Одиннадцать дней после (1/2)
— Твою мать! Твою, сука, мать!
Цепляюсь за волосы, до боли сжимая их правой рукой, другой не переставая бить по рулю. Клаксон орёт на всю улицу, распугивая стелющийся по пустой дороге утренний туман, а я нихрена не слышу, словно в уши натолкали ваты.
Выжимаю педаль газа, вливая в себя дешманский, купленный на соседней заправке джин. Оставил Лиз и кота по кличке «Кот» дома и сбежал к чёртовой матери, как законченный, прыщавый, обосравшийся от навалившейся ответственности пацан.
К херам собачьим забыл в квартире все деньги и телефон, последние десять баксов потратив на бутылку паршивой мочи. Впрочем, с основной функцией она справилась отлично — я был вдрызг бухущий.
Меня следовало остановить, отобрать права и сверху впаять ещё несколько суток, но на дорогах было почти безлюдно, к счастью для этих самых людей. Солнце только-только вставало над горизонтом, прорезаясь сквозь густой туман.
Я крепко держал одной рукой руль, с трудом фокусируя взгляд на дороге.
— За тебя, любимая, — я обернулся на пустое пассажирское сидение, чокаясь с её блёклой, вечно преследующей меня тенью. Сколько, сука, времени должно пройти, чтобы забыть тебя? Убить тебя в себе? А потом убить себя, потому что потерял тебя, даже если ты теперь всего лишь воспоминание о далёком, но почти всегда счастливом прошлом.
Отпил, делая музыку погромче, переключая машину на спортивный режим. Чертовски неправильное решение для человека, который с трудом ворочает языком, но… было ли хоть одно из миллиона её решений правильным?
То ли стон, то ли хрюк вырвался изо рта Одетты вместе с порцией апельсинового сока прямиком мне на белую рубашку.
— Прости, — прыснула она, прижимая руки ко рту, продолжая смеяться. Марокко был одним из самых любимых её мест, а мне просто нравилось, как её волосы раздувал морской ветер, как долгие, ленивые прогулки по берегу золотили её бледную кожу, как она подолгу рисовала, зажав кисточку в зубах, по уши обмазавшись краской, и как громко она смеялась, когда я начал есть тажин<span class="footnote" id="fn_32241164_0"></span> вилкой.
Я уставился на расползающееся по груди оранжевое пятно, затем снова на Одетту, которая даже искреннее сожаление изображала совершенно неискренне.
— В следующий раз, когда решишь, что имя Эйдэн подходит нашему будущему ребёнку, убедись в том, что у меня во рту пусто!
— У тебя во рту никогда не бывает пусто. Там всегда твой вредный язык.
Я принялся активно тереть пятно, кажется, делая только хуже. Одетта печально вздохнула, придвинулась ко мне, умещая свои колени между моих ног, и пояснила, смачивая слюной палец.
— С венгерского это очень созвучно со словом горшок.
В глазах помутнело, когда она стала шкрябать обслюнявленным пальцем по пятну на рубашке. Она проследила за моим возмущенный взглядом, адресованным её странным плебейским замашкам и добавила:
— Мамин секретный рецепт по отстирыванию пятен.
— А в итальянском с Эдемом, — заворчал я, наблюдая, как быстро тускнеет пятно. Чёртова ведьма.
— Приятно познакомиться, меня зовут божественный горшок! — она театрально выгнула правую бровь.
— Ты божественная задница, кис-кис, — фыркнул я.
— Задница у меня и правда божественная, — довольно кивнула девушка.
Снова ударил кулаком по рулю, снова вцепился в волосы, с громким визгом шин по влажному асфальту разворачивая машину. Не знаю, я просто… должен был её увидеть. Я знал, что она где-то здесь, должна быть здесь в одной из грязных подворотен.
Ребёнок. Это слово бесконечно крутилось в голове, словно, старая заевшая пластинка, раздражая мысли, чувства. Зудело изнутри. Давило на меня, словно я… не был готов?
Я предохранялся. Второго такого скрупулёзного, педантичного урода в мире просто не существовало: презервативы, противозачаточные таблетки, воздержание во время приёма антибиотиков. Я просто не был готов. Нет, не к тому, что не смогу обеспечить ему хорошую жизнь, не к тому, что не смогу полюбить его.
Просто Лиз была не той. Никто из них никогда не был ей, и это меняло всё. Это же меняло меня. Того парня, которым я был когда-то. Парня, который верил в любовь, верил в нерушимость своих принципов. Я всё просрал. В тот день, когда сел на самолёт до Рима, я оставил здесь не только её, я оставил здесь себя.
Чувствовал себя последним уебком, который сидит и ноет о том, как несправедлива к нему жизнь, вместо того, чтобы наконец-то, спустя столько лет, впервые поступить правильно. Я должен был быть рядом с Лиз Куппер, должен был отпустить Одетту и дать себе шанс, но я…
Я приклеился к телефонной будке, насобирав в карманах монеты.
