Пятница V (2/2)

— Надо унести его, — говорил я ей на ухо сквозь зубы, прижимаясь лбом к её жёстким волосам. — Нельзя оставить его здесь, пойми.

— Нет! Не дам! Не дам! Маковка здесь останется, не украдёте, воры, воры! Не дам! Ему нужно здесь, ему с Вишенькой…

Севастьян пытался нести тело в одиночку, так что ноги волочились по мягкой земле, а простреленная голова качалась ниже плеч. Эта безжизненность, верно, поразила Савину. Она застонала как от неслыханной боли, гортанно, протяжно, как стонет трясина от голода. Она попыталась разнять мои руки, но я держал очень крепко, так, что мог бы сам себе сломать пальцы.

Я, кажется, ненавидел этого мальчишку — да что там, я не помнил в нём человека, и когда я вспоминал о чёрных ссадинах на белых плечах Аленьки, меня мутило от гнева, но боль Савины, что билась в моих руках, оглушила меня совершенно. Я прокусил себе щёку, чтобы опомниться.

Тут она взвизгнула и запрокинулась. Доселе тонкую, невесомую, её вмиг будто пронзил стальной прут.

— Савина!

Глаза её закатились. Но теперь я почти не испугался, теперь я всё умел: уложил её на бок, голову — себе на колени…

— Оставьте её, — крикнул мне Севастьян. — Она сама опомнится. Сейчас надо быстрее уходить, а то это никогда не кончится.

Я упрямо смотрел на Савину. Она всё ещё билась.

— Поверьте, она не пропадёт! С ней такое часто, она сама управится. Сейчас придёт в себя и первая на вас бросится, вам же хуже. Я вас прошу, помогите же!

Кажется, Савина затихла и теперь только тяжело дышала, из-под прикрытых век мутно поглядывал глаз.

Я поднялся. Мне почему-то захотелось её перекрестить. Отступил на шаг, другой, вернулся к Севастьяну, всё оглядываясь через плечо.

— Поспешим. Ей нельзя больше его видеть, — сказал он резко.

— Что же вы, закопаете его тотчас же под кустом? — кажется, я рявкнул от злости.

Лицо Севастьяна потемнело, но неимоверным усилием он сдержался.

— Будьте благоразумны. Хоть вы, — голос его надломился. — Вы её жалеете, так уясните же, она никогда этого не поймет, и всякий раз, как она будет глядеть на него, её сердце будет рваться. Из раза в раз! Она никогда не сможет этого принять. Сейчас она очнётся и всё забудет. Мы скажем ей, что он уехал. Или вы, может, хотите, чтобы она окончательно помешалась?

Неожиданная боль, с которой он сказал это, заставила меня присмиреть. Я в последний раз оглянулся, прежде чем мы оставили Савину далеко позади — она лежала на траве, словно облако ночного тумана.

Я поклялся себе, что вернусь к ней, как только мы всё закончим, как только придём в дом…

Сердце ухнуло. Мы возвращались, лес редел, кажется, издалека уже виднелись огни. А я думал о том, о чём же с мольбой выпрашивала у меня Аленька, о чём полились её слёзы, когда она сказала…

Ваш друг, я о нём, о нём, скажите только, он ведь…

Что? Что? Отчего она заплакала? Чего она боялась? Что она хотела от меня?

Я знал: выстрелы нельзя было не услышать. Я знал Чиргина: он был бы последним, кто бы отсиживался, пока другие в опасности. И то, что он не направился в лес, пусть даже по нашему следу, могло говорить только об одном.

Боже мой, ответ камнем лежал у меня на душе, и я шёл на деревянных ногах, онемевшими руками нёс мертвеца, которому сейчас, по смерти, почти все те, кого он так напугал, обидел и подвёл, выказали больше чести, чем он удостаивался при жизни. Они все знали, что Лидия была права, когда назвала его зверем, но скорбели по нём и целовали его в лоб. И даже я, ненавидя его, заботился о его теле, и самое жуткое было то, что я не мог бы поступить иначе.

