Воскресенье II (1/2)
Жмурясь, я обвел взглядом свою серую, безликую комнату и разом вспомнил все наши вчерашние злоключения. И приезд в городок, и старика-извозчика, чудную песню в лесу, и грозу, и облик старого дома, и жеманную улыбку Амальи Петровны, и ледяную отчужденность Лидии Геннадьевны, и перепалку с Чиргиным, и с ним же — примирение, и старика при смерти, и его стенающего стража, и неуловимую белую тень… или всё последнее был мой смурной сон?..
Я взбодрился и слез с кровати. Трезвомыслие возвращалось ко мне: поведение обеих дам мне более не казалось странным, равно как и того, кто погнал меня прочь от постели умирающего — еще бы подпустил незнакомца, что разгуливает посреди ночи в едва запахнутом халате и с вытаращенными от удивления глазами!.. Я сделался сам себе смешон и направился приводить себя в порядок.
Посвежевший, я вышел из ванной, помахивая полотенцем, и мое смутное отражение в окне внезапно подсказало мне объяснение и тому готическому призраку, что во сне моем (как и на совести Чиргина) отождествился с погибшей три месяца назад белокурой музыкантшой. Вероятнее всего, той белой тенью была сиделка, что, как и подобает подлинной сестре милосердия, вышколена превосходно и скорее является невидимкой, нежели существом из плоти и крови.
Как запросто свет солнца разгоняет все больные фантазии! Я поглядел в окно и недоброе предчувствие посетило меня; бросился проверять часы.
Десять утра.
Лидия Геннадьевна ожидала нас к завтраку в девять.
Давненько я не позволял себе подобной расхлябанности (последствия нашего с Чиргиным недавнего ночного приключения я вносил в разряд исключения). Режим был одним из приятных показателей упорядоченности моей жизни, и отрекаться от него по примеру Чиргина я не собирался и в самый темный час. В былые времена я даже пил по расписанию. Чиргина же сгубила бессистемность.
Я покосился на закрытую дверь в соседнюю комнату. Скорее всего, он еще спал (в его обычаях был совиный образ жизни; презрение к дневному свету он выказывал непробудным сном, которым часто заменял обед). Раздраженный, я бесцеремонно распахнул дверь, возможно, несколько переусердствовав. С грохотом она стукнулась о стенку, и ото всюду посыпались сонмы пыли: белой, серой, зеленоватой, даже черной. И в следующее мгновение, пока я еще не мог ничего толком разглядеть, раздался оглушительный кашель.
Судя по всему, это было не самое приятное пробуждение Юрия Яковлича.
Я с опаской приблизился к кровати, где он метался из стороны в сторону, натягивая на голову одеяло, ругался как сапожник и чихал.
— Чиргин?
Ответом мне была запущенная в лицо подушка.
— Какого чёрта!
— Мы опаздываем.
— Да я тебе!..
Пыль уже немного осела, и я отправил подушку за возмездием.
— Посмотри на это, Гриша. Как можно… — проворчал Чиргин, зафырчал, зарываясь в плешивый плед, но я постучал по комоду с призывом:
— Мы должны выглядеть подобающе, Юрий Яковлич!.. Не забывай, кем мы представились нашим хозяевам, роль надобно отыграть до конца!
— Сколько добросовестности, — бурчал Чиргин, перекатываясь по кровати, — сколько рвения… Сколько самолюбования… Да ты намерен внести блеска в эти печальные стены…
Он уполз приводить себя в порядок, а я обратился к книгам, что в беспорядке были раскиданы на комоде. О человеке много можно сказать, уже исходя из его предпочтений в литературе, а прежний хозяин этих комнат как раз вызывал во мне стойкий интерес.
«Литература Востока».
На форзаце было небрежно выведено: «Принадлежит А.К.Б. Лапами не прикасаться, руками не лапать». Страницы пожелтели только по краям, внутри же книга была совсем новой, из чего я заключил, что ее толком-то и не открывали. В самом конце, в другой форзац, были вложены какие-то листы, похожие на чеки, в основном по расходным статьям, а также записки довольно-таки фривольного толка.
— А господин А.К.Б. не церемонился с расходами так, как с дамами, — хмыкнул Чиргин, заглядывая мне через плечо.
