Среда I (1/2)

Высушенный, на ватных ногах, я добрался до наших комнат. Более позорного отступления я в жизни ещё не совершал. Видимо, судьба издевалась и желала окончательно унизить меня: я наткнулся на запертую дверь, а ключей в кармане не обнаружил. По хмелю меня пробрал смешной ужас: кабы не застали меня в столь глупом положении, и я вознамерился переночевать хоть в нише за ковром, лишь бы не быть замеченным никем… Даже прохлаждающимся фамильным призраком, за которого я едва не принял Чиргина — он бесшумно распахнул дверь и вот стоял на пороге, слега покачиваясь на носках, ещё чернее темноты, неуловимый дух, он скалил зубы и тыкал пальцем:

— Недурственная засада, Копейкин!

— Я, видимо, потерял ключи.

— Как и невинность? Ой ли, голубчик!

Чиргин подвалился вплотную, а я подумал, какой же дрянью, верно, несет от меня. Чиргин ухмыльнулся и хлопнул меня по боку:

— Признаться, я полагал ждать тебя лишь к утру.

— Промашка, Юрий Яковлич. Переоценил прыткость провинциальных вдов и недооценил выдержку ветеранов туркестанской кампании.

— Стратегический гений безоговорочно принадлежит тебе, Гриша, — скалился Чиргин и в презрительной учтивости приглашал меня пройти в комнаты. — Я же на короткой ноге с тактикой.

Он чесал языком и веселился, я же без сил опустился на кровать и мрачно наблюдал за тем, как он расхаживает по комнате и машет отвязанным галстуком. Я боролся с желанием задать ему хорошенькую трёпку и повалиться спать. На деле же я сидел сиднем, не в силах шевельнуться. Тут передо мной возникло насмешливое лицо Чиргина:

— Ну, что же нашептала тебе веселая вдовушка…

— Черта с два, Чиргин!

Я вспыхнул, отвернулся от мерцающих фосфорических глаз. Раздражение захлестнуло меня; я потянулся ослабить галстук, но не обнаружил его вовсе, как и воротничок, и мне вконец подурнело; из брюк я достал спички, но портсигара не нашёл.

К чести Юрия Яковлича, он предложил мне свой.

Я его отшвырнул.

— Какого чёрта, Юра? Я ведь женатый человек, зачем ты всё это устроил!

Он на миг посерьезнел, но тут же прикрылся усмешкой:

— А чего стоит твоя верность без искуса?

— Подлец. Кто тебя заместо Господа Бога-то поставил?

— Причём тут Господь Бог? Ты, разве, не мог уйти, когда вздумается? Или это я тебя держал?

Он был прав, но я злился. Подобрал портсигар, выудил папиросу, закусил.

— Гнусность, — наконец выдавил я, закуривая. — Ничего такого не было, но… Чёрта с два! Тело ее супруга еще не погребено, а… Да, впрочем, при живом муже вряд ли что-то её обуздывало…

«Презирай, презирай меня, я вся пред тобой…»

Я осекся. То были не мои тайны и не мои грехи. Более того, добыл я их способом бесчестным и подлым. Для полного падения оставалось выложить их, как на разделочную доску, на суд третьего лица, отринув последнее уважение, пусть Амалья заслуживала его в последнюю очередь.

Чиргин взмахнул рукой и в нетерпении воскликнул сердито:

— О, тебе неприятна подобная роль и ее издержки! Как же, ты, Григорий Алексеич — совершенно положительный человек. Тебе стыдно не оттого, что ты проник в чужую тайну, а оттого, что она грязна и мерзка, и в ней ты измарался!

Я не сразу почувствовал боль — ногтем оттянул заусенец, и кожа порвалась. Я поднес руку к лицу, наблюдая, как вьется тонкая багряная змейка по пальцу. Я приучил себя держать руки в чистоте: ухоженность — первейшее мерило допуска в цивилизованный мир (где надлежит сражаться за лишнюю копейку, а не за жизнь товарища — это оставьте дикой степи), — но ни за семь лет честного существования, ни за год супружества не разрыхлели, не размягчились мозоли, шрамы и ожоги — то ли дело перехватывать пламенеющее дуло или леденящий клинок.