А может быть, я просто был трус: я боялся толкнуть тот камень и убедиться, что ответ мой верен.

Лидия уходит от сына, только заслышав, что сюда идёт муж. Он ходит неслышно, но за годы она привыкла различать его приближение. Она уходит почти поспешно, кратко поцеловав сына в бледный лоб и ничего ему не сказав.

У себя она долго сидит перед зеркалом, даже не запалив свечу. На кровати лежит платье, впервые за много лет измятое и испачканное, рядом — башмачки, все в земле. Лидия еле сдержалась, чтоб не выкинуть их в окно. Она сидит с невидящим взглядом, но не моргает, как умеют лишь змеи: стоит закрыть глаза, она знает, как снова окажется там, в лесу, и ей снова станет страшно. А она устала бояться.

Медленно, будто во сне, она распускает волосы. Иссиня-чёрные, гладкие, они обливают её спину и плечи, точно смолой. Она берёт гребень тонкой рукой и проводит по волосам, сверху вниз, много-много раз, пока за окном густеет мрак. Она распутывает колтуны холодными пальцами, рвёт пряди безжалостно, но никак не может заплакать. Ей бы очень хотелось, но, как знать, судьба судила ей заплакать лишь раз — от облегчения, что её ребёнок нашёлся.

Но сейчас она не может и улыбнуться, даже когда заставляет себя думать о сыне. «Он жив», шепчет она, «он жив, всё в порядке», но губы немеют, а рука дрожит. Если бы она могла плакать!

Лидия кладёт гребень. Хотелось бы бросить об стену, а лучше — разбить само зеркало, но в последний момент она аккуратна и осмотрительна. Лидия встаёт и бросает в зеркало последний долгий взгляд. Перекладывает волосы через плечо на грудь и выходит вон.

Она тоже ходит неслышно. Весь дом тих. Ей идти на другое крыло, и в темноте и тишине сердце её будто оледеневшее, не выдаст и крохотным стуком. Наконец, она у нужных дверей — и толкает без сомнений, что может быть заперто.

Борис на диване, вытянув ноги, в одной руке — стакан, другой он бездумно гладит собаку. Он до сих пор не сменил одежды, только громоздкие охотничьи сапоги валяются в углу. Можно подумать, будто он спит с открытыми глазами.

Терьерчик тявкает, спрыгивает на пол, щерится. Борис, кажется, слишком измучен, чтобы острить или просто хоть что-то сказать. Мгновение они с Лидией смотрят друг на друга, почти неприязненно, злобно, но прежде, чем Борис придумывает, как бы над ней посмеяться, Лидия ступает за порог и говорит:

— Я так больше не могу.

Борис усмехается, скорее по привычке, и тянется к графину. Лидия медленно подходит ближе.

— Налейте и мне.

Она, кажется, сама себе удивляется. Борис уже посмеивается.

— Признайся, дорогуша, с тобою первый раз истерика? Не удивлюсь.

Лидия вскидывает бровь.

— Так будет проще.

— Зачем так вульгарно, Лида, зачем так глупо? Возвращайся-ка лучше к себе.

— Нет.

Лидия опускается в кресло напротив. Надменно оглядывается.

— Сегодня я не вспугну вашей пташеньки?

Борис хмурится. Теперь усмехается Лидия.

— А я полагала, теперь вы будете крепче запирать её в клетке. Общипали-то её как индейку…

— Возвращайся к себе, Лида, — говорит Борис жёстче. — Или боишься, что муж задушит тебя в постели, а ты не до сих пор не молилась?

— Кому нам молиться?

Борис морщится, Лидия поводит плечом. Пёс урчит, подходит к ней и садится у ног, но Лидия пинает его носком туфли.

— Уберите собаку.

— Ну уж нет. Собака, видишь ли, лучше вас всех вместе взятых.

— Я её отравлю.

Борис ищет на её мраморном лице хоть отблеск улыбки, пусть самой больной, но Лидия совершенно спокойна. Борис качает головой.

— Ну зачем, Лида? Тебе тоже так нравится быть злой?

