II (1/2)

Андрей Евгеньич Зыков недолгое время был командир нашего взвода (я тогда только-только попал на фронт). Болтали, что он карьерист, что через сестру он сумел породниться с кем-то больно знатным, влиятельным и богатым, и всё лез в высокие круги, хамовато, настырно и беззастенчиво (пожалуй, эти качества помогли ему в дальнейшем выжить среди потомственной военной знати, и не чувствовать себя человеком второго сорта, как бы свет его к этому ни принуждал); что он надеялся отсидеться в штабе, но по распоряжению оказался в самом жарком местечке, когда мы брали Хиву<span class="footnote" id="fn_33294324_0"></span>. К его чести, он проявил достаточно если не доблести, то выдержки, чтобы болтать перестали.

Тогда-то и состоялось наше знакомство, кратковременное, но достаточно яркое для того, чтобы вот спустя пятнадцать лет он окликнул меня в сумраке захудалого кабачка.

— Чёрта с два! — вскричал Зыков, окликнув меня по имени. — Узнал, бестия, узнал! Да это ж надо ж!

Зыков был из таких людей, которые, стоит им провести с человеком более часа, спокойно переходят на «дружище» и похлопывания по плечу. Впрочем, меж нами и вправду некогда наметилось товарищество: в конце концов, мы провели с ним бок о бок не час и не два в безжизненных степях по соседству с настырными кочевниками не самых дружественных намерений.

— Ба! — не унимался Зыков. — Да брось, Григорий Алексеич, как не помнить, голубчик! Да ты ж провел меня, как Моисей, через ту пустыню, и всё берёг мою шкуру от покушений дикарей. И голос я твой на всю жизнь запомнил, ну тигриный рык, одно слово, я подумал, надо же, мальчишка, а как рявкнет! Ну, держись!

Я поджал губы. В первый же год в армии я сорвал голос и с тех пор его звучание казалось мне скрежетом железки об железку, но, правда Зыкова — мне действительно хватало рыкнуть разок, чтоб завладеть вниманием. Жена говорила, что у меня голос как у медведя в малиннике и добавляла поспешно, что малина — её любимое лакомство. Это меня усмиряло.

Зыков, не мешкая, взгромоздил перед нами обильное угощение. Я несколько был смущён, что он напрочь забыл о различии в чине и положении, не говоря уж о происхождени, но одной из подкупающих черт Зыкова была простота. Несмотря на своё честолюбие, он не задавался, пусть и был выскочка.

К тому же нынче он, кажется, был намерен засиживаться накрепко. Пусть я никогда не был хорошим собеседником, мне как-то надо было скоротать ещё пару часов, а потому я не видел причин спасаться бегством. Во мне шевельнулось что-то суеверное: эта нежданная встреча, как знать, предвещала другую, долгожданную.

— Ну, всё так и подставляешь грудь под пули во имя славы нашей державы? — принялся он расспрашивать.

— В отставке, — обронил я.

Зыков запутался, из какой бутылки доливать, но всё же уцепился за предлог:

— Ба, ну так и ну его, голубчик! Тост! Отдых ты заслужил давненько!

— Уж лет десять будет.

Зыков нахмурился.

— Не срослось?

Радость от неожиданной встречи уже давно подъедало самолюбивое беспокойство: я с опаской встречал его расспросы и очень не хотел бы признаться, что так и не дослужился до офицерского чина, а потому добавил как бы невзначай, но слишком поспешно:

— Списан по ранению после Геок-Тепе<span class="footnote" id="fn_33294324_1"></span>, — и запил чем-то крепким и горьким: — Мне ещё повезло.

Наше молчание подпиталось возлиянием в мрачном торжестве успешной жизни единиц над неудачливой смертью тысяч.