— Это театр, Гриша, — продолжал Чиргин, смотрел на меня встревожено. — Только актеры в панике позабыли свой текст, ведь режиссер отказал им в читке сценария. Он открыл им простор для импровизации, но они заключены в своих амплуа. У кого достанет смелости и безрассудства выйти за рамки образа и выказать человечность, столь уязвимую и неприятную зрителю?.. Кажется, Амалья первой пошла на этот риск, излив тебе душу. В театре это неприемлемо. А паршивых актеров гонят взашей.

Я прикрыл глаза и скупо обронил:

— Она никогда и не притворялась. Никогда не скрывала, что ей претит этот дом, этот брак, люди вокруг… Даже ненависти к собственной дочери не стыдилась, — я прижал ранку и заговорил сухо: — Она нажила ребенка до брака. И вышла за старика, будучи уже в положении. Притом, она не была знакома с ним прежде. Она нездешняя. Сюда ее прислали к тетке, как раз тогда, когда она оказалась… в затруднении.

— Верно, старик заприметил её и… — Чиргин пожал плечами, — получил что хотел.

— Хватит, — рявкнул я. Он ничуть не оскорбился, лишь презрительно вскинул бровь. — Не было в доме людей, более далёких друг от друга, чем они.

— Отчего же, — скривился Чиргин. — Ты наблюдал их отношения нынче, измотанных, измученных друг другом людей, на тебя, молодожена, это произвело гнетущее впечатление и вызвало отторжение. Но не забывай, они всё же были друг другу мужем и женой четверть века!.. Изрядный срок, под конец которого желание прикончить супруга весьма естественно, — он издал смешок в мороке злобного веселья.

— Благодарю, ты меня просвещаешь, — огрызнулся я. — Как бы то ни было, план ее удался, и старик до последнего считал Савину за свою кровь… Вот же... — покачал я головой. — Столь постыдное положение, а она растрепала свою тайну мне, первому встречному, так запросто!

— Амалья только рада потерять голову — это легко, та и так пуста, — сказал Чиргин. — Ее беспечность может оказаться губительной, только и всего. Даже туманные намеки могут стать жестоким оружием. Людям этого круга, чтобы выживать, не нужно рыть землю и тянуть жилу — у них в ходу искусство лжи, интриг и козней. И кому надо, тот найдет лазейку, чтобы использовать даже обрывок слуха против беззащитной женщины, оставшейся без покровительства мужа, и юной девушки, которая попросту не понимает, как устроен этот мир.

Я смотрел в окно, в мягкую тень леса, слушал стрекот ночных птиц и на миг вообразил юную деву, босиком ступающую по сочной траве, в белом одеянии скользящую меж вековых деревьев. В чем была ее вина, за что обречена на неприкаянность?.. Лишенная ласки и родительской опеки, она прижилась под раскидистыми кронами и щебетала по-птичьи, удочеренная самой природой. Уж неземная, она оставалась помехой людям жестоким и жадным, и к чему был этот нелепый брак, если девочка так и виделась «затруднением», но уж не одной только матери…

— Амалья… — заговорил я, — то упивалась воспоминаниями, как она ждала этого брака, как уповала на него и не верила своему счастью, то поносила на чем свет стоит своего мужа. Твердила, что ее обманули, воспользовались ее чувствами, и заключили «гнусную сделку» против ее разумения и воли. Но ведь если бы сам старик того не захотел, ничего бы не случилось. Его первая жена только что умерла, разрешившись Макаром — вероятно, он желал найти мать для ребёнка.

— Какая-то бедняцкая логика, дружище, — фыркнул Чиргин. — Разве старик, при всём своём влияния и богатстве, не мог подобрать себе наложницу под стать?.. А нужно было бы — нанял б хоть батальон нянек, — отмахнулся Чиргин. — Или, думаешь, было мало охотниц обделать партию из более… подобающих семей? Ты озлобился и хочешь думать, что раз кровь голубая, то не нужно сердце, чтобы ее качать. Как по мне, единственное оправдание этого неразумного брака — человеческое чувство. Ей-ей, старик попросту влюбился в безродную девицу, сжил со свету свою стареющую жену и поспешил свести свою мелкую страсть в завет перед Богом и людьми.