Она молчит и смотрит в окно всё тем же стеклянным взором. Борис шумно вздыхает.

— Ну что ты пришла?

Она оборачивается на него и видит совершенного старика, уставшего, выцветшего. На миг ей становится мерзко оттого, что он на неё смотрит: простоволосую, почти раздетую. Но потом свет меняется, и ей снова кажется, что он достаточно моложав и слащав. Впрочем, это неважно.

— Я так больше не могу, — повторяет Лидия.

— А кто из нас может! — восклицает Борис и не может сдержать глубокого вздоха.

— Я полагала, вы. Ведь вам всё это нужно. Вы всё это устроили.

— Перестань. Это ты виновата. Зачем ты их позвала? А ведь я предупреждал, это добром не кончится: посторонние люди в семейном деле.

— Нет. Я лишь защищалась. Всё начали вы. Вы привели её, и ваш брат окончательно сошёл с ума. Всё перевернулось. Вы этого и добивались.

— Кажется, я прожил жизнь так, чтобы теперь обо мне так судили. Пусть, — Борис пожимает плечами, — ты очень глупая, Лида, ничуть не лучше других. Ну, что тебе нужно?

— Ваш голос.

Её радует его замешательство.

— Завтра здесь будет душеприказчик. Послезавтра, если не ночью — власти. За неделю в доме умирает три человека. И мне подумалось, чего бы вы ни добивались, а всё же едва ли рассчитывали на такой исход. Кажется, вы заигрались.

Борис отставляет бокал и глядит на Лидию с прищуром. Он едва сдерживает гнев. Она всё понимает и в спокойствии выдерживает его лютый взгляд.

— Заигрался, — только и говорит он.

— В мою игру. Ведь вы правы, это я привела в дом посторонних, один из которых — ищейка. И я держу поводок.

Борис усмехается. Поднимается, неспешно отходит к окну, оттуда — к буфету, вертит хрустальный бокал. Наконец он подходит к креслу, где сидит Лидия, и тяжело опирается на спинку. Заглядывает её через плечо.

— Раз считаешь себя такой умной, зачем пришла? Ты посмотри на себя, — он проводит рукой по её волосам, — да ведь ты пришла продаться.

Лидия смотрит на его жёлтую руку на своём плече, поднимает невозмутимый взгляд.

— Я пришла покупать.

Борис смеётся коротко и зло. Хлопает ладонью по спинке кресла и отходит обратно к дивану.

— Глупо, Лида! Нет ни предложения, ни спроса. Не сейчас.

— Другого момента не будет. Нам нужно договориться. Условимся, на кого показать, единодушно. Если будем показывать друг на друга, ещё неизвестно, чем это кончится. Всё обойдётся легко и быстро, если мы станем действовать сообща.

Борис смотрит на неё задумчиво. Это её несколько воодушевляет.

— Времена безнаказанности прошли. Я много наслышана о бесчинствах вашего батюшки, о том, что творилось тут во времена вашей молодости. Но ваш брат мёртв, с ним умер и его век. Мы все будем отвечать, как положено, и я обыграю вас на этом поле, потому что если женщине и стоит на кого-то положиться, так это на закон, а не на мужчину.

Борис качает головой.

— Уж лучше бы ты молилась, Лида.

— Я возблагодарю Господа, когда будущее моего сына будет обеспечено.

Вдруг её лицо темнеет, в глазах загорается ненависть.

— Я пришла к вам, потому что вы испортили всё. Вы привели её, и старик выбрал её, и теперь мой сын… Но я всё исправлю. Я не хотела этого. Мне пришлось. Видит Бог, мне пришлось. У нас есть шанс вернуться к исходному.

— Вернуться?.. — Борис также мрачнеет. — Ты верно сказала, погибло три человека. Жизнь необратима, уже ничего не исправить.

— Мне всё равно. Три, пять, десять, да хоть все вы — так даже лучше.

— Если ты думаешь, что её хоть как-то волнует наследство, то ты просто дура, Лида. Она — дочь моего племянника, и её волнует правда, почему семья от него отреклась. И она…

— Меня не волнует правда. Мне нужно будущее моего сына.