— Ей-ей, — всё же вздохнул Зыков, — а я-то, признаюсь, полагал, что с твоей храбростью ты далеко пойдёшь, прямиком в генералы, а там обвесят тебя Александрами, Владимирами<span class="footnote" id="fn_33294324_2"></span>…

— Благодарю покорно! — я отмахнулся и пробурчал: — На мне уже повис один Георгий…

—…Я ещё сказал себе, а этот паренёк не промах, ладно что из простых, да выбьется в люди, получит повышение и сделает блестящую карьеру… — не унимался Зыков. — Помнишь, шутили ведь, как вот только выберемся из той чёртовой степи, и лет через десять мы встретимся на параде или приеме, дабы размусоливать подробности твоих подвигов. А вместо этого, поглядите, хмурый сыч, просиживает штаны в какой-то дыре!

Он расхохотался, хлопнул меня по плечу, а я пробурчал себе под нос:

— Вас-то, Андрей Евгеньич, я тоже встречаю в какой-то дыре…

Как он воскресил в памяти «паренька не промах», так перед моим взором стоял крепкий усач в самом расцвете сил, с грубыми руками и наспех застёгнутым мундиром. Вряд ли он был умен, скорее смекалист, охоч молоть языком несусветную чушь, но при этом вполне свойский. Пожалуй, то, что я с особым усердием протаскивал его через ту пустыню, сложилось из его отношения к нам, простым солдатам — безо всякого чванства, присущего заброшенным в ту пустыню штабским крысам. Да в том суровом положении, в котором мы с ним оказались бок о бок, уже стёрлись всякие границы, было не до расшаркиваний: мы спасали друг другу жизнь без лишних церемоний. Я, признаюсь, был очень рад, что он так хорошо запомнил меня, но всё ж поразительно, что нынче, спустя почти пятнадцать лет, он меня узнал! Я посматривал на него и думал, а узнал бы я его, не окликни он меня. Теперь его простота отдавала пустотой, взгляд потускнел и бегал потерянно, в движениях, с которыми он поднимал и опускал стакан, проглядывала обреченность. Человек, который когда-то не дал воли страху перед степняками, что перестреляли половину его сослуживцев, выглядел потерянным и загнанным в угол сейчас, в мирное сытое время, не на чужбине, а дома. Правда вот, не в привычной ему ресторации или за чаем у генерала, а в какой-то дыре… За разговором со мной, незначительным отголоском мимолетного прошлого.

Но его чуть насмешливое сокрушение о моей неудавшейся карьере слишком больно кольнуло меня. То, что бывший мой командир мог принять меня за опустившегося, безработного пьяницу, показалось мне во хмелю сущим комшаром, и я, сам того от себя не ожидая, рыкнул прямо-таки с вызовом:

— Мне, знаете-с, куда больше по душе пришлась служба в полиции.

— В полиции?.. — Зыков казался искренне удивлён, даже поражён.

— А куда ещё было податься после армии, — я пожал плечами. — Начал городовым, но потом, потихоньку… там и в сыскной отдел определился, и вот, пять лет честной службы-с…

Я красовался, бесспорно, и тем это было очевидней, чем более равнодушный тон я брал, но ничего не мог с собой поделать: меня всегда грызло неудовольствие в карьерных успехах, и отчего-то именно перед Зыковым, человеком, о существовании которого я до сегодняшнего вечера и не вспоминал, мне особенно захотелось, чтобы он хоть на пару минут уважительно кивнул, услышав о моих скромных успехах, пусть и таких, какими я сам же их рисовал.

Однако на Зыкова моё мелочное хвастовство произвело какое-то неожиданно глубокое впечатление.

— В полиции, это ж надо! — всё повторял он. — Сыскной отдел, батюшки!..

Он будто заволновался даже. Я же откинулся, пригладил усы, бросил почти надменно:

— Впрочем, Москва, сами понимаете, суета, зажуёт и не подавится, жену я на такое не посмел бы обрекать, поэтому мы перебрались на свежий воздух, и теперь я…