Он почёсывался полотенцем, что, очевидно, дожидалось своего часа все те же двадцать пять лет, а потому больше пачкало, чем умывало, однако Чиргин и вправду выглядел посвежевшим — умывание пошло ему на пользу, более того, он даже побрился. Брился он остервенело, всегда имел при себе бритву и пользовал ее при любых обстоятельствах и в любом состоянии, пусть до кровяных волдырей, зато начисто. Определенно чувствуя себя человеком в большей степени, чем до водных процедур, он озаботился своим гардеробом: решительно взял штурмом платяной шкаф, без стеснения довольствуясь добычей.
— Кому уж не хватает церемонности, так это тебе.
— Да-да. Вчера ты настоял на том, что хозяин этой комнаты упокоился с миром, а я, значит, кощунствую…
— Ещё как.
— Но ей-богу, какой же он был франт! Ты погляди!
Я обречённо наблюдал, как Чиргин одергивает рукава коротковатого сюртука, увлеченно уставившись в зеркало. В моих руках всё ещё был исписанный студенческими остротами учебник, и на секунду я попытался представить, как много лет назад юноша, красивый, темноволосый, широкоплечий, стоял на этом самом месте, с таким же небрежным изяществом повязывал галстук и улыбался сам себе в зеркало, загадывая чудесный летний день.
— Сойдёт, — Чиргин выпрямился и откинул со лба прядь. — Разве что я не нашёл булавок для галстука, ни единой булавочки!
Я задохнулся от возмущения той лёгкостью, с которой он признавался в том, что первым делом обыскал комнату на наличие всего, что блестит и манит сорок, и, проклиная цыганские замашки, процедил:
— Не хватало, чтоб нас уличили в воровстве!
— Да, видимо, туфли оставлю свои, — Чиргин нахмурился, тщетно пытаясь прикрыть брючиной драные башмаки. — А то тут завалялись лишь охотничьи сапоги. Как-нибудь в другой раз. Отчего-то я уверен, что поохотиться нас ещё пригласят особо, — он потянулся, отчего ветхая ткань угрожающе затрещала.
— Мы уже на час опоздали, — я решительно поднялся. — Надеюсь, тебе хватит пяти минут, чтобы придумать достаточные извинения.
Он подпрыгнул, воинственно завертел над головою полотенцем и весело прокричал какую-то скабрезность. Я нутром чуял, что мы либо переоцениваем положение, либо наоборот очень сильно недооцениваем. А потому не было ничего удивительного в том, что в дальнейшем все шутки Чиргина обернулись самой непотребной истиной.
Мы шли по коридорам, таким же тёмным, как и ночью. Как и ночью: ни шороха, ни звука, не доносилось до наших ушей, но на плечи давило постоянное ощущение присутствия безмолвных наблюдателей. Я не раз по долгу службы попадал в переплетение странных, зачастую пугающих обстоятельств, порой довольно неприятных и попросту жутких, а потому я был прекрасно знаком с тонким мерзостным запахом дурного предчувствия; в загривок вцепилось тоскливое осознание того, что, несмотря на мои благие намерение и высокие принципы, хозяином положения является иная сторона.
Но вот мы обнаружили приоткрытую дверь, из-за которой доносились редкие звуки и тихий разговор. Я чуть придержал Чиргина, не давая ему сразу же ворваться туда, и осторожно заглянул.
Это, несомненно, была трапезная.
Посреди залы стоял стол темного дерева, в окружении тяжёлых резных стульев. Зала была столь просторна, а стол — огромен, что трапезничающие, мужчина, женщина и ребенок, хоть и сидели рядом, выглядели одиноко и разобщено.
Я пригляделся и узнал Лидию Геннадьевну. Даже издалека её тонкая фигура и серьёзное, грустное лицо выражали несомненное благородство. В изысканном в своей простоте темном платье, с черной, собранной прической, она ухаживала за мальчиком лет шести, и то чувство, которое может мелькать только в глазах матерей, теплым блеском мерцало в ее синем взгляде и оправдывало любое недоразумение, когда-либо допущенное этой женщиной по отношению к нам. И я не изменил этого мнения, даже когда узнал многое, слишком многое.
Тут Чиргин широким жестом распахнул дверь и предстал перед собравшимися. Лидия Геннадьевна чуть вздрогнула, на миг прикрыла глаза, но когда обернула к нам лицо, то окаменело в благожелательности.
