Пролог (1/2)

И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает. Моисей сказал: пойду и посмотрю на сие великое явление, отчего куст не сгорает.

(Исх. 3:2-3)</p>

Я избегал откровенности до последнего. Несколько лет я был нечестен сам с собой, пытался жить, как живут все, обманывая себя и прочих, и вполне тем довольствуясь. И пусть все эти годы мне удавалось закрывать глаза на всякое напоминание о моей ошибке, а все несчастья списывать на злостный случай, нынче Господь судил мне столкнуться с последствиями моего промаха.

Я встретил Мику. И теперь мне некуда деться.

Прежде воспоминаний вернулась боль. Только боль, ни сожалений, ни раскаянья. Я запирал её как мог все эти годы, думал уже, что уморил её, что перекроет её горе от других потерь, но оказалось, что горе и боль слились в одно и заполнили меня целиком, и выйдут, верно, только с кровью. Вот только некому её пустить.

Я не друг. Не муж. Не отец. Не следователь. Не обвинитель. Не судья. Не целитель. Не спаситель. Человек ли я? Вряд ли.

Только седая пыль.

Почему не отнести эту боль на исповедь? А разве действенна исповедь без покаяния? Я наслушался таких немало. И теперь обнаружил, что сам такой же.

Я истово верил в свою правоту или хотя бы благие намерения (и, как знать, ищу их до сих пор). Я полагал, что имею право брать на себя ответственность за чужие судьбы. Причисляя себя к образчикам нравственности и поборникам морали, я мнил себя тем, кто отыскивает заблудших овец и пригоняет ко стаду.

Я упустил, что стадо гонят на скотобойню.

Передо мною чистый лист. Я клянусь вспомнить всё, беспощадно. Но чем я клянусь? И перед кем? Все, кому я облегчил бы жизнь, наконец признав свою вину, уже не нуждаются в том — они мертвы. Кому-то из них я тоже клялся, как и сейчас, что-то обещал, а ещё увещевал, назидал, стращал. Где они все?..

Я бы и дальше оправдывал своё бессилие тем, что прошлое ушло и забыто, и должно жить сегодняшним днём, но случилось так, что я встретил Мику, и он на прощание подал мне руку.

Я смотрю на свою ладонь и удивляюсь, почему она не прожжена дотла.

Не вспомню, зачем же три дня назад я наведался к одному моему приятелю, ведь давно уже избегал бывших знакомых и старых друзей. Как-то занесло меня к нему в захолустье, где он обосновался на должности преподавателя в пансионе для мальчиков. Быть может, он писал мне уже несколько раз, и я наконец-то явился, по крайней мере, он ничуть не удивился моему приезду и даже оказал мне радушный приём: весь вечер предавался воспоминаниям и искренне пытался меня разговорить, развеселить, или хотя бы напоить. Ничего у него не выходило. Со смерти жены я сделался каким-то неприкаянным. Я часто обнаруживал себя вот так, наедине с каким-то человеком, за полным стаканом и пустой беседой, не в силах разобраться, к чему это всё. Так я порой чувствовал себя и на службе, к которой вернулся, но замечал, что мою рассеянность терпят из уважения к былым достижениям. Мой приятель, при всём его воспитании, отнёсся ко мне также, хоть и уговорил переночевать.

На следующий день, пользуясь свободным получасом до начала занятий, он провёл меня по пансионским садам. То ли преподавательская должность, то ли снисхождение ко мне усугубили его болтливость, и вот, будто цитируя Гоголя, он щедро осыпал встречных учеников характеристиками, считая себя донельзя остроумным. Выпестованные богатенькие мальчики едва ли занимали меня, как и сам мой приятель; я жалел, что вовсе оказался здесь, но, видно, на то было особое усмотрение — повторюсь, я давно живу уже будто не по своей воле, а по привычке, и немудрено, что течение заносит меня туда, куда следует — к неизбежному столкновению с последствиями.

Уже у ворот мой приятель с особой колкостью прошёлся по одному из подопечных, притом заговорщески дёрнул меня за рукав:

«Племянник нашего попечителя. Оттого и злостный прогульщик (в особенности моего предмета), но юноша сам по себе одаренный и наделенный очарованием, даже с избытком, — а потому выдерживает без труда не только экзамены, но и взбучки от директора. А впрочем, попробуй повысь голос на мальчишку с его фамилией!.. А вы говорите, превозмогаем сословные барьеры, так ежели внутри самого сословия барьеры, сказал бы, выстроенные капиталом…»