— Разве наше будущее не зависит от правды?

Теперь усмехается Лидия.

— Правда — это то, во что мы верим, нет, разве? Так вот, я получу своё, а сыну расскажу такую сказку, которой он будет верить всю жизнь. Даже если всё здесь погорит дотла, он будет верить, что вся его жизнь тут была глупым сном, и он будет счастлив, пока вы, ради своей правды, рушите то, чем мы все могли бы быть довольны.

— Но мы не были, — тихо говорит Борис. — Разве ты не понимаешь? Мы не были и не могли быть.

Проходит время, как они сидят в тишине.

— Подумайте о себе, как вы и привычны, — говорит Лидия. — Ваше положение куда плачевнее, чем вы бахвалитесь. Суд…

— Ты всё о том же, — Борис всё погружён в свои мысли, раздражённо махает рукой. — Зря хлопочешь, с этим всё ясно. Ты ведь, надеюсь, не пожалеешь своего выписного шута?

— Мне нет до него дела, — чуть поспешнее, чем следовало бы, говорит Лидия. — Но его друг не будет свидетельствовать против него, да и не сможет.

— Какое дело!..

— Большое. Слово Григория Алексеича будет наиболее весомо. Мы можем, конечно, направить его в нужную сторону, но против своего приятеля он ничего не сможет сказать, хотя бы по закону.

— Что ж, раз говорим об обречённых, то… Одно пушечное ядро мы привяжем к ноге Макара, или два, он всё равно уже пошёл на корм рыбам. При должной изобретательности…

— Вы скажете, будто он убил свою мать?

— Что?..

Ей очень нравится его замешательство.

— Как, вы не знали…

— Я наслышан этих баек о том, что якобы мой брат… и не вижу ни малейшей причины верить этому бреду. И, помню, твой муж выдумал какой-то бред и об Амалье, якобы она выпила яд, который предназначался для него, ей-же-ей, Гамлет! Пытался набить себе цену, не иначе. И в это я должен верить?

— Это то, в чём убеждён Григорий Алексеич. Он убеждён, что ваш брат убит. Жена вашего брата убита. И сын вашего брата… мёртв. Простреленная голова. А ведь, кажется, это вы его нашли, верно? Когда бродили по лесу с ружьём? Я всегда думала, что на охоту идут ранним утром…

Борис бледнеет от гнева.

— Ты очень глупая, Лида.

Она не скрываясь улыбается. Улыбка на её лице, словно трещина на гладком камне.

— Это вы глупы, когда на старости лет решили сыграть в благородство. Мне нет дела до того, что вас на самом деле связывает с этой девчонкой. Было бы лучше, чтоб мальчишка её придушил, но мы будем исходить из данности.

— Замолчи.

— Да бросьте. А о чём вы думали, когда привели её сюда? Да не жалеет ли она сама, что пережила сегодняшний день?

Улыбка Бориса — жестокий оскал:

— А ты, Лида, не пожалеешь?

Лидия скрывает дрожь, отвечает с толикой вызова:

— Я уже жалела и ничего, живу.

Борис усмехается, качает головой.

— Вот же… женщина! Скажи, Лида, а ты когда-нибудь любила, самозабвенно? Мужчину, не своего ребёнка. Когда любишь ребёнка, то любишь себя. Он твоя плоть и кровь, твоя молодость и невинность, твоя боль и твоя страсть, твоя праведность и твои ошибки, долг, мечты, ожидания и, наконец, оправдание твоего существования. Такое отношение подпортит жизнь и тебе, и ему, но до поры ты видишь в нём себя и себя же любишь. Нет, я говорю о любви к другому человеку, к равному. Ведь кто этот человек? Это уже не ты, до вашей встречи тебя в нём не было, он — иной. Не твоё продолжение, не твоё ожидание, но вмиг — твоё начало и конец, всё важное — в нём, всё прочее — суета, и жить становится так просто! Уже нет никакой опоры и нет тебе оправданий, твоё всемогущество ограничено, всевластие кончено. Ты можешь, конечно, любить себя рядом с ним, любить, как свою привлекательность, любить, как у тебя перехватывает дыхание, любить, как много в тебе чувства и поэзии, любить запах роз, но это лишь начало, даже меньше, затакт. Потом начинается бесконечное постижение инаковости, а это шаг в пропасть. Оглядываясь на прочих, ты станешь ненавидеть и обожать то, что будет похоже на него. Ненавидеть, потому что он ведь неповторим, и это гнусное посягательство других на него; обожать, потому что весь мир оказался предтечеий и отблеском того, кто уготован тебе. Всё реже ты говоришь о том, как красиво и глубоко ты любишь, всё чаще, непрестанно, говоришь о нём, другом, ином. Вся твоя жизнь — в нём и о нём, а в нём нет ничего от тебя, и ты не можешь ни на что посягать, потому что он тебе не принадлежит. Но в этом и счастье. Вот что значит, самозабвенно.