Я замешкался на пару мгновений — с опаской наблюдал за Чиргиным, который решился на чистую импровизацию: он намеревался держать себя за человека круга наших хозяев, и, очевидно, полагал, что летний костюм с чужого плеча и сносно причесанные космы сделают его дворянином в десятом колене и, что более важно, заставят зрителей купиться на этот фарс. Я был уверен, что провал неминуем: пусть первые два шага Чиргин сделал в меру твердо, спокойно, широко, однако без вульгарности, с прямой спиной (но без того нарочитого старания, коим грешил я, вышколенный армией), и даже склонился в вежливом полупоклоне, чья издевка заключалась лишь в его медлительности, но никак не в неправильности телодвижений — с этим дела обстояли безупречно — и все же я страшился, что произойдет, стоит Чиргину открыть рот; я не сомневался, что созданная за мгновение благоприятная картина разобьется вдребезги. Потому я уже было поторопился первым завязать светскую беседу, как глубокий, мягкий голос, завладел нашим вниманием: лишь спустя долю секунды я осознал, что в небрежной учтивости приветствует наших хозяев ни кто иной, как Чиргин.
Лидия Геннадьевна кивала нам учтиво:
— Доброго утра вам, господа. Надеюсь, вы отдохнули с дороги. Я распорядилась не будить вас, пока вы сами не сочтете нужным почтить нас своим присутствием.
В утреннем свете, она выглядела еще более неприступной и отстраненной, чем в ночном сумраке. Я бы не посмел обращаться с ней иначе как с фарфоровой статуэткой.
— Прошу, разделите с нами трапезу.
Мы замерли в некотором замешательстве, поскольку так и не были представлены третьему сотрапезнику, худому седеющему мужчине, что сидел на краю стула, склонившись над книгой, настолько уйдя в себя, что, казалось, он никак не заметил нашего появления. Вблизи я увидел, насколько он измождён и устал, и большая голова тяжёлым камнем лежала на тонкой руке; длинные пальцы, которыми он придерживал страницу, были того же цвета, что и старая бумага — белые, чуть желтоватые от табака.
Лидия спохватилась:
— Севастьян Корнеич… — она произнесла имя устало, словно обращаясь к надоевшему ребенку, причем нарочито церемонно, — познакомьтесь с моим давним другом, Юрием Яковличем, и его товарищем, Григорием Алексеичем, — она чуть повысила голос, как бы уточняя, верно ли она запомнила моё имя. — Господа, Севастьян Корнеич — мой супруг.
Севастьян Корнеич будто бы пришел в себя и медленно отложил книгу, нервным жестом снял очки, поднял на нас утомлённый взгляд. У него был вид человека, который давно уже позабыл о сне и едва ли осознаёт происходящее. На необычайно бледном лице пролегли глубокие тени, он казался совершенным стариком.
— Моё почтение, господа, — заговорил он спустя долгое мгновение, и в тихом, невыразительном его голосе не прозвучало и отзвука удивления невесть откуда заявившимся чужакам. — Увы, не могу приветствовать вас должным образом, — он глубоко вздохнул и снова помолчал, будто боясь, что ему не хватит воздуха на следующую фразу. — Не в лучший час вы прибыли в наш дом. Моя супруга, очевидно, запамятовала и не предупредила вас, что в эти дни мы едва ли способны оказать вам гостеприимство. Видите ли, мой отец…
— Позвольте, Севастьян Корнеич, — заговорил Чиргин, уверенно усаживаясь напротив, — мы сразу же принесём извинения. Наше вторжение и вправду неожиданно, а наша бесцеремонность может даже показаться оскорбительной, но, увольте, я надеялся, что моя телеграмма вас нашла… Нет, прошу, — он будто бы пресёк извинения Лидии, — всему виной наша почта, за границей я совсем отвык от наших расстояний и неурядиц, которые в таком положении неизбежны. Так вы не получали и моего письма?..
— Увы, нет… — несколько обескуражено отвечала Лидия.
— Досадно! Действительно, моё появление нельзя ничем извинить, разве что искренностью моих намерений, которую я постараюсь вам представить. Я виноват, очень виноват, что не дождался вашего ответа, не отправил ещё письма, всему виной моя несдержанность, но, быть может, мне простится порыв, поскольку, уверяю вас, он чист и вызван глубоким дружеским чувством, которое Лидия… Геннадьевна… давно попускает мне… — он как бы спохватился. — Видите ли, мы с Лидией… Геннадьевной… надолго потеряли друг друга из вида, я пятнадцать лет жил за границей, но вот вернулся, потому что родитель мой… скончался.
