Воскресенье I (1/2)

«Ви́дех беззако́ние и пререка́ние во гра́де. Днем и но́щию обы́дет и́ по стена́м его́. Беззако́ние и труд посреде́ его́ и непра́вда. И не оскуде́ от стогн его́ ли́хва и лесть»

Пс.54:12</p>

Дом их белел плешивым валуном средь буйно заросшего сада, лес же стал ему крепостной стеной. Чугунный плетень ограды терялся в частоколе стволов, и дом был словно зажат в это дремучее кольцо, с каждым годом подступающее все ближе и ближе к поблекшим каменным стенам, уже покрытым плющом, мхом и плесенью. Окна отражали темноту поступившей грозы и безмолвствовали. Некогда широкая и ровная, нынче дорожка угадывалась по смятой траве, что ползла по каменной крошке. Створка кованных ворот, у которых мы остановились на миг, была чуть приоткрыта; на другой висел тяжёлый поржавевший замок.

Я помедлил в сомнении: дом показался мне необитаемым, а наша поездка — напрасной, но Чиргин решительно распахнул ворота, и те отворились покорно, без малейшего скрипа.

Мы колебались лишь миг.

В толще неба заворочался гром, а тяжёлое низкое брюхо его рассекла зарница. Хлынул поток.

Опрометью мы бросились от ворот до парадных дверей, схоронились под крыльцом, и Чиргин настойчиво постучал железным кольцом. Я хотел было заметить, что едва ли дом отзовётся на наш призыв, но тут мне почудилось, будто занавеска на окне второго этажа чуть шевельнулась, и кожей почувствовал на себе чей-то взгляд. Я оглянулся и поразился, как скоро темнота обступила нас; я не видел ничего, кроме чёрной стены леса и волнующегося шелеста сада, и если бы не помнил, что ворота находятся супротив дома, уже не определил бы, откуда мы пришли.

Чиргин ожесточённо стучал кольцом, и мне захотелось остановить его. Какой-то инстинкт внушил мне нежелание ступать за порог, хоть с каждой секундой буря ярилась всё пуще.

Гром застонал, и я схватил Чиргина за руку — в этот момент двери распахнулись.

На пороге стоял грузный старик в черном, бесцветные волосы прилизаны, бакены завиты, глубоко посаженные блеклые глаза глядели на нас пронзительно, прежде чем вновь блеснула молния и умный взгляд обернулся стеклом бесстрастности. Держал себя старик с таким непоколебимым достоинством, что на миг я даже подумал было, как знать, он и есть сам хозяин, однако что-то в манерах его было нарочитое и неестественное, как скрученная пружина в отлаженном механизме. Он смотрел на нас долго и невозмутимо, не говоря ни слова, не склоняя голову в жесте не то что бы желательной приветливости — банальной вежливости. Однако под взглядом его выцветших глаз мне отчего-то захотелось втянуть голову в плечи. Больше всего старик походил на гробовщика.

— Это дом Бестовых? — начал Чиргин, перекрикивая шум бури.

Старик смерил его немигающим взором, ничто не изменилось в его лице, только уголок губ скривился. Я взглянул на Чиргина. Всклоченный, расхристанный, одетый невесть во что, таращащий свои безумные глаза, Чиргин уж точно был последним человеком, которого стоило бы пускать на порог. Я ступил вперёд:

— Наши имена… — их унёс ветер. — Мы приглашены… — заглушены раскатом грома.

Старик моргнул. Помолчал и ответил Чиргину бесцветным голосом:

— Это дом Бестовых.

— Пустите же нас! — потребовал я в досаде.

Старик не шелохнулся.

Тут я заметил, что подле истукана выплясывает беленький в пятнышко пёс, маленький, но бойкий, верно, терьер: к нам он принюхивался, приглядывался блестящими глазками и задорно вилял хвостом-крендельком.

Молчание затягивалось. Мы мерзли под дождем, а старик застыл истуканом, бесстрастно глядя на нас своими рыбьими глазами, не пускал нас на порог, — но и не гнал прочь. Он был стар, действительно стар, но отчего-то его преисполняла уверенность, что он может, если понадобится, силой прогнать нас вон. И я весь подобрался, пронзённый явственной холодной угрозой, исходившей от старика — вмиг я воспринял её всерьёз.

Чиргин же решил обратить всё в шутку — присел и потянул руку к терьерчику, тот живо подставился под ласку, но тут громыхнуло, и пёс залаял неожиданно грозным баском.