— Да оставишь ты эту мерзость или нет? Ты бесконечно смешон, пытаясь везде и всюду приплести нежные чувства!

— Зачем же непременно нежные, — пожал плечами Чиргин. — Страсти обыкновенно грубы. Бесприданница, деревенщина, к тому же, порченая, а он взял её за себя, ещё не отгоревав по прежней жене. Отчего, как не из чувства?

— Да он всегда считал её пустым местом! — воскликнул я. — И до свадьбы они виделись лишь раз, старик мельком взглянул на нее, высказал согласие, и через месяц они уже венчались. Это договор, сделка, а не кипение страстей. Амалья не раз повторяла, что он никогда её не любил… да и не ненавидел. Скорее, попросту презирал. Она говорила, что весь дом и хозяин его были одержимы памятью о прежней хозяйке — и Амалья никогда не стала на её место — он не допустил.

Чиргин призадумался.

— Что же, как скажешь, поверю, что старик был сильно привязан к первой жене. И хоть это не исключает низменной страсти к другой женщине, но тебе Амалья в том не призналась — видно, такого и не было. А раз ни она, ни он не стремились к этому браку, но союз всё же был заключён вопреки всему, вывод может быть один: в этой пьесе есть еще действующее лицо…

«Как можно было думать на старика, будто его корысть!..»

Я пожал плечами.

— Несомненно, родня Амальи выказала немалое рвение, чтобы устроить судьбу пропащей девушки. Припоминаю, что Эдик Хобот выболтал спьяну. Он увидел в этом браке возможности для собственного устройства. Вот он и корит себя, что-де сестру продал за свои амбиции.

— Брось, стал бы Бестов обращать внимание на потуги каких-то свинопасов… Нет, если кто и оказал влияние на старика, то это был тот, кому он доверял. На кого вынужден был положиться. Амалью за язык не тяни, — продолжал Чиргин, — как только она не намекает на их близость с Борисом. Она не покидала дома после замужества, а он, напротив, вечно в разъездах, — значит, они познакомились до того…

— Что можно утверждать на основании каких-то грязных сплетен! — воскликнул я. — Не в моих правилах порочить имя женщины, какой бы порочной она ни была!

«…Я действительно была влюблена, а потому… обманывалась столь сладко!.. Я даже и не думала на старика…»

— Ежели тебе неочевидно, что между ними, то ты попросту слепец, и прикрываться филистерством тут малодушно, — отмахнулся Чиргин. — Или ты не понял, что сегодня стал жалкой заменой тому, о ком она льёт слёзы? Да если б ты обнаружил доказательство их связи, что удовлетворило бы твои претензии ищейки, глядишь, первым затрубил бы на всю округу о мерзостном их грехе да соорудил бы костер. Так что не строй-ка из себя щепетильность. Чем больше мы знаем об этих людях, тем вернее сможем прежде всего не виновного указать — а огородить от клеветы невинных.

— Я работаю с фактами, — рыкнул я. — С фактами, а не с домыслами.

— Всякий факт когда-то был всего лишь жалким домыслом, а самые гениальные мысли зачастую приходят в пьяном бреду, — пожал он плечами. — Оказывается, больной этот брак свершился по воли третьего лица, злой воли, извращенной. По воли человека, для которого не свята ни вдовская скорбь, ни девичья невинность. Посмотри на него — обыгрывает очередной гамбит. И главное его оружие, опять, как и в тот раз, — неведение положившейся на него женщины.

— А, ты про нашу самозванку, — я устало потёр глаза. — Она тебе о чём-то проговорилась?

— Её зовут Александрой.

Так удивительно звучало её имя в его устах. Он глядел очень взволнованно и будто бы оскорбился.

— Она ничего мне не говорила, но это очевидно, что он её держит на привязи. Помнишь, что возница сказал? Это Борис привёз её в дом. И не он ли был тем «дядей», который искал с ней встречи тогда! Как и когда они всё-таки встретились — та ещё тайна, но это он, а не безумный старик, её приголубил, пёрышки пригладил. А она ему в рот смотрит, — добавил он резко. — Вот только он скормит её тебе без колебаний, как только почувствует, что ты прищемил ему хвост!