— Мне очень жаль… — произнесла Лидия, не отрывая настороженного взгляда от Чиргина. Взгляд другой, запавший и усталый, также был прикован к нему.
— Примите мои соболезнования, — глухо произнёс Севастьян Корнеич.
— Благодарствуйте… Лидия, именно ваше письмо было первым утешением, которое пришло ко мне…
— Я поддерживала связь с вашим отцом, — сказала она ломко, — только так я могла быть уверенной, что вы ещё живы.
Они обменялись краткими взглядами удивления и признательности, и отчего-то я покраснел.
— Вы знаете, у нас с отцом были свои… — Чиргин будто бы смутился, — но в своих редких письмах он упоминал вас… — он оборвал себя и вдруг вымученно улыбнулся: — Наверное, лучше поздно, чем никогда, я поздравляю вас с замужеством…
Лидия улыбнулась так, будто ей под ноготь вогнали иглу.
— Юрий Яковлич — друг моего детства, — объяснила она мужу, — мы росли соседями…
— Я надолго уехал, да… — подхватил Чиргин. — И тут, такое обстоятельство… Признаюсь, я был глубоко потрясён, и ваше письмо… — он давно уже смотрел на Лидию неотрывно, в необычайном волнении, и вот подался к ней, будто готовый с трепетом взять её руку, но в последний миг как бы через силу одёрнул себя. — Вы так и остались первой, кто проявлял участие во мне. Я читал и перечитывал ваше послание. Я разузнал, что вы давно уже вышли замуж и живёте теперь в этих краях. Мой порыв прост до скуки, но я не умею и не хочу объяснять его выдуманной чепухой. Я хотел увидеть единственного своего друга как можно скорее. Я поступил неосмотрительно, я думал только о себе, но надеюсь, что вы простите мою дерзость. Вышло как можно хуже: я обеспокоил вас своим прибытием, навязал вам своё общество. Извинит ли меня то, что вы, Лида, посмотрите на меня и скажете, что я всегда был такой? Или же только усугубит мою вину, поскольку всякий закоренелый недостаток вызывает досаду, а не снисхождение?..
Он оборвал себя, прикрыл глаза, вздохнул и обратил твёрдый взгляд на Севастьяна Корнеича, который всё это время сидел, совершенно тихий, недвижимый, словно избитая временем статуя в запущенном саду.
— Вчера ваша мачеха, Амалия Петровна, радушно распахнула перед нами двери и устроила на ночлег, несмотря на всю нашу наглость. Можно было бы надеяться, что всё наше положение можно рассмотреть как неуместную шутку, однако Амалия Петровна обмолвилась, что для вашей семьи настали непростые времена, и отец ваш… Корнилий Кондратьевич, несколько нездоров…
— Мой отец при смерти.
Севастьян Корнеич так и сидел, не шелохнувшись, опустив усталую голову на сплетённые пальцы, и я заметил, что жёлтые ногти на них все сгрызены.
Лидия потупила взгляд, а Чиргин поджал губы и снова вздохнул.
— Полагаю, в таком случае вы извините мне ещё и прямоту. Раз слухи оказались правдой, и семья ваша в тяжёлом положении, то я… Вы, Севастьян Корнеич, услышав всю мою историю, должны понимать… — он оглянулся на Лидию, и она весьма кстати покосилась на него, и в этом он как бы нашёл подкрепление, заговорил с жаром: — Я намеревался нанести визит дружбы, надеясь на радость и лёгкость встречи, однако сам Бог судил, чтобы я оказался подле именно ради доказательства самой дружбы и исполнения её первейшего завета — не покидать друга в беде. Теперь я попросту не могу оставить Лидию Геннадьевну без посильного участия…
— И в чём же вы видите ваше… посильное участие?
Севастьян Корнеич прикрыл глаза. Мы очутились в молчании.
— Я должен быть рядом, — как-то просто, по-рыцарски сказал Чиргин. — Я не могу оставить моего дорогого друга одну, когда на её долю выпало столько треволнений и печали. Я и без того слишком надолго оставил вас, — он обернулся к Лидии и заговорил пылко: — Позвольте мне искупить мое нерадение о…
Лидия вдруг залилась краской.