Борис, ослеплённый отблеском чего-то былого, пьёт больше вина. Лидия может только чуть улыбаться в ответ надменной улыбкой.

— Не считаю полезным забывать о себе.

Борис горько смеётся.

— Видишь ли, Лида, никто не покушался на твою любовь. Ты сама её растоптала, крохотный росточек затоптала. На тебя… не больно-то посягали. Тебе не посочувствуешь в разочаровании — ты никогда не поддавалась чарам, не вкушала запретного, однако в своём бесстрастии ты неправедна. Ты зарыла в землю талант. Ты — роза, срезанная ещё бутоном и заложенная в книгу, в тебе нет запаха и не было цветения, красота внешняя и та раздавлена, а что внутри — требуха. Подуешь — останется лишь стебель, какой у чертополоха покрепче будет.

Борис скалится. Лидия бледнеет.

— У чертополоха дрянные шипы. А вы вон как изранены. Так напарываются, когда хватают голыми руками. Впредь надевайте перчатки.

— И не забуду секатор! — он будто смеётся. — Ну, матушка, уговорились? Ступай-ка ты подобру-поздорову.

Лидия склоняет голову:

— Значит, уговорились? Вашу пташеньку мы отдадим ищейке и дело с концом. В исступлении, до которого вы её довели, она ещё и сознается во всём добровольно. Таким, как она, нравятся громкие слова, что же, по зале суда они прогромыхают как надо. А мы при исходных обстоятельствах. Мой муж наследует своему отцу, будущее моего сына обеспечено. Вы убираетесь куда подальше, как будто вас и не было никогда. А полоумную определим в соответствующее заведение, тогда и заживём.

Борис швыряет бокал. Лидия вздрагивает, но не сводит с него тёмного взгляда. Борис подходит к ней, на виске бьётся жилка, но Лидия сидит, не шелохнувшись, разве говорит чуть громче:

— Если откажетесь свидетельствовать против неё, мы укажем на вас обоих. Полагаю, Григорий Алексеич, а за ним — и суд, согласится, что если она исполнитель, то руководитель — вы.

Она что-то замечает в его лице. Что-то, что позволяет ей улыбнуться.

— А он уже так считает, не так ли?

Борис наклоняется к ней.

— Твой муж уже преподал тебе хороший урок, Лида. Ты…

— Вы только и можете, что угрожать мне насилием? — она улыбается шире. — Да вы как уж на сковороде. Сами подпилили сук, на котором сидите. Это вам нужна помощь, и я пришла обсудить возможности. Будет очень неблагоразумно с вашей стороны не ухватиться за соломинку.

Борис долго смотрит на неё.

— А ведь я правда могу сделать с тобой всё, что захочу, Лида. Ты думаешь, ты к этому готова — ты даже это предполагаешь, раз явилась сюда в таком виде. Но ты не представляешь, что такое настоящая жестокость. За столько лет ты так и не поняла, какое имя теперь носишь, каким именем наречён твой сын.

Что-то меняется в нём. Сухое лицо темнеет, словно кора старого дерева в грозу. В глазах загораются огни.