На лай тут же откликнулся новый голос, из глубин дома:

— Трофим, хватит пускать сквозняк! Либо открой дверь, либо закрой. Впусти уже Маковку в дом и успокойся. Йозик, фу, угомонись! Трофим, помоги с поклажей. Только не стой столбом, что ж ты будешь делать! Йозик, в дом, в дом! Да замолчи же, проказник!

В тонком, щебечущем голосоке чувствовалась радость женщины, наконец-таки дождавшийся исполнения своих желаний и предвкушающей наслаждение от их плодов.

На лице старика Трофима ни дрогнул ни один мускул, когда он посторонился, пропуская нас. В высоком прихожей царил все тот же мрак: только ныне глухой и плотный, пыльный, застоявшийся — и не было видно ни стен, ни потолка. Пёс резво носился под ногами, яростно обнюхивая наши башмаки и скудные пожитки. А на широкой лестнице стояла женщина со свечой в подрагивающей руке. Судя по замешательству, отразившемуся на ее лице, она была занята размышлениями, что же теперь делать, раз на пороге дома стоит не тот, кого она так ждала, а двое промокших и продрогших угрюмых незнакомцев.

Не успел я и слова молвить, как Чиргин взял дело в свои руки: легко сделал шаг, склонился в изящном полупоклоне, ухватил нежно женскую ручку…

— Доброй ночи, сударыня, — как можно более учтиво поздоровался он, а мы двое (я и дама, насчёт угрюмого старика я не спешил судить) уже безоговорочно доверяли ему. И потому я предпочел смотреть.

Безусловно, было на что. Только не сейчас, а когда-то, лет двадцать назад. Сильно оголенные даже для дома плечи, остренькое личико, прелестные вьющиеся светлые волосы в незамысловатой прическе, большие серьги в маленьких ушках, раскрасневшихся под такой тяжестью, мелкие розоватые губки. Сощуренные фарфоровые глазки. Миленький фасад.

Несмотря на полнейшее замешательство, она кокетливо улыбнулась, чуть приподняв брови. Она не была молода, но молодилась. Она не была стара, но ее излишняя легкость и жеманность наоборот старили ее.

Амалья</p>

Сегодня вечер невыносим, как и прежде, почти всю жизнь мою прежде, но совсем не как впредь. Впредь всё будет иначе. Осталось лишь чуточку подождать.

Как знать, может, уже сегодня. Как знать, может уже сейчас, под грохот и вспышки, и мою головную боль он наконец-то поймёт, что никому он не нужен, как бы он ни старался, и от горя умрёт.

Муж мой, не суженный, но нареченный таковым. Мы никогда не были друг другу нужны. Но нас повязал друг с другом человек другой, злой, жестокий — оттого ли, что сердце его я храню в своих мечтах?.. И вожделею его, как и много лет назад, и знаю: совсем скоро меня ничто не будет стеснять в моих притязаниях. Да, муж мой, я никогда не была тебе верна — я даже самой себе изменяла всю свою жизнь, что уж говорить о верности другим! Но нас с тобой не должно это волновать. Мы никогда не были друг другу нужны. Но зачем-то ты сделал меня и мою дочь своею обузой, а сам изрядно обременил меня.

Вечная тайна твоей опрометчивости, когда-то я искренне желала разгадать её, но в конце-концов поняла, насколько это неважно. Насколько ты неважен. От тебя не зависит моё счастье, пусть ты, наверное, очень хотел его мне составить.

Да не очень-то старался.

Я никогда не пыталась этого скрывать, но от животного ужаса, что сковывает меня от одного твоего присутствия, я не смогла избавиться за двадцать пять лет — лишь только укрепилась в нем. Любое действие… осуждено и не допущено тобою. Любая мысль… крамольна по твоему усмотрению. Ты видишь меня насквозь, как и всех здесь, и одного я не могу понять — почему же ты терпишь нас? Ты знаешь все о наших грехах, о нашей ненависти к тебе, о нашей злобе, о нашей подлости — и все равно даешь нам хлеб и кров.

И свое имя.

Спустя четверть века мне порой просто кажется, что тебе нравится это — клеймить собою живых существ. Сковывать нас одной цепью, кормить сырым мясом с руки и мнить о себе, будто ты действительно заботишься о нас. Что же, мы сожрали тебя с потрохами. Только кому от этого легче?