— Моя оплошность, — быстро заговорила она. — Никогда не умела писать писем. Соболезнуя вашей потере, я дала волю своей чувствительности, возбудила в вас столь трогательное намерение, но, простите мне мою недальновидность, которая может показаться вам дурным мнением о вас, но я никак не полагала, что вы так скоро отзовётесь на мои приветствия… Я думала, вы всё ещё за границей… Я не сомневаюсь, Юрий Яковлич, вы поступили так, как повелела вам совесть…
— Ей-богу, вы знаете лучше всех, я всегда стремился действовать так, как она мне велит, и намерен и впредь! — погорячился Чиргин.
— В иной час, господа, знакомство с вами составило бы нашей семье счастье, — сказал Севастьян Корнеич, так тихо, что нам пришлось затаить дыхание, чтобы слышать его блеклый голос. — Но сейчас мы все здесь прежде всего заботимся об отце. Любое волнение ему противопоказано. Я не могу позволить, чтобы его встревожил приезд двух незнакомых человек, при всём уважении… А скрывать от него ваше присутствие… — он осёкся, поморщившись. — Мы все тут сами не свои уже сколько недель и тем более рискуем против воли обидеть вас или по меньшей мере — оскорбить недостаточным вниманием…
— Я прекрасно вас понимаю, Севастьян Корнеич… — заговорил Чиргин. — И осознаю всю дерзость моего поступка. Но, право, в тяжелые времена не уместнее ли забыть об условностях? Как мы все видим, Бог судил, чтобы я оказался здесь именно сейчас. Я ничуть не претендую на особое отношение, я здесь прежде всего как друг, считайте меня в первую очередь другом, на которого можно положиться, а не гостем, которого нужно уважить и развлечь… Мы люди серьёзные, Григорий Алексеич — человек военный...
— Так у вас есть сабля!
Звонкий голос мальчика, что доселе сидел тише мышки, а теперь озорно глядел на нас во все глаза, пробудил во мне искренний смех. Я рассмеялся, но от звука моего голоса все вздрогнули, как не раз бывало. Я осёкся. Для этих-то нежных ушей мой громыхающий хохот был, конечно, совсем неприятен. Лидия Геннадьевна, однако, пытаясь замять неловкость, с лёгкой улыбкой обратилась к сыну:
— И где ваши манеры, молодой человек!
Легонько она толкнула сына в плечо, и тот резво слез со стула, и пусть для своих лет был высок, все равно принялся с усердием привставать на мыски, ухитряясь в то же время чинно склонять чернокудрую головку:
— Михаил Севастьянович Бестов, к вашим услугам, — произнес он тоном надменным, и слова кололись, словно льдинки. Впрочем, лишь крохотная пауза пронеслась, прежде чем он выпалил в восторге: — Так у вас есть сабля?
— В сражениях моим верным помощником был карабин и штык. С тех же пор, как я в отставке, предпочитаю револьвер, — отвечал я с благодушной усмешкой, которой грешат всякие матерые, но вполне уже обвыкшиеся в мирной жизни вояки.
Мальчик сморщился в разочаровании, что продлилось мгновение — тут же с воодушевлением воскликнул:
— Жалко, что вы сухопутный, я вот пират! У меня кортик и пистолет… А у дедушки Бори есть сабля, она в библиотеке висит, и дедушка Боря сказал, что когда дедушка Корней умрёт, он мне на радостях даст эту саблю подержать…
— Никаких саблей! — осадила его Лидия Геннадьевна, но тут же, раскаявшись в своей строгости, добавила: — Возьми лучше профитроль, Мика. И вы, господа, угощайтесь.
Я ошеломленно наблюдал за ребёнком, который столь запросто размышлял о вожделенных игрушках, что достанутся ему лишь после смерти деда. Мика лакомился и весело поглядывал на нас, и в его кристально-чистом взгляде я не увидел ни капли смущения.
В неловкости прошли следующие молчаливые минуты.
— Нет, право, это хорошо, что наше знакомство состоялось, — наконец сказал Севастьян Корнеич, поднимаясь. Он оказался жутко худым, ещё более нелепым и нескладным, и к тому же сильно сутулился, видно, с ранних лет стесняясь своего высокого роста. — Но пока…
— Гостей мы ждём к похоронам.