Батюшки, да в его глазах я чуть ли не последний мерзавец! Но я уже был не в силах вновь с ним препираться. Пусть воображает, что хочет. Я мотнул головой.

— Пока его хвост, пусть крайне подозрителен, но ничем передо мной не провинился. То, что он не настолько враждебен к нашей музыкантше, как Лидия и Севастьян, ещё не доказывает, что он с ней как-то особенно близок. Сегодня он вмешался в наш разговор как сделал бы любой порядочный мужчина, услышав, что притесняют женщину. Всё прочее — твои домыслы. И пускай он причастен к устройству того нелепого брака старика с Амальей, но к чему вообще копаться в том, что было так давно! Накануне смерти старика меж супругами не было согласия — вот что нам важно. А сколько раз вспышка ярости даже меж преданными друг другу людьми ведет к непоправимому… Сколько раз мне приходилось выезжать на места такого вот нелепого кровопролитья: под горячую руку попала жена, стал жертвой ревности муж… И всё, кипятком в лицо, молотком по затылку. И не нужно воссоздавать их первое свидание, чтобы разобраться, кто виновен. Так и здесь — случилось, и все тут, с чем дело и имеем.

— Как можно разобраться в настоящем, не понимая прошлого! — Чиргин широким шагом подлетел к окну, обрушил кулак на раму. — Старик совершил необъяснимый поступок, но на все найдется причина, а покуда мы не выискали ее, как можем обсуждать последствия! Заметь, произошло это двадцать пять лет назад. Роковая отметина для этой семьи. Сколько потрясений настигло тогда этот дом, и появление здесь Амальи с чужим ребенком под сердцем — один из существенных эпизодов всей драмы… Или уже пора определить сей жанр как трагедию?..

— Пора перестать пороть горячку! — я порывисто подошел к нему, и на миг мне пришла картина, как я пытаюсь загнать обратно в клетку взбесившуюся птицу, что рвет воздух когтями и грозно щелкает клювом у моих глаз. — Ты забываешься, Юра, это не подмостки, а настоящая жизнь, — я схватил его за предплечье и потянул вниз, будто надеясь сломить запал его мысли. — Люди горазды на глупости, и бессмысленно искать подоплеку в каждом опрометчивом поступке…

— Даже самый бездумный шаг порожден мыслью или чувством, пусть кратким на тот миг — но и его корень уходит далеко вглубь человеческих привязанностей, понятий о мире, отношений с ближними… Я твержу тебе — «двадцать пять лет назад», — тебе кажется это смехотворным, но и ты хромаешь оттого, что в детстве свалился с лошади!.. И лошадей не любишь также, хоть умом понимаешь их несомненную пользу — но в сердце у тебя глубокая неприязнь, которой ты стыдишься потому, что признание ее будет признанием твоей слабости.

Я отнял руку.

— Да, Юра. Слабости, — я поджал губы. — Лошади полезны, мой страх — вреден и неразумен. Много же я услужу себе, потакая ему.

Я отвернулся, нелепо ударив по воздуху рукой, лишившись на миг опоры. Я приучил себя обходиться без трости, что требовало постоянного усилия, но в минуты смятения мой недуг прорывался секундной неуклюжестью. А тут еще заныло под лопаткой, и я дошел до стола, но лишь оперся на него — садиться было непозволительно.

— Какая бы история ни произошла между ними, пусть даже грязная и постыдная, она никак не объяснит, почему смертельно больной убит в собственной постели. Ни Амалья, ни Борис не получают что-то особенное с того, что старик умер на пару часов раньше. И если ты намекаешь на какие-то давние обиды, которыми они вооружились, чтобы не дать старику спокойно испустить дух, то мне нужно оснований больше, чтобы обвинять их.

— Но ведь я совсем не хочу, чтобы ты вообще их обвинял!

Я и не оглянулся на него, прикрыл глаза…

— Так чего ж ты от меня хочешь…

Я дотянулся до тетради, чтобы хоть как-то избежать очередного бессмысленного спора и дополнить мои записи новыми сведениями, как она сама раскрылась предо мною чистым нутром.