Мы давно повесили на тебя все свои грехи. Особенно удобно, учитывая, как скоро ты помрешь. Надеюсь, ты унесешь их за собой в могилу, а мы вздохнём с чистой совестью и начнём новую, лёгкую жизнь.

И я наконец-то заполучу то, что толкнуло меня тогда к алтарю — моему эшафоту. Я шла не к тебе, Корней, и не за тобою, и не потому, что ты сторговался обо мне, не потому, что ты так захотел. Я вошла в этот дом не к тебе и не для тебя. И выйду я отсюда с тем, что мне причитается.

Теперь-то, когда все так удачно обернулось.

Только узнаю сначала, что делает здесь эта паршивка. Кто она? Зачем она? Откуда в ней столько спеси? Считает, что она в безопасности — раз устроилась у Бориса под боком, значит, ей все можно. Не нужно быть гением, чтобы понять, каким образом она проводит все дни в спальне младшего брата. Но вот чем она занята все ночи в покоях брата старшего?.. Абсурдно предполагать то же. Ну, Борис Кондратьич, держись. Случись это месяцем раньше, я бы закрыла на это глаза так же, как смотрю сквозь пальцы на твою «милейшую Липоньку» — надо отдать ей должное, кормит она всю нашу ораву отменно. Но в случае с этой девчонкой я тебе спуску не дам. Как он с ней носится! И что она думает, раз спит с ним, то хозяйкой сюда приехала? А я не хозяйка ли? Нет, так никогда и не стала, да будто оно мне надо! Пусть Льдиночка кусает локти, точит когти, но нет и не будет этому дому хозяйки — только хозяин. А что до меня… Мне же проще. Главное, убраться отсюда. Уехать. Уехать! Уехать!..

И я заставлю тебя пожалеть, Борис Кондратьич, что променял меня на эту молодуху. Между нами не только мой муж — двадцать пять лет, но теперь я напомню тебе обо всем, что между нами было… и наверстаю то, чего еще нет. У меня вся жизнь впереди.

Скорее бы кончилась эта гроза. Скорее бы перестала болеть голова. Скорее бы приехал Маковка, милый мой, милый мальчик, и я бы ушла прочь из этого дома без лишних треволнений.

О, мальчик мой, хоть нет в тебе ни капли моей крови! Мы обыграем их всех, ведь так?

Призвание «плодиться и размножаться» всегда вызывало во мне отторжение, и как прекрасно, что с Маковкой не было этой мороки. Он просто мой сын — без лишних жертв с моей стороны. Единственное мое утешение, единственная отрада за весь срок моего заточения. Даже когда он дразнит меня «матушкой», ему это простительно, от него слышать это приятно и естественно, ведь так оно и есть. Кто ещё у тебя есть на всем белом свете, Маковка мой, кроме меня? О, много, много кто. Ах, женская доля — знать, что еще кто-нибудь да найдется, и не любить от этого меньше.

Мой беспокойный Маковка. Оперяется птенец в предназначенном для того заведении, но грех ему жаловаться, ведь там, на воле, он вкушает жизнь сполна. Неудивительно, что вернуть его домой может только кончина отца. Ему не место здесь, хоть теперь-то всё может повернуться совсем иначе… Теперь-то всё может оказаться в его руках, молодых, сильных, крепких, пусть несколько развязных и горячих, но… Да, он не станет отсиживаться в этой норе. Он рожден, чтобы блистать и побеждать. Прожигать жизнь — в конце концов, что в этом плохого! Остепениться ты всегда успеешь, а подспорьем будет всё, что отныне тебе причитается, я даже не сомневаюсь. Только приди и возьми.

Старик уже не будет возражать.

Как грохочет!.. Или это действительно… Стучат. Стучат!

Неужели, он? Если он вернулся сейчас, значит, ещё и не читал позавчерашнего письма! Значит, еще не знает о великой перемене, о великой радости… Значит, мне счастье объявить ему!

— Маковка! Маковка, заходи же!

Паршивый старик. Возомнил, будто его преданность и неустанные труды за десятерых дают ему право смотреть на меня, законную жену его господина, свысока! Думает, я не знаю, что каждый вечер именно он последним посещает умирающего и склоняется над ним, как гриф — давно бы сжалился и выклевал бы ему сердце! — но нет, он шепчет, шепчет, шепчет ему обо всем, что происходит в этом проклятом доме. Что же, пусть, пусть нашепчет, как Маковка оказался рад обнаружить родителя на смертном одре, будто подарок под рождественским деревом…

Это не Маковка!