— Алло? М-м-мистер Перес? — Арчи сонно зевнул. Я дал ему пару минут для того, чтобы прийти в себя, посмотреть на часы на прикроватном столе, ахереть от того, как сейчас рано, и выйти в другую комнату, чтобы не будить жену.
— Есть новости?
Ноги, руки, мозги, хрен знает, что привело меня на парковку той самой картинной галереи, в которой работала Одетта. Я стоял, пил, подпирая собой будку, таращился на красное кирпичное здание и мешал добрым людям спать, трезвоня в половину пятого утра.
— Я… — Арчи, мой адвокат, что-то несуразно замычал. Вскрикнул, выругавшись, сославшись на то, что в потёмках врезался в дверь. — Вечером мне звонили из участка, сказали, что по номеру телефона удалось отследить, с кем она разговаривала в тот день, но сам телефон, как и оружие убийства найти не могут. Возможно, что мобильный у неё, но она его выключила или ещё что-то в этом роде.
Кое-как я выпутался, на ровном месте запутавшись в пружинистом проводе. Вдохнул свежесть утра, слегка приходя в себя. Телефон и нож Одетты были у меня, и это было проблемой, куда более насущной, чем сгусток моей спермы в животе у Куппер.
— Скинь мне на почту все номера и сообщения, которые удалось получить.
Я ещё не показывал Арчи нож. Я был уверен в нём на все сто процентов, но не до конца в том, что хочу услышать, как правильнее будет поступить. Я боялся, чёрт, я так сильно боялся того, что она правда сделала это.
— Конечно, конечно, мистер Перес…
— Просто Скотт, — пьяно выплюнул я, чиркая зажигалкой в сто пятой попытке зажечь сигарету. Меня немного пошатывало из стороны в сторону.
— Конечно, мистер Скотт.
Посмотрел вдаль, немного поехавшим взглядом проследив за тем, как кто-то вынырнул из мусорного бака. Я называл это американской мечтой и крахом либеральной пропаганды. Сотни, подобных этому типу, каждый день дохли от голода на улицах по всей Америке, а на повестке дня делом первостепенной важности у современного правительства все ещё были геополитические игры в странах третьего мира.
Они могли начать со своей страны. Могли начать с борьбы с наркотрафиком, с бесплатным лечением для тех, кто уже успел подсесть. Они могли сделать херову тучу всего, но не делали ничего.
В это пьяное мгновение я винил весь мир, и я хотел выть от боли, от собственной беспомощности. Желание броситься на пешие поиски Одетты было как никогда сильным, но я знал, что не найду её. Никто не найдёт, пока она сама этого не захочет.
Возможно, никто, кроме ФБР.
— Раз уж вы позвонили, хотел сообщить, что совет директоров одобрил продажу тринадцати процентов акций…
Решение было таким же вынужденным и не моим, как и пьянство ранним утром в среду. Я устало потёр глаза пальцами, выдохнул. Никто не отменял работу. Даже если бы существовали отпускные дни для тех, в чей жизни присутствовала Одетта Барна, это не позволило бы мне забыть о той части моей жизни, которая кормила меня, всю мою семью и, сука, должна была кормить моего будущего ребенка.
Спустя полчаса обсуждения рабочих вопросов, я протрезвел. Настолько, что принял решение вызвать такси и вернуться домой. Открывая дверь, я думал о том, что скажу Лиз. Я бы с радостью, как бы дерьмово это не звучало, поддержал её желание сделать аборт, но предложить сам не мог.
— Блять, — выругался, споткнувшись о рыжий комок шерсти. Пришлось забрать его из ветклиники к себе домой, когда стало ясно, что за неимением жилплощади, есть куда более весомые причины того, почему Одетта не может его содержать.
Например, она просто сбежала.
Кот по кличке «Кот», перебинтованный с лап до пят, ткнулся мордой мне в штанину и заурчал. Поразительная тварь. Пару дней назад он едва дышал, а теперь умудрялся забираться и срать в таких местах, о существовании которых я даже не подозревал.
— Скотт?
Я вздрогнул, с головой забравшись в раковину, открыв рот навстречу холодной, отрезвляющей проточной воде. Окончательно намокнув и обмочив всё вокруг себя, я выключил воду и развернулся к Лиз, застывшей в дверном проёме с котом на руках.
Она мерно чесала засранца за ухом, стоя босиком и в одной тонкой ночнушке. Поджала пальцы на ногах и посмотрела на меня, уставшим взглядом, полным грусти. Впервые что-то столь глубокое возникло в моей груди, когда я столкнулся с её голубыми глазами.
Сильно. Мне так чертовски сильно захотелось извиниться перед ней за то, что не люблю её. Не любил и никогда не полюблю.
Лиз сонно зевнула, потёрла кулаком глаза и спросила:
— Ты в порядке?
Нет. Я не был, но вместо этого подошёл к ней и поцеловал в растрёпанную копну светлых волос на голове. Она всегда чертовски приятно пахла: карамелью, свежестью.
— Прости, что так резко уехал, — прошептал я, оставляя короткие поцелуи на её макушке.