Дрогнувшей рукой я схватил ее, перелистнул на начало, в конец, и похолодел.

— Ну и куда, — ледяным голосом процедил я, — куда ты дел мои конспекты!

— Съел на ужин, — каркнул Чиргин и оказался подле. — Что случилось?

— Мои записи, — дрожа от ярости, повторял я, — чёрт возьми, все пропали! Листы вырваны!

Я обернулся к нему, а он смотрел на меня с дурной улыбкой, пусть хмурился, но в глазах сверкали угольки веселья, и жуткое предчувствие скрутило меня.

Я бросился за саквояжем…

— Чёрт! — я вытряс его верх дном и шарил по полу, разбрасывая вещи, как слепец. Наконец унялся, замер. — Отрава пропала. Обе склянки.

Чиргин опустился рядом на колени.

— Я был здесь весь вечер, — сказал он. — И дверь запер…

— Войти мог всякий, у кого ключ есть… — отмахнулся я.

— Но я…

Тут он осёкся. Я пристально поглядел на него.

— Знаешь, Гриша… я… Я, кажется, на полчасика прилег отдохнуть. Я, знаешь... Так сегодня устал.

— Обкололся, собака.

Я отвернулся. Нечего было и говорить, но сорвалось. Я выругался, пнул саквояж и отошёл к окну. Самое страшное было то, что он молчал. Я достал папиросу, но курить не мог.

— Прости, — сказал он. Я закусил папиросу. Это его «прости» поперёк горла. А он ещё повторил совсем тихо, глухо: — Я так сегодня устал...

Я не мог найти силы на него посмотреть. Все эти дни я запрещал себе даже думать, насколько на самом деле всё плачевно. И сейчас мне было проще на него злиться и обвинять, чем всерьёз тревожиться и принимать какие-то меры...

А он зачем-то подошёл ко мне и тронул меня за плечо в тот миг, когда в моё сердце закралась тёмная мысль. Я резко обернулся. Он всё понял и отпрянул.

— Ты… да ты мне не веришь.

Он даже не спрашивал.

— Гриша!.. Ты… ты решил, это я всё подстроил. Всё выкрал, перепрятал. Голову тебе морочу.

Я прикусил губу, не сводя с него глаз. Ответил не сразу, но пришлось:

— Ты ведь против. Против всего, что я здесь делаю. Ты ведь не хочешь, чтобы… Да как я могу на тебя положиться!

Он смотрел на меня, бледный, растерянный. Так всегда выглядят люди, когда встречают смертельный удар.

— Я лишь… не хочу, чтобы это заходило так далеко, — сказал он наконец.

— Куда уж дальше, — мы помолчали. — Всегда приходится выбирать сторону, Юра.

Он долго смотрел на меня, и взгляд его разъедала пустота.

— Я ничего не брал.

Я склонил голову на бок. Сказать «верю» я так и не смог.

Его презрение ко мне стало тем очевидней, когда наутро меня разбудил Трофим, чье морозное приветствие взбудоражило меня получше ушата ледяной воды, хоть похмелье настигло меня дичайшее. Комната Чиргина уже пустовала, и я, понукаемый вялым стыдом за ночное поражение, поплелся в трапезную.

Давеча в запале я бравировал, что-де с утра возьму быка за рога, припру Бестовых к стенке, объявлю о моём долге и потребую именем закона привести врача, чтобы тот осмотрел тело и вынес вердикт, что пресек бы всякое противление следствию, но Чиргин явно оставил меня один на один с дерзким замыслом, и отчего-то я чувствовал себя последней скотиной. Подкосило меня то смертельное разочарование, которое пронзило его насквозь, стоило ему догадаться о том, что я так и не смог выразить словами — всполох недоверия к нему, самому близкому человеку. Объятый сомнениями и желая разговора, я искал его и пытался понять, что же предпринять.

Уже в дверях на меня обрушились подробности минувшей ночи. Мне захотелось выбежать вон и уехать прочь. Скорее небо обрушится, нежели Амалья Бестова упустит шанс посмаковать свои свершения. И мне уготована самая постыдная участь. И где это видано, чтобы мужчина выходил опороченным из женских покоев!..