Лидия осеклась и сжала вилку побелевшими пальцами, но её резкий возглас ещё долго колол мне сердце.
Взгляд её, доселе юркий, пристально отслеживающий линию игры, порой рассеянный, когда мой друг совершал слишком неожиданный ход, вдруг оледенел.
— Вы, Юрий Яковлич, должны понимать наше положение, — отчеканила Лидия Геннадьевна.
Она оказалась уязвлена до глубины души, и я испытал едва ли не физическое побуждение встать и удалиться. В обществе подобный тон знаменовал бы расторжение всяких отношений, а ее взгляд, полный холодной отчужденности, вызывал во мне смятение и чувство вины, и после только — желание разобраться, что же мы сделали не так, чтобы столь стремительно заслужить недовольство нашей хозяйки. А если точнее — женщины, взмолившейся о помощи, и вот отчего-то отвергающей ее, нисколько не объяснившись даже. Единственным ответом на сию загадку мне виделась персона моего друга. Лидия оказалась неспособной принять его как спасителя. От неё не укрылся ни костюм с чужого плеча, ни следы пропащего образа жизни, что вел Чиргин, ни выражение его лица — забавляющееся, пока она терпела унижение. Завтрак этот вышел для нее серьезным испытанием, за которое она пришла к выводу, лучше уж с достоинством погибнуть на своих условиях, чем доверить свою судьбу первым встречным, которые бедствие её семьи выставили дрянной комедией.
Возможно, я был излишне суров к Чиргину, но он умудрился настроить против нас весь дом, только лишь спустившись к завтраку. Благо, он хоть не упомянул, что Лидия Геннадьевна сама отослала приглашение в их печальный дом. Хоть в этом он поступил порядочно, но то, как он использовал её неосведомлённость, чтобы опорочить её весьма красноречивым намёком на особую близость их отношений, давало её мужу право вышвырнуть нас вон в один миг.
Право, наши хозяева отличались изрядным терпением и большим снисхождением, видимо, продиктованным тоской, что окутала их дом.
Лидия Геннадьевна подавила вздох и поднялась, пытаясь сохранить достоинство, склонила голову и положила белую руку на плечо сына.
— Прошу нас простить… Мике пора заняться уроками.
Я встал, провожая её недоумевающим взглядом. Безусловно, мне следовало изловчиться и переговорить с Лидией Геннадьевной заранее и наедине. Заверить ее в своей компетенции и подготовить к встрече с Чиргиным. Устранить всякое непонимание, что сложилось между нами, и перейти к согласованным действиям…
Что до Чиргина, так он отпраздновал наше одиночество тем, что хладнокровно вмял масло в хлеб.
— Скушай булочку, Гриша, весьма вкусно.
— К чертям булочки, — вспылил я. — Всё это гнусно и неуместно… Зачем ты так настаивал на том, чтобы мы остались? К чему привела твоя настойчивость…
— К тому, что нас до сих пор так и не выставили за порог.
Я воззрился на него недоуменно, еле скрывая раздражение:
— Просто у наших хозяев воспитание получше! Они дали нам шанс показать себя порядочными людьми, а твои выходки…
— Чем же я их оскорбил? — хмыкнул Чиргин. — Я считаю, бабушка гордилась бы мною. Переживать стоило лишь о том, не превосходит ли мой аристократизм здешнюю мерку.
— Да ты превзошёл самого себя, — огрызнулся я.
— Очевидно, ведь я превосходен.
— Едва ли Лидия Геннадьевна так считает. Ты разыграл какую-то пошлость, к чему был твой неуёмный пыл и все эти двусмысленные намёки! Стыд и срам. Благо, Лидия Геннадьевна не осознала всей низости твоей задумки, она оказалась выше всех оскорбительных…
— Брось, Гриша, — фыркнул Чиргин, — она схватывала все на лету. Приспособилась моментально. Я уже отмечал, что она прекрасная актриса.
— Ты позорил её перед мужем! Я чуть сквозь землю не провалился. Неудивительно, что если у неё и была надежда, то после такого она ни за что не доверится нам…
— Ты заблуждаешься, — мягко попенял мне Чиргин, снисходительно скалясь. — Разумеется, она не могла перечить мужу, который, естественно, возмущён нашим произволом… Но она ни слова не сказала о том, что больше не нуждается в помощи. Напротив…
— Намеки, Чиргин, намеки. Это когда дама просит вас поднять её платок, а на самом деле предлагает себя в невесты.