Но кто же это?.. Кто?.. И к чему? А к чему как не к веселью, покуда это странное, непредвиденное вторжение нарушает покой нашей трясины! Пожалуй, это просто прекрасно!

Так, во-первых, это мужчины. Ещё довольно молодые и в темноте допустимо привлекательные, а свет зажигать необязательно.

Во-вторых, несчастная Амалья двадцать пять лет растрачивала свои очаровательные улыбки и взмахи ресниц только на бессердечного лжеца да воспитывала, любуясь, неблагодарного мальчишку. Твое вознаграждение за женские страдания пачкает паркет сырой грязью и раздраженно сверкает двумя парами голодных глаз. Неплохо, неплохо… Улыбнись же, дурочка, своему долгожданному счастью и радуйся, милочка, чисто женскому счастью — обществу свежих и одиноких мужчин.

Хозяйка будто не могла устоять на одном месте ровно, колыхалась под порывами ветра и то и дело приподнималась на мыски, чтобы рассмотреть нас получше, продолжала улыбаться и хлопать глазками. Я не мог не вспомнить особо внутреннее благородство моей супруги, и потому мое первое впечатление г-же Бестовой грозило оказаться вконец неприятным. Я пытался сопоставить её облик с тоном письма, но не находил должного соответствия, а потому заговорил; мы не могли позволить себе ошибки:

— Просим простить нас, сударыня, за наш внешний вид и неожиданное вторжение. Мы по приглашению. Наши имена…

Чиргин подхватил, обаятельно улыбаясь:

— Спешим вас заверить, мы никак не разбойники с большой дороги. Это на нас напали. Ветер и гром!

Хозяйка ахнула и с явным удовольствием прижала ладошку ко рту. Дай им с Чиргиным волю, они устроят спектакль. Я собрался разом разрешить все неувязки:

— Лидия Геннадьевна…

Тут наша хозяйка заметно поблекла, улыбка превратилась в ухмылку, во взгляде задор уступил место презрению.

— Ах, — сказала она своим тоненьким голоском, — так вы к Лидоньке.

Она попыталась сказать это небрежно, но не сумела скрыть разочарование. Я припомнил рассказ Хобота о его сестрице, что истосковалась за долгие годы брака с опостылевшим стариком, и понял, что нам навстречу вышла именно она, молодая супруга хозяина, госпожа этого замшелого царства.

Чиргин же не терял времени даром: скосил улыбку, подмигнул, шагнул вперёд, отступил назад, чуть поклонился, над ручкой её склонился и сладенько запел:

— Madame, извините нашу бестактность... — и он назвал наши имена со всей любезностью, завладел розовой ручкой и растёкся пуще: — Лида упоминала о вас, madame, прежде хвалила ваше гостеприимство, ведь некогда именно вы приняли её в ваш дом… Ох, ну и давненько же я не виделся с Лидой, а ведь некогда нас связывала нежная дружба… — я возмутился, а наша хозяйка уже с интересом ловила свежую сплетню. — Я давно не виделся с нею, но вот вернулся из заграницы и не мог уж больше откладывать долгожданный визит… Быть может, я погорячился, Григорий Алексеич останавливал меня, как мог… Нам нет извинения, madame, но спешу заверить вас, что покуда мы — гости в доме вашей милости, прошу, располагайте нами, как вашей душе будет угодно.

Он был неотразим: блеснул улыбкой, вновь склонился над ее щуплой ручкой, дал крыльям носа затрепетать, глазам — сверкнуть, и пусть он стоял такой, косматый, промокший, весь в обносках, одна эта улыбка, один только взгляд — и полнейшее очарование. Наша хозяйка растаяла мгновенно: рассмеялась, подернула плечами и воскликнула переливчатым, будто девчачьим, голоском:

— Как любезно со стороны голубушки Лидоньки не забывать своих старых друзей! Как любезно с вашей стороны, голубчики, оказаться старыми друзьями Лидоньки! — она сжала в ответ пальцы Чиргина, отступила и сказала будто про себя: — Вот уж не думала, не гадала, что это с ее стороны подует ветер и разгонит нашу трясину свежей кровью!

Глухую темноту прихожей разбил повизгивающий смех: наша хозяйка, стоило знакомству состояться, теперь смеялась беспрерывно, находя каждое наше движение презабавным.