— Предок наш на службе государю поляков бил. Те за неистовство прозвали его зверем, бестией. Сам государь тяготился столь жестоким соратником и, только кончилась война, жаловал ему земли в глуши на болотах, будто надеялся, что здесь-то его ярость и сгинет. Но она здесь расплодилась. Ты посмотри на нас.

Он берёт её за подбородок и поворачивает её к окну, в котором, чёрном, отражаются их белые лица.

— Ты не представляешь, с чем играешься, Лида. Кому ты бросаешь вызов? У кого встаешь на пути? Знаешь, в своё время я думал, что мне это под силу. Но сам оказался такой же, если не хуже. И ты нам причастна, Лида. В тебе наша кровь. Твой сын уже неизлечимо болен.

Лидия вырывается и откидывается в кресле. Теперь она напугана. Он стоит над ней, всё такой же чужой и страшный.

— Что ты знаешь о своём муже?

— Я знаю, что я его ненавижу.

Эти слова вырываются из неё против воли; она заливается краской гнева, её глаза пылают. Губы Бориса кривятся в холодной улыбке.

— Значит, ты не знаешь, а сможет ли он оболгать невинного? Сможет ли указать, как ты хочешь, на того, кто тебе не пришёлся по сердцу? Сможет ли также сочинить сказку, чтобы убаюкать ей сына, а лучше сказать — совесть, и быть счастливым?

— Мне нет до него дела.

— Зря. Ты зря его недооцениваешь, Лида. Я недооценивал его всегда, презирал ужасно, и только недавно мне открылось, как же я ошибался.

Он приглаживает бороду, будто о чём-то спорит сам с собой, и наконец говорит:

— Ей нужна правда, помнишь? Я не хотел ей говорить. Я и не знал раньше! Да это до сих пор — только догадка, озарение, но стоит мне обмолвиться — и она уже не остановится. Я подумал, а вдруг, я смогу замкнуть зло на самом себе, смогу замолчать эту правду, но ты напомнила мне, кто я такой.

Он приближается к ней резко, совсем близко, подносит своё жёлтое лицо к её лицу, вновь смертельно бледному.

— Мне уже доводилось целовать мёртвый камень, Лида. А ты очень похожа на неё.

— На вашу мать? — почему-то срывается у неё.

— На одну женщину, ради которой я когда-то был готов стать лучше. Но когда я целовал её, я будто целовал статую. Я был готов измениться ради неё, но она никогда не верила, что я способен на такое. А в этом, и правда, вы все похожи на мою мать. Она с рождения предрекла мне быть паршивой овцой. Говорила, это я всё разрушу.

Он отклоняется, выпрямляется.

— А что если мне так и сделать, Лида? Я пойду к твоему цепному псу и укажу нужный след. Скажу по правде, он уже его взял, ну а я подстегну. И тогда каково тебе будущее, в котором ты — супруга убийцы?

Лидия долго смотрит в сторону. Если она и потрясена, то показывает свою слабость лишь затянувшимся молчанием. Наконец она говорит негромко:

— Вы хотите сказать, «вдова».

Борис смотри на неё изумлённо.

— Неужели он так обидел тебя сегодня, что ты готова…

Лидия поводит плечами.

— Я готова, — отсекает она. — Готова к любой вашей подлости.

— И ты даже не спросишь, что же он соделал?..

— А мне-то нет дела до того, что было. Мне важно будущее моего сына, а не мужа. Но вы должны понимать, что если натравите свою девчонку на моего мужа, в чём бы он ни был грешен, вы тем самым обрекаете её. Она безумна, несомненно, а потому преуспеет — или кто-нибудь ей подсобит. Теперь-то, пожалуй, если ей не скажете вы, это сделаю я: полагаю, ей хватит и намёка. Так пусть! А что будет… в том можно найти свою пользу. Поэтому я и говорю, что мы с вами нужны друг другу больше, чем нам того бы хотелось. В конце концов, я никогда не зарекалась, что не выйду замуж второй раз.

То, как она смотрит на него, изрядно его веселит. Обескураженный, изумлённый, он качает головой и беззвучно смеётся.

— Бестия.