Воскресенье IV (2/2)

Но я вспоминал потрясённый вид Чиргина. Он тоже узнал её. Не мог же призрак назначить свидание нам обоим разом?

Тут дверь распахнулась.

— Гриша!

Я не зажёг света, и не видел его лица, но мог поклясться, будто глаза его сияют. Удивительная перемена случилась с ним — и я не знал, радоваться, или сокрушаться.

— Бог мой, ты здесь! — говорил Чиргин в величайшем волнении. Он шагнул ко мне, не заботясь, как хлопнула за ним дверь, толкнул окно, и внёсся холодный сырой порыв затихающей грозы. Он подался к этой грозе, подставил лицо под дождь, и я заметил, как оно лихорадочно бледно. Я боялся его окликнуть. Надышавшись, он вновь обернулся ко мне, кажется, не находя слов.

— Господи! — выдохнул он, подступил ко мне ближе, схватил за руку, потряс. — Я ведь не сплю, скажи? Бог мой… ты видел? Ты видел!..

Я крепко перехватил его за локоть.

— Погоди. Не стоит торопиться…

Он вырвался, почти в раздражении, если б не был неописуемо счастлив. Да, с удивлением отметил я, он счастлив, а когда последний раз я видел бы его счастливым?..

— Я пошёл за ней… — говорил Чиргин, не находя себе места, — я шёл за ней по пятам… Она вела старика под руку, так бережно вела, а он смотрел только на неё. Его придерживал младший сын, но он ни разу и не посмотрел на него, он только к ней, льнул к ней, как младенец… Он очень любит её, — завершил он невпопад.

Я глядел на него настороженно.

— Ты присядь… На вот, выпей…

Но он отстранил мою руку, поглядел на меня неожиданно серьёзно, прямо, и мне некуда было деться от его взгляда, необычайно чистого, светлого.

— Всё ради этого… — начал он, но оборвал, мотнул головой и докончил: — Жива. Господи!

И он перекрестился.

Я едва сдерживался, чтоб не прикрикнуть на него, настолько вводило меня в замешательство его состояние. Что он мог выкинуть в следующую секунду — бог весть! Поэтому я заметил как можно будничным тоном:

— Она ли?..

Не передать, с каким взглядом он обернулся на меня, но я надавил:

— По крайней мере, действительно, очень похожа. Но поразмысли сам, если вспоминать ту самую, так мы наблюдали её, сколько, часа три? Поздно ночью? При плохом свете, да и в каком состоянии… Как можно было запомнить все черты… А нынче эта, здешняя, и рта не раскрыла — даже голос не сравнить. А что до схожести лица, так разве мало похожих людей на свете? Беленькая, маленькая, молоденькая, сколько таких земля носит? Нет, я вовсе не отрицаю… — поспешно добавил я, всерьёз опасаясь, что бы он сделал — так расширились его глаза. — Но лучше не тешиться ложной надеждой. Согласись, это безумие… Но можно обольститься, и будет только больнее…

Он тяжело дышал и глядел на меня до того грозно, что мне стало не по себе. Однако он что-то преодолел, опустил взгляд, чуть улыбнулся, покачал головой…

— Гриша… Знаешь, когда я увидел её, я на миг подумал, что уже умер. Ты бы знал, сколько она мне являлась… беленькая, вздорненькая…

Лицо его на миг исказилось, потемнело. У меня замерло сердце. Я до сих пор запрещал себе думать, какую муку он перенёс за последние месяцы — с какой мукой я его оставил один на один.

Но тут он поднял взгляд, и я, готовый принять поношение, встретился с глубокой, светлой радостью в его глазах.

— А тут оказалось, что она живая, да и я… всё ещё жив, — сказал он просто. — До сих пор думаю, как же так? И что это, как не прощение.

Корней</p>

Поднеси же мне чашу, чтобы я испил.

Я не могу шевельнуть и рукою. Смерть, ты добралась до меня. Но где же твоё жало!

Близко. Близко.

Думаешь, я страшусь тебя всю жизнь, вот от всех и отградился? Думаешь, я был слеп, сам же себя ослепил, был глух, сам же себя оглушил? Думаешь, это я породил ту ненависть, окружённый которою и умираю? Думаешь, я презирал своих детей, и потомков их, и жен, и удостоен одной лишь только их злобы? Думаешь, я по зависти лишал их воли, я от обиды запрещал им жить?

Смерть, ты ошиблась. Я их правда любил.

И сегодня я предал их.

Всю жизнь делал всё так, как считал нужным — не ради себя, ради них, ради ближних, кровных. Они нуждались во мне, и Господь давал мне силы, чтобы справляться. Я вёл их единственно правильным путем, который счёл таковым. Всю жизнь я старался делать всё правильно. Поэтому я не знаю, в чём же я совершил ошибку. Я так долго не знал, в чём же мне раскаиваться. Знаю ли я теперь?

Сегодня я увидел их, снова, и мне открылась их боль. Только ли я в ней повинен? Мне стало невыносимо думать об этом. Я предпочёл увидеть неблагодарность и злобу, которой я не заслужил. И я обозлился. Вот так просто. Я отрёкся от всего, к чему стремился всю жизнь.

Пожалуй, я смертельно устал.

Всё пошло к чёрту. Три дня минуло, как я исповедался. Как причастился. И вот, я не справился. Я всё осквернил, святыню попрал… Продал Тебя, Господи, милость Твою, жертву Твою, гневу и обиде… Я не смог их простить. Я их проклял.