— Прошу вас, голубчики, проходите. Pardon-moi, что заставила вас так долго прождать на пороге — старина Трофим не привык открывать двери… Просто потому, что не для кого их открывать! Зато Йозик вон как рад… — терьерчик семенил рядом, всё ещё подозрительно принюхиваясь к башмакам Чиргина. — Ваш визит нам — как снег на голову, не буду отрицать, Лидонька совсем ничего не говорила о вашем приезде. Неужели у неё хватило фантазии на сюрприз? Ах, учитывая печальное положение нашего семейства, сюрприз особенно пикантен! — она фыркнула своей шутке, полагая, что она понятна только ей одной. — Сейчас уже глухая ночь, и не стоит тревожить Корнея Кондратьича, — да, это мой муж, — или трогать Сешу, тем более… Трофим, — стоило ей обратиться к старику, как сахарная глазурь слетела с ее голоса, обнажив резкие нетерпеливые нотки: — Сообщи Лидии Геннадьевне о том, что её кавалеры прибыли. Но я сама позабочусь о том, где им расположиться…

Старик рассеялся в темноте — и при этом в его последнем поклоне хозяйке холода было больше, чем в потоках воды, что проливалась на бренную землю с небес.

— Конечно, этот шпик тут же побежит рассказывать обо всем хозяину, — себе под нос пробормотала наша хозяйка вслед старику Трофиму, но быстро пожала плечами и снова блеснула зубками: — Но мы доиграем в сюрприз, хорошо, голубчики мои? Для всего дома вы объявитесь только завтра за завтраком, идёт? В этом нет моего злого умысла: просто все уже, право, спят. Мы блюдем режим, как доктор прописал! — ни я, ни Чиргин не находили времени что-то вставить в поток ее мельтешащих фраз, а потому стояли молча, стискивая свои пожитки и растекаясь лужами дождевой воды. Дело не двигалось, и Чиргин подсластил:

— Мы рады оказаться на вашем попечении, madame…

— Амалья Петровна я, — спохватилась она и посмотрела на меня: — Ах, вы совсем продрогли, голубчик!..

— Ничуть-с.

— Ах, как мужественно звучит, — Амалья задержала на мне свой голубой взор, проморгалась. — Прошу за мною, дом большой, легко заблудиться, а я пока прикину, куда ж вас…

И она пошла вглубь дома нестройной походкой девочки, и мы поспешили за путеводным огоньком единственной свечи. Амалья бодро вела нас вникуда, то и дело оборачиваясь с какой-то восторженной бессмыслицей, порой вовсе обращаясь к собаке.

— Подумать только, — щебетала она, — что скажет Корней, узнав, что его кончина оказалась зрелищем, достойным глаз широкой публики! Да-да, скажи, Йозик, господа голубчики вовремя прибыли в нашу обитель грядущей скорби, — она повела голыми плечами, будто муху отогнала.

— Позвольте, madame, — спохватился Чиргин, — неужели…

— А, — она сделала вид, будто проговорилась, но сама так и жаждала услышать вопрос. — Это мой муж. Он совсем плох. Чахотка. А он в преклонных летах. Неужели Лидонька вам не сказала? — не дав нам вставить и слова банальной вежливости, принятой в подобном положении, она добавила: — Гроб уже заказал, говорят, с серебром. Вот ведь раскошелился!

Если манеры у нее какие-то и были, то речь с головой выдавала в ней особу не самого высокого происхождения. За время моей службы я видал женщин и из простых, которые были исполнены внутреннего благородства, но, по всей видимости, Амалья Бестова к этой породе не относилась.

Цокот собачьих коготков и женских каблучков сминала глухая тьма — мягкое, плотное нутро дома. Хозяйка вела нас длинными узкими коридорами, не освещенным даже газом. Порой мы шли анфиладой комнат, и окна были наглухо закрыты ставнями, спускались в полуподвальные мешки и поднимались на второй этаж по шатким деревянным лестницам, заходили за углы и скрывались за дверьми, неприметными в дубовых панелях. В какой-то момент мне показалось, что мы ходим кругами, а наша хозяйка из тщеславия водит нас по дому самыми окольными путями, красуясь своими владениям. Но особенно поразило меня, что за время наших скитаний мы не встретили больше ни одного человека, хотя, верно, обошли весь дом. Ни отзвука голосов, ни шороха шагов, лишь мёртвая тишина, а потому шум, что подняли мы, казался мне гомоном стада диких козлов. Хотелось ступать тише, говорить беззвучнее, красться тайком…

Кожей я так и чувствовал, как за каждым моим движением, за каждым вздохом следит не одна и даже не две пары глаз.