Но трапезная расставила всё по своим местам, призвав к молчаливому трепету пред главным:

На столе высился тяжелый черный гроб. Во гробу покоился старик Бестов, полупрозрачный, пошедший темными пятнами; белые космы уложили, всклоченную бороду подстригли и причесали. Лицо, что запомнилось мне искаженным яростью, затихло, закостенело в горькой печали.

Позже Чиргин огорченно шепнул мне, что разочаровался скучностью подачи виновника торжества: понадеялся, будто покойника облачат в королевскую мантию.

— Григорий Алексеевич, — тихий, бесцветный голос окликнул меня, и я увидел Лидию, застывшую у окна. Подле околачивался Чиргин, на редкость тихий и скромный. Я поприветствовал её, отмечая, как усталость выбелила ее лицо. Негромко она продолжала: — Мы ждем священника. Отпевание пройдёт в нашей часовне. Ни в коем случае не настаиваю, чтобы вы присоединились к нам, господа… Дело семейное, а покойного вы чуть знали, и знакомство едва ли вышло приятным.

— Бросьте, Лида, — резко пресек Чиргин. — Не для того ли я здесь, чтобы не отступать от вас в самую трудную минуту!

— Кто сказал вам, что эта минута будет трудной? — она сказала это быстро, почти беззвучно, и глаза ее остекленели. На миг она зажмурилась и столь же равнодушно добавила: — Разумеется, печально…

— А я не сказал, что минута эта печальна, — также негромко и кратко сказал Чиргин, не сводя с нее пристального взгляда, что мне стало неловко. — Но тем и труднее.

Я кашлянул и коротко перекрестился над гробом.

— Ох! Вот и плакальщица сыскалась!

Громкий возглас, щелканье каблучков, трескот ненужных слов: Амалья ворвалась в глухое наше молчание вихрем сумятицы и вмиг вцепилась в мой локоть — спасибо и на том, что хоть сменила свой яркий наряд на чёрное.

— Вы присоединитесь к процессии, господа! Ах, какая прелесть, что у нас есть на кого положиться в столь горестное для нашей семьи время! Наших-то мужчинок не хватит, чтоб гроб нести, а тут ваши молодецкие плечи…

— С готовностью, Амалья Петровна, — откликнулся Чиргин. — Я привычен, мне не раз приходилось…

Уже несколько лет как Чиргин подвизался на кладбище при Духовской церкви: под Троицу помогал хоронить бездомных, которых сотнями свозили туда<span class="footnote" id="fn_18461916_0"></span>. Как совпало, что и в этой семье похороны устроились на эти дни?

— Как знать, — говорил Чиргин Амалье и сердечно пожимал ей ручку, сочетая в этом движении и скорбную почтительность, и оскорбительную горячность, — бывает, именно горе разрешает давние ссоры и объединяет обиженных и обидчиков…

— Священник еще не явился, Юра, — обрубила Лидия. — Не отнимайте у батюшки хлеб — ему будет, чем нас развлечь.

— Ну что ты, Лида, собачишься! — воскликнула Амалья, от души пожимая Чиргину руку. — Разумеется, мы нуждаемся в вашем обществе, голубчики мои!.. Я обещаю вам отменные поминки, а потом… Наконец-то мы распахнем двери в большую залу!..

— Полноте, к чему… — задохнулась Лидия.

— Как же к чему, милочка, так ведь там палисандровый паркет и рояль!.. Жаль, никто не играет на той же скрипке, уже был бы дуэт, но да мы узким кругом, спляшем и под рояль…

— Позвольте, «спляшем»?.. — губы Лидии побелели.

— Да-да, прелестно, что вы согласились нести гроб, — верещала Амалья и трепала Чиргина по локтю, впрочем, задорно поглядывая на меня; я поспешил отвести взгляд и уставился на иссохшие руки покойника. — Ах, а потом банкет, танцы, рояль, цветы… Послать, что ли, эту девчонку, чтобы цветов нарвала… Хоть какая-то будет от нее польза! Кухарка уже здесь? Справлюсь об очередности блюд…

— Верно, я переусердствовала, проследив за всем заранее, — процедила Лидия.