Неужели всё, что я заслужил за всю свою жизнь, обернулось их ненавистью?.. И вот, вместо того, чтобы смириться, я ропщу и торгуюсь.

Брат, конечно, меня так и не простил, и то, что между нами, не исправить ничем, но разве не достаточно ли он отыгрался? Разве не принял я сверх меры, не подставил ли десять раз другую щёку?

И вот, я снова ропщу и торгуюсь.

Всё потому, что дико боюсь.

А вдруг, я делал все правильно, но всем от этого было плохо? А что бы тогда было хорошо? Чтобы всё было неправильно?

Я боюсь, что упустил что-то. Я упустил кого-то, давно, давно — я думал об этом всю оставшуюся жизнь, но может быть, я упустил ещё и ещё кого-то раньше? Когда же кончилась невинность, и я обязан был давать ответ, но ещё не делал этого? Когда я злоупотребил той властью, что дана отцу, когда я сделал что-то для себя, а не для других?

И чем ближе я их к себе прижимал… тем дальше они от меня становились?

Как вышло, что желая им добра, я причинил столько зла? И как это исправить?

Уже поздно. У меня совсем нету сил. Нету сил, чтобы каяться. Всё отдал злобе, пустой и безответной. Сейчас схлынуло, и ничего не осталось, но и ничего не исправишь. Я раздавлен грехом. Он размозжил мои кости. Расщепил мою плоть. Вот и всё, что осталось.

Под конец мне вырвали сердце. И кто! Et tu, Brute. Тот, в ком я никогда не сомневался, на кого всегда полагался, к чьей преданности слишком привык. Но кто пожелает преданности, обагренной кровью!

…И его, его я прощаю? Есть ли силы простить и его? Подай, Господи… Но руки отнялись, чтобы удержать.

И тоже ведь, сын. Кто больше несёт ответ за детей, как не родитель? И это ему меня прощать.

Последнее, что я могу сделать — замкнуть хоть круг на себе. Она ничего не узнает.

Единственная, перед кем я действительно виноват. Она без отвращения уже, но и без трепета стискивает мою руку и просит указать на того, кто повинен во всем, но я больше не в праве. С меня, с меня спрашивай сразу всё, с особым пристрастием. С особой суровостью. Пусть так. Спросить с меня за все было бы справедливее всего. Но тебя не волнует справедливость. Тебя волнует месть.

Боже, не дай ей.

Ты не услышишь моих молитв. Я сам попрал Твою милость в последний час. Я сам вверг себя в бездну. Но, быть может, меня спасёт она, мною обиженная, мною обездоленная? Быть может, она помолится за меня напоследок?

Я заслуживаю наказания суровее, чем просто умирать от немощи на её глазах. Но если она не помилует меня, и Ты меня не помилуешь. В конце концов, за эти дни она так и не подняла на меня руку, не свершила свой суд, не покарала меня.

Значит ли это, что она простила меня?..

Вот так бы я и умер, в тоске осознания собственной ошибки, если бы не твое горящее лицо, склонившееся ближе, чтобы лучше слышать мой посмертный бред. Так услышь же, молю. Услышь и скажи, простила ли ты меня?..

Брат посчитал, что подкинул тебя мне, словно ядовитую змею. Но для меня ты — первое и последнее благословение, посланное мне в искупление. Раз ты здесь живая, значит зло, за которое я несу ответственность, ещё возможно преодолеть.

Если бы ты только простила меня.

Во мне беснуется смерть, закипает в груди и подступает к горлу. Дай же мне чашу, чтобы я испил. Сейчас, на пороге, я вдруг не хочу, не хочу уходить. Не прогоняй меня, дай еще раз вглядеться в твои глаза.

О, почему я обрел прощение так поздно, так поздно! Но ведь этого достаточно, Боже мой, раз Ты даёшь ей силы простить, Ты дашь и мне силы покаяться?

Наклонись же ближе и прости меня.

Я бы умер, не увидев тебя.

А теперь я буду жить.

Но я горю. Оттого ли, что я вижу в твоих глазах? Блеск. Это твой серп? Лязг. Это врата ада отворяют для меня?

Ты ликуешь.

И мальчик мой рад? Этому рад? Это ли прощение? Или же торжествует дьявол? Ты вместе с ним ликуешь? О погибели моей ликуешь?.. Сколько ещё ликуют вместе с тобой? Так вот, открыто, без лжи, явно, празднуешь, и в глазах твоих не слёзы блестят, а полыхает злоба. Тебе не жаль.

У тебя ли мне испросить прощения?.. Значит ли, что я всё-таки не был не прав, коль первая — ты не простила, а значит… а значит, и он, он не простил?

Он завещал тебе злобу?..

Значит, и он горит?..

Значит, он не простил?..

А ведь им всем меня прощать. К этому я их приговорил своей последней слабостью. А ежели они не захотят, как не захотел он? А ежели не смогут, коль не смог я?..

Я умру, но останусь повинен в том зле, которое они причинят друг другу, не имея возможности отомстить мне. Они будут гореть, потому что я поджёг костёр, и то, что первый на нём же истлею, вины моей не искупит, им не поможет.

Боже, что я наделал…

Боже, помилуй раба Твоего. Боже, помилуй…

Ну прости меня. Прости! За него, за себя. За всех! Прости. Прости! Пожалей меня.

Помолись за меня.

Не дай же мне сгореть.