— Бросьте, madame, — трещал Чиргин, занимая нашу хозяйку, — мы порой обрекаем кого-нибудь на «умирание», а на самом деле оказывается какой-нибудь обыкновенный бронхит. Часто помогает смена обстановки…

Вдруг он осёкся и быстро встал позади меня, закрывая спиной другой конец коридора.

— Идемте же, Григорий Алексеич, мы не поспеем за нашей милой хозяйкой, — беззаботно поторопил меня Чиргин, а я слышал, как за этим легкомыслием скрывается дикое волнение. В его сизых глазах на долю секунды дольше задержалась тень… ужаса?..

Я посмотрел за его плечо, в совершенно темный конец коридора, и на мгновение мне показалась там что-то белое. Буквально на моих глазах оно исчезла. Я моргнул. Все произошло так быстро, что я даже не успел испугаться, и только покров тайны всколыхнулся. Если бы не то искреннее чувство, что я заметил во взгляде Чиргина, я бы тут же решил, что надо бы высыпаться получше.

Амалья же, кажется, не предала ничему значения.

— Если вам, голубчики, что-то будет нужно, вы можете не стесняться и спросить меня. Я уже говорила, что прислугу мы не держим?.. От них нет никакого прока. Так, по крайней мере, втолковывал нам всем мой супруг. Только вот как самостоятельно шнуроваться, он объяснить так и не смог. Нет, Трофим и Липонька милые души, если бы и они спаслись отсюда бегством, то стало бы совсем худо. Дело ли сидеть на денежных мешках, прозябая в сырых нетопленых стенах, под дырявой крышею! Половина дома давным-давно заброшена и стоит запертая, так что постарайтесь не задохнуться в пыли — я придумала, куда поселю вас… Надеюсь, с водой там все же затруднений не будет, Корней Кондратьич ещё до меня отстроил дом заново, позаботился о самом современном… Корней Кондратьич многое себе позволял, а потом решил, что может позволить себе жизнь монаха-пустынника. Так что, голубчики, мужайтесь. Выносить за собой ночную вазу придется самостоятельно.

Как же тяжко было вслушиваться в эту болтовню! Будто вместо хозяйки дома меня встречала самая вульгарная и дрянная дворовая девка, какую только можно себе вообразить! За жизнь свою я стерпел самое разное отношение к моей скромной персоне, однако меня либо вынуждали обстоятельства, либо служебный долг; по ходу расследования не раз приходилось связываться с личностями самого дурного толка, но то были жертвы во имя успеха предприятия. Ныне же мы оказались в обществе немолодой назойливой женщины без веской на то причины: не произошло в этом доме ничего, что послужило бы основанием для серьёзного беспокойства. Переночевать и наутро уехать — вот в чем я видел лучший план, а голова моя уже трещала от словечек г-жи Бестовой, что она сыпала и сыпала, словно курам зерно. Так что я сделался необычайно рад, когда новый возглас её обрубила фраза четка, холодная:

— Доброй ночи.

Амалия вздрогнула, и на ее лице проступило смущение, смешанное с яростью. Пёс ощерился.

Она подошла к нам беззвучно — прямая, стройная, бледная, сама будто свечка, которую держала тонкой рукой. Глухое тёмное платье, гладкие волосы облекли узкое лицо будто во вдовий чепец. Единственная тень, что пролегла на её безупречном лице, была тень затаённой тоски.

Она быстрым взором окинула нашу компанию и, не делая никаких лишних движений, чуть поклонилась нам, чем мы ей и ответили.

— Доброй ночи, господа… — все-таки в ее голосе слышалось удивление, как бы она ни старалась скрыться за прохладной учтивостью.

— Твои кавалеры, Лидонька, встречай, — озлобилась Амалья.

Лидия Бестова перевела на нас бесстрастный взгляд. Она оказалась совершенно не такой, какой я успел её представить.

Я собрался говорить о письме, о приснопамятном Илье Фёдоровиче, но Чиргин опередил меня: он ступил к ней, неожиданно смущённый, робкий, неловко протянул руку и тихо сказал:

— Лида… Как же, вы совсем меня не узнаёте?..