— Вы все уладили, милочка?

— Мне сделалось грустно от мысли, что на вас все эти хлопоты, когда вы вся объятая вдовьей скорбью…

— Ах, — улыбка Амальи ничуть не увяла, только зубки блеснули и глазки сверкнули, когда она тронула Лидию за рукав: — Вы своей заботой, дорогуша, даете мне время пораздумать о супружеской моей жизни, что ли? Так вот я думаю, что с вашей стороны любезно будет исполнить нам сегодня вальс.

— Вы скорбите, Амалья Петровна, — не выдержал я, не заботясь, сколь резко и зло прозвучат мои слова: — Собрались достойно проводить мужа в последний путь!

Она посмотрела на меня с интересом и негромко сказала:

— О да, Григорий Алексеич.

Суетность вмиг покинула ее, когда она степенно подошла ко гробу и положила руку на борт, провела по батистовой обивке, поправила край савана, чуть коснувшись рук покойного.

— Провожаю навстречу возлюбленной его супруге, он так этого ждал все эти годы. Расстанемся без сожалений — тем слаще наше взаимное облегчение.

В задумчивости она отщипнула цветочек сирени со свежей изломанной ветки, что приложили к гробу, потерла пальцами, принюхалась и, окрыленная писком аромата, вышла вон.

Чиргин обернулся к Лидии, а она отозвалась на его жест скорее, чем если бы намеревалась скрыть свое удовлетворение оказанным ей вниманием. Я совсем сник, почувствовав себя лишним. До сих пор у меня в голове не укладывалось, как это Лидия Геннадьевна поощряла вольности моего друга, но признал, что в общении с этой дамой, воплощением благородства, тот Чиргин, которого я изучил в мельчайших подробностях и знал как облупленного, уступал место иной натуре, неокрепшей, но некогда старательно вылепленной не устремлением самого Юрия Яковлича, но усердием властной руки личности деспотической, в чьем распоряжении некогда оказался столь податливый материал, как потерянная детская душа. Тогда-то в его и пронзили этим стальным стержнем пристойного лицемерия, двуличной порядочности, неукоснительных манер и особого даже тембра голоса, подкупающего своей отрешенностью. Лидия Геннадьевна в эти минуты не могла не признавать в нем отголосок прошлой жизни, света, у которого ее отняли и заперли здесь. Чиргин, каким он себя создал, отвергал это и презирал, но для княгини Бестовой обращался к тому, что некогда силой в него закладывали, и Лидия упивалась этим обманом, что для нее был живительнее воздуха.

В этом не было ни малейшей необходимости, если только не скрывался за тем коварный умысел. Но я слишком хорошо знал Чиргина: он подыгрывал этой женщине только потому, что ей того хотелось, и он сделался готов развлекать ее даже над гробом человека, которого жена обманывала еще до брака.

Я угрюмо направился к неприметной двери в углу, желая уйти от роли нежеланного свидетеля неуместной сердечности; разбухшая створка с глухим скрипом отсекла меня от простора и холода трапезной и неловкости, которая сковала меня от лицезрения того фарса. Но вместе с волной распаренного воздуха кухни на меня нахлынули отголоски вольных, переливчатых речей, которые могут вести лишь очень близкие, равные люди в минуту укромного уединения.

Жил князь Роман Васильевич.

И стават-то по утру-ту по раннему,

Он пошел во чисто поле гулятися,

Он со Марьей-то со Юрьевной.</p>

— … Вот и надорвете сегодня животы, — кухарка постукивала ложкой по котлу. — Хозяин позвал меня к себе в воскресный день и строго наказал, чтобы на его поминках был пир горой. Так и сказал: «Закорми их всех досмерти, Липонька».

— Мы голодны, Липонька, — весело отвечал Борис Кондратьич. Он запросто расположился за высоким столом и хрустел гренком, корочки кидал Йозику, что приплясывал подле. — И знаешь, на какое бы блюдо все налетели, позабыв ножи и вилки, впились бы зубами и даже косточки б сглодали? — не дожидаясь ее ответа, Борис пояснил: — «Бестов в тесте». Или нет: «Корней и корнишоны».