— Так вот как тебе угораздило вляпаться в брак!.. Опять тебя подвела благонравность! Так что же, я надеюсь, ты, переставляя сахарницу, намекнул г-же Бестовой в ответ, что уже женат? О, твоё трезвомыслие меня угнетает, — он откинулся на спинку стула и зажевал булочку.
— Оно будет тебе наказанием за развязность, — сказал я сухо. — Лидия Геннадьевна явно сожалеет о своей горячности! Очевидно, раньше она видела опасность в некоем сложившимся положении, а сейчас угроза миновала, и больше она не нуждается…
— Отнюдь! — воскликнул он, оскорбившись. — Лидия Геннадьевна любезно поддержала легенду о нашей давней дружбе, о моей биографии… Даже приняла дерзкую версию насчет особенностей былых наших отношений!.. Звала меня ласково и позволяла ручки целовать, — усмехнулся он, очень довольный собою, — и притом на глазах у мужа! Ох, Максим Максимыч<span class="footnote" id="fn_17260620_0"></span>, — он прикрыл лицо руками, — как Твоё Высоконравие вынесло столь отвратительную сцену?.. Видите ли, она сделала все, чтобы не только её муж поверил нашему мифу, но даже ты. Если бы у нее отпала нужда в нашей помощи, ей следовало бы притвориться, что мы вообще незнакомы, но она же не только пустилась в игру, но и приняла наши правила.
— Ты её принудил, — повторил я, — Бьюсь об заклад, стоит нам выйти из-за стола, как она придет к нам и убедительно попросит катиться к чертям.
— О нет… Тут дело в ином… — Чиргин яростно замотал головой. — Она вся скована страхом… И пугает её отнюдь не перспектива замараться в общении с кем-то вроде меня. Что-то произошло намедни, отчего она боится прибегнуть к нашей помощи, хотя явно нуждается в ней. Эта женщина безжалостна и бесстрашна одновременно: она пошла бы в пасть ко льву, будь нужда, но ей не составит труда отрубить этому самому льву голову, представь он опасность ее семейству.
В недоумении я посмотрел на него — за час нелепого разговора он делал вид, будто понял об этой женщине больше, чем если бы жил с нею бок о бок много лет. Что-то было у моего друга на уме, отчего он кусал губы и отводил взгляд. Мне совершенно не нравилось, что он намеренно раздувает из мухи слона и выдает желаемое за действительное; будто актёр, жаждущий взойти на подмостки, он до блеска разучил свою роль и теперь в каждом встречном видел действующее лицо драмы, которой уже жил.
— Вы не друг мамы.
Мальчик стоял в дверях, покачиваясь на мысках — видимо, это было в его привычках, — и беззастенчиво разглядывал нас, мотая головой в подтверждения своим словам. Рядом с ним переминался на тонких лапках терьерчик. Завладев нашим вниманием всецело, Мика Бестов объяснил:
— У мамы нет друзей. Только я сам.
Давясь чаем, я пытался придумать, как вести себя с этим ребенком, и гадал, сколько он успел услышать, а Чиргин воскликнул живо:
— Вы абсолютно правы, молодой человек. По моему малодушию я много лет не держал клятвы дружбы, которую примерно в вашем возрасте принёс вашей матери. Она вправе гневаться на меня, но я здесь, чтобы снова завоевать её расположение. Пока она позволила мне разделить с нею трапезу — уже немало!
Мика пожал плечами:
— Мама сказала, что не будет ни с кем делиться.
И подошел к столу стянуть печенье.
— А штык у вас с собой? — обратился он уже ко мне, и тут же отвлёкся.
Жестом очаровательным в своей намеренной хитрости спрятал в карман штанишек хрустящее лакомство; другой же кусочек он показал пёсику: тот встал на задние лапки, вытянулся и затанцевал. Мика ждал, поднимая руку выше, а пёс уже поскуливал от натуги и чуть подпрыгивал, но мальчик скоро перекладывал печенье из руки в руку, и пёс метался, повизгивая, то и дело лапки подгибались, и он падал пузом на пол, но тут же подпрыгивал вновь.
— Штык нужен на войне, — я не мог взять в толк, вызывает ли во мне симпатию этот мальчишка. Тот же всё развлекался с собакой, чей визг едва ли не заглушал наш разговор. — А нынче время мирное, не правда ли?
