Пролог (2/2)
Меня захватило невиданное смятение. Давно я не переживал такого сильного волнения. Я заложил руки за спину, едва владея собой, и ровным голосом попросил повторить имя мальчика.
«Миша Б*, впрочем, настаивает, чтоб звали его Микой, на английский манер…»
Воспоминание, уже воскресшее, воплотилось: мальчик, будто бы поняв, что говорят о нём, не спеша приблизился. Дети меняются чересчур быстро. Однако в свое время я насмотрелся на породу его предков сполна, чтобы сейчас отмечать в мальчике черты то одного, то другого из его многочисленных родичей. Он смотрел на меня яркими глазами матери, но сам взгляд был явно отцовский, и стоило мне отметить это сходство, как губы мои поджались.
Сам Мика узнал меня мгновенно. Ему шёл уже двенадцатый год.
«Да, — сказал я. — Мы знакомы».
Приятель мой знал, что меня не разговорить, и нашёл в себе такт устраниться. А мы с Микой, переговариваясь, как ни в чём не бывало продолжили прогулку. Мы молчаливо сошлись на том, что знаем друг друга целую вечность.
Он-то и проводил меня до станции. На перроне я смотрел не ему в глаза, но на его макушку, которая уже доставала мне до плеча, прилежно уложенную, будто всё той же материнской рукой. Живые глаза, блестящие, юркие, в своём оживлении не упускающие ни одной детали; за оживлением этим скрывалась мучительная подозрительность, что породил предвечный страх. Я снова подумал, что дети не должны познавать то, что выпало этому ребёнку. С тех пор в сердце его застыл стеклянный ужас, который, видит Бог, так и останется там на всю жизнь.
Загудел поезд. Я взобрался в вагон, открыл окно и перегнулся, чтобы попрощаться.
«А как там здоровье Юрия Яковлича? Вы передавайте ему мой сердечный привет, ладно?»
Так и сказал, «мой сердечный привет».
У меня не было времени на молчание.
«Знаешь, Миша… Его нет больше».
Кажется, мои слова заглушил гудок поезда.
И вот, прошло три дня с той самой встречи, а я даже в воспоминании пока нечестен сам с собой. Припомнить всё, означает признаться во всём, а у меня нет на то сил. Однако, быть может, пока я буду писать, они все встанут за моей спиной и направят мою руку. Заставят меня сознаться. Научат меня быть честным. Ведь им же пришлось.
Как сказал однажды мой друг, нет ничего мучительней того мгновения, когда видишь себя таким, какой ты есть. Но сколько может длиться мгновение? Сколько может вытерпеть человек?
Они смотрят на меня. Все они, кого я дерзнул приговорить — а приговор исполнился — встали предо мной, смотрят и принуждают меня к признанию. И моей жены нет со мной, потому что и её я предал. И моего друга нет больше, потому что и его я подвёл.
Но кто же обо мне помолится?