Она чуть приоткрыла рот, и тонкие её губы побелели. Взгляд дрогнул, раскрылся, когда она оглядывала Чиргина, и я изумился произошедшей в ней перемене: она смотрела на него как на пропавшего без вести бойца, что вдруг постучал в окно после безнадежной разлуки.

— Ну что вы, — наконец сказала она, как бы совладав с собою, — я просто… — она опустила взгляд, в волнении вздохнула, а я кашлянул и негромко позвал:

— Юрий Яковлич…

— Юра, — подхватила она, и даже Чиргин чуть смешался, так легко легло его имя в её уста. — А я и не надеялась, что вы всё-таки…

Больше ей не нужно было ничего говорить.

— Лида! Ваше письмо так взволновало меня. Я приехал как смог. Сейчас я понимаю, всё дико не вовремя, не к месту, но я не мог позволить себе… медлить. Простите меня.

Она чуть склонила голову и почти неслышно сказала:

— Это вы… простите.

Он яростно мотнул головой, но в смущении оборвал себя, прикусил губу, убрал руки за спину…

— Юрий Яковлич… — снова позвал я.

Они оба вздрогнули, он, не отводя от неё взгляда, ступил ближе, указал на меня:

— Простите, это… — меж ними будто негласно пролегло: «Это недоразумение. Простите, что привёл его с собою»… — это мой товарищ, Григорий Алексеевич, — и зачем-то добавил: — Я без него никуда.

Она посмотрела на меня долгим тёмным взглядом и улыбнулась. Улыбка совершенно не шла её гладкому, ровному лицу.

Чиргин отошёл ко мне, положил руку мне на плечо, заговорил горячо:

— Гриша… позволь рекомендовать тебя моей… я хочу сказать… Лидии Геннадьевне… Бестовой… Простите, но мне всё это так непросто, — он оглянулся на Амалью, скармливая ей ещё кусочек сплетни, что она, уж было оскорбившись, вновь почувствовала себя причастной, — непросто называть вас чужим именем… — говорил он Лидии, — я слишком много себе позволяю, но… Десять лет, а вы всё прежняя, вы всё как тогда… Поверить не могу, что судьба судила нам новую встречу…

— В доме её мужа, — ехидно вставила Амалья. Чиргин натурально покраснел, Лидия окаменела. — Ну-ну, впрочем, грядут большие перемены, — она хихикнула и насмешливо взглянула на Лидию. — Так что вы очень вовремя, Юрий Яковлич. Быть может, и впрямь, стоит поразмыслить над перспективами… Потасовать приоритеты… Говорят, будто утопающий хватается за любую соломинку. Впрочем, то дело рук самих утопающих, нам-то что, — она посмотрела на меня разгоревшимся взором и повела бровью, — чувствуйте себя как дома, голубчики. Вы замерзли и проголодались, и мой долг как хозяйки устроить вам…

— Прошу прощения, что не встретила вас сразу же, господа, — произнесла Лидия. Морок спал, лёд в её голосе обжёг нас, оттолкнул друг от друга. — Я укладывала сына. Не сочтите за упрёк, но вы не прислали никакой весточки, чтобы мы должным образом подготовились к вашему визиту. Так что не пеняйте… Вы приехали прямо из Москвы, я полагаю. Проделали долгий путь. Сейчас Амалия Петровна проводит вас в комнаты, — эта фраза была сказана таким тоном, каким обычно отдают распоряжения прислуге. — Я не смею более злоупотреблять вашим временем и вниманием, право, вы, должно быть, очень утомились. Трофим принесёт вам в комнаты ужин и всё необходимое. О, нет-нет, — на лице ее возник безупречный отпечаток вежливости, — не стоит возражать. Пожалуйста, постарайтесь отдохнуть, а завтра наступит время для разговоров. По обыкновению, мы завтракаем в девять.

— Если только обыкновение не нарушится сегодня ночью, — молвила Амалья, не скрывая улыбки.

Лидия</p>

Они здесь.

Необратимость моей непредусмотрительности. Неизбежность моей недальновидности.

Их шаги — поступь перемен, неразберихи, что царит в наших душах вот уже третий день, и наконец воплотилась в чужаках, что пришли ворошить наше гнездо… Не этого ли я желала?