— Но револьвер вы взяли?
— А вот револьвер никогда не помешает, это верно.
— Ну да, вдруг разбойники нападут! Вы мне дадите потом пострелять?
Пёс бросился в сторону: Чиргин подкинул ему толстый кусок колбасы. Мика мгновение смотрел на них стеклянно, но после легко перевёл взгляд на меня и повёл плечами совершенно в манере своей матери, сказал невозмутимо:
— У дедушки Бори есть штык. А сабля — это вообще ещё его отца сабля, моего прадедушки, но он уже давно умер, и никто о нём не говорит, — доверительно рассказывал Мика. — Когда дедушка Корней умрёт, о нём тоже не будем говорить, бабушка сказала, все вздохнём свободно, — мальчик пожал плечами, явно не осознавая истинного смысла своих слов. — И я видел гроб, — счел нужным сообщить он, запуская пятерню в волосы и добавил, жалобно: — Я даже забрался в него, но Трофим меня оттуда вытащил.
— И правильно, — сказал я, — гробы — не место для маленьких мальчиков.
— Так маленьких мальчиков без гробов хоронят? — полюбопытствовал Мика, и тут же закивал: — Ну да, мы хоронили бабушкиного бульдога, в шляпной коробке, прямо под деревом, вон под тем, — и он шустро подбежал к высокому окну, отдернул тяжелую пыльную гардину и стал показывать нам что-то через мутное стекло.
Я не собирался срываться с места по первому детскому капризу, а вот Чиргин незамедлительно поднялся и подошел к Мике, выглядывая на улицу, провел пальцем по стеклу, обронил:
— Это твоя бабушка всюду рассадила пионы?
— Так вы кто?
Я уже приготовился слушать, как мой друг будет убеждать Мику в своей давней привязанности к его матери, но к моему удивлению он чуть склонился к мальчику, будто опасаясь своим высоким ростом припугнуть его, оперся руками на колени и произнес:
— На правах нового знакомого я могу быть кем угодно, верно, Мишенька?
Мика склонил головку чуть вбок, и несмотря на то, что едва доставал склонившемуся Чиргину до подбородка, глядел на него прямо, на равных, если не свысока…
— Вы — Смоляной бычок<span class="footnote" id="fn_17260620_1"></span>.
Чиргин помолчал, распрямился, и лицо его рассекла ледяная улыбка:
— Что же, это избавляет тебя от необходимости меня обнимать. Но и бороться со мной — дело бесполезное, как ты понимаешь.
Мика долго смотрел на него, задумчиво и отчуждённо, и наконец кивнул. Установилась меж ними какая-то странная договорённость, и я не мог и догадываться, к чему это приведёт. А мальчик заговорил снова, воодушевлённо:
— Вы чуть-чуть останетесь? Раз дедушка Корней разрешил…
— Мы ещё не были представлены, — сказал я, но Миша отмахнулся:
— Ну, вы же тут. Значит, разрешил, — он потёр нос и протянул задумчиво: — Он вряд ли сам к вам выйдет, он сейчас очень занят. Он тянет со смертью.
Я вновь поперхнулся, глаза Чиргина сверкнули. Опять меня сразила эта детская особенность — говорить о страшных, необъяснимых вещах со столь откровенной непринужденностью. В некоторые минуты я мечтал вновь стать ребенком именно поэтому: чтобы не понимать всего ужаса происходящего, чтобы пожимать плечами при слове «смерть» и рифмовать со словом «рок» — «носорог».
Мика долго смотрел на нас, а потом серьезно проговорил:
— Пташенька с дедушкой, он её не отпускает. Мне скучно. Сыграем в прятки?
Я оторопел, а Чиргин тут же оживился.
— Чур Гриша вода!
Я поглядел на него, совершенно обескураженный, не зная, злиться или смеяться. А Мика уже устанавливал правила:
— Прятаться только в доме можно, но в пустых комнатах только, дедушку тревожить нельзя! А вы считайте до ста…
— Лучше до трёхсот, — воскликнул Чиргин. — И смотри, Копейкин, без жульничества!
Он шутливо пригрозил мне пальцем, мальчик рассмеялся:
— Только закройте глаза! Закройте!
Я так и не нашёлся, что сказать, а они уже выбежали вон.