, было тяжело. Раньше одни только мысли о нём, взорвавшемся суперновой, доставляли боль, но Ёсан скальпелем вырезал эту боль из груди вместе с какой-то частью сердца, чтобы начать жить с чистого листа. Только вот Кан не был филигранным хирургом: очаг болезни он удалил, но зараза успела зарыться глубоко в мягкие ткани и там медленно прогрессировала, чтобы со временем дать о себе знать новой опухолью. Нет, он так и не смог забыть Уёна…