Какое теперь имеет значение что мимолётная прихоть, что заветная мечта? Всё стерто в пыль одним лишь росчерком пера в руках умалишённого, и пыль наших надежд он пустил нам в глаза, посмеиваясь над нашей наивностью.

Старика, и без того страдающего манией и душевным расстройством, окончательно столкнули в пропасть полного безумия. Ничего не действовало все эти годы, но понадобилось две недели и один человек, чтобы все пошло крахом. Чтобы властитель наших тел и душ пером перечеркнул все наши жизни: прежде всего, мужа. А значит, и сына. О, дитя мое! Как я могла такое допустить! В ком же старик нашёл того, кто заслуживает его благосклонности больше моего мужа?..

…И кто бы ещё безропотней и смиреннее принял волю безумца!..

Я не верю — я знаю, еще можно успеть. Я размягчу стариковье сердце — либо слезами размою, либо гневом расплавлю, но мой сын будет в безопасности.

А тем временем они здесь.

То доложил слуга, с презрением и насмешкой лицезрел толику моего замешательства, каплю моего отчаянья. Этим же он кормится, старый коршун, что наслаждается помешательством своего хозяина… Первый же раздерёт его мёртвую грудь за старые счёты, до которых мне нет дела…

Мои дела — насущные. И вот они, передо мной.

Вы, Papa, учили меня прежде долго наблюдать за опасностью из-за угла, а в нужный момент встречать её с вежливой улыбкой и приглашать на чай.

Но что за улыбка встречает меня?..

Кто он — тот, в чьей руке осколки моих чаяний? Зачем клонится робко и говорит мягко, будто я уже пролила перед ним все свои слёзы, и он знает глубоко моё горе, глубже, чем осознаю его я? Увидеть в нём рыцаря легко: полумрак скрывает заплаты на плаще, дыру в сердце, дрожь пальцев и бегающий взгляд — мой. С одного — на другого. Тот, другой, актёр похуже, да и не пытается играть, смотрит сурово и подсказывает имя, чтобы мы достойно дотянули до антракта, вручая друг другу верную реплику и нешуточную дрожь: мы все продрогли этой ночью, мы все простыли тоской.

Ах, если бы, господа, вы прибыли вовремя… Да уж не к месту, не к месту. Знатную мы повели бы игру, но уж поздно, поздно. Вижу, вмешался случай, и тот не захотел ехать сам, послал других, а они отчего-то ведомы отнюдь не страхом или корыстью, но чем же?

Больше не надежда и не спасение, но такое ненужное, постыдное осложнение, чтобы давший течь корабль пошёл ко дну ещё скорее.

Я с этим ещё разберусь.

И вновь обращаюсь к Тебе, Господи, ведь я, скрепя сердце, понимаю, что на этот раз пришел черед мне справляться со всем своими силами. Так прошу Тебя, оставь нас в покое. Все слишком страшно, чтобы ангелов твоих не вывернуло наизнанку, когда они спустятся сюда. Пусть уже нечистый хозяйничает здесь, а Ты не вмешивайся. Я сама во всем разберусь.

Еще можно успеть.

Не поддаваться панике, так и стискивающей все внутри — вот что главное. Не выказывать смятения. В конце концов, Лида, ты же получила то, что хотела. То, на что молилась долгие дни. До позавчерашнего утра.

Старик на Вознесение причастился Святых Тайн и вместо того, чтобы разрешить уже наши узы, обрушил на нас небо. Священника у кровати сменил приказчик — и кровью был подписан новый закон. Нашей кровью. А он всё не умирает, наслаждаясь последним делом рук своих.

И к чему ещё и это?..

Да хоть к тому, что хоть что-то ещё может быть в моей власти. И ежели в моей власти — хоть сколько-то нарушить тот порядок, которым он так дорожит, я не упущу возможности, пусть мне она будет стоить последнего уважения.

Так что вместо указания на дверь — ожидаемая улыбка. Улыбка счастья и надежды на избавление. Люди должны получать то, что им хочется. Только так можно ими управлять.

А пока… отдать их в лапы Амальи. Это щуплая пеструшка с самомнением цесарки сломается под своим апломбом «хозяйки дома». Жалкое зрелище. Её торжество ничтожно, с этими воплями восторга и мельтешащим блеском глазок-блюдец. Чтоб из этих блюдец собаки лакали. Впрочем, это даже забавно: как она уверена в своей победе. Тот, на кого она полагается, растопчет её скорее, чем она успеет моргнуть.