Она отпустила кота и тут же прижалась ко мне, обвив за талию тонкими руками.
— Я всё понимаю, — её щека коснулась мокрой рубашки на моей груди. — Главное, что ты вернулся.
Я горько усмехнулся. В этом была вся Куппер. В той или иной степени, дело всегда было в деньгах. Порой, суммы на её расходы достигали месячное содержание целого штата, но со временем я стал сомневаться, что это была единственная причина, по которой она терпела мой отвратительный характер.
Возможно, она даже любила меня.
— Ты мокрый, и от тебя воняет дешёвым спиртом.
Я промолчал, и тогда она добавила, вставая на цыпочки и притягивая меня к себе за подбородок:
— Но мне нравится.
Её мятное дыхание обожгло мои губы и пробралось в рот вместе с липким, розовым языком. Она прижалась ко мне всем телом, обхватывая за шею, и я ответил ей взаимностью, позволяя ощутить своё желание.
Она молчит, покорно раздвигая ноги, когда я больно хватаю её за горло, когда смотрю на неё, как на кусок свежего мяса, после недели воздержания. Ни одного возгласа возмущения не слетает с её губ, когда я грубо наваливаюсь на неё сверху и, не глядя в глаза, вхожу в неё.
Ни одного ёбаного слова. Она молчит, словно рыба. Покорная, готовая на всё. Всегда влажная, всегда со всех сторон идеальная. Я могу сказать ей что угодно, могу оскорбить её, могу причинить ей боль, неудобно пошутить. Могу заставить её лизать мой зад, сосать мои яйца. Могу делать с ней всё, что я, блять, хочу. Никаких возражений, никаких запретов.
Потому что я плачу за всё. И, возможно, она меня любит, но об этой любви я ничего не знаю. Всё было по-другому, когда я был с Одеттой, а больше мне не представилось шанса позволить себе познать другую, здоровую любовь.
Я умел быть зависимым. Я… был в клетке. В клетке из её лебединых костей.
Ребёнок. Внутри неё мой ребёнок, и это… по-прежнему ничего не меняет, разве что заставляет меня испытывать сожаление, сочувствие.
Лиз пытается удержать меня бёдрами, сладко стонет и умоляет кончить в неё, ведь нам больше нечего терять. Я с трудом переворачиваю её на живот, ставлю раком и на выдохе с громким стоном кончаю в её упругую, красную от шлепков задницу, думая о том, где я так сильно облажался.
С ног до головы перепачканный песком и пылью, я оторвался от колеса и посмотрел наверх, туда, где, сидя на багажнике машины, Одетта попивала уже давно не холодную воду, что-то напевая себе под нос.
— О, господи, — захихикала она, когда я встал между её раздвинутых в стороны ног.
— Господи? — я взял бутылку из её рук, выливая остатки воды на лицо в надежде смыть пот и грязь. — Никто тебе не поможет, кис-кис. Даже он.
Она скорчила физиономию. — И что ты мне сделаешь, мистер вонючка?
— «Мистер вонючка»?
— От тебя шманит как от помойного ведра, — кивнула Одетта, показательно зажав нос двумя пальцами.
Мы съехали с хайвея, чтобы эта мелкая засранка могла пописять, а потом застряли посреди пустыни по пути в Вегас, потому что я снова позволил ей сесть за руль. Всего какая-то жалкая доля секунды, чтобы переключить Боба Марли, и мы оказались за пределами дороги с пробитым колесом и огромной трещиной на лобовом стекле.
— Отлично, тогда, — прежде, чем она дернулась в сторону, я схватил её за лодыжки и потянул на себя так, чтобы вплотную прижаться к ней бёдрами. — Теперь мы будем вонять вместе.
Она заскулила, пытаясь оттолкнуть меня, когда я прижался щекой к её шее, размазывая грязь.
— Помогите! Нашествие потных мужиков!
— Я бы был менее потным, если бы ты научилась водить машину.
— Или, если бы ты научился говорить мне слово «нет», — захихикала Одетта, когда напряжение между нами стало осязаемым.
— Вот как мы запели? Да?
— Могу петь, как душе угодно.
— А если мне это не понравится?
Солнце слепило глаза, и я ткнулся лбом в её лоб, любуясь тем, как блестят её глаза.
— Если тебе это не понравится, ты всегда сможешь купить молчание любой другой, — вдруг очень серьёзно ответила Одетта. — Я же буду продолжать говорить то, что думаю, — добавила, хихикнув.
***</p> Полностью отрезветь без вспомогательных средств было делом нелёгким, а мне ещё нужно было пережить два совещания. Я быстро набрал короткий пароль от сейфа, достал прозрачный пакетик и разложил белый порошок на рабочем столе в три ровные дорожки. Убедился, что дверь в кабинет закрыта и высунул из кармана смятую стодоллоровую купюру.
Арчи отправил мне список номеров, с которых Одетта звонила в день убийства Корсезе. Я посмотрел на монитор, зажал праву ноздрю и быстро втянул одну дорожку. Сознание прояснилось. Я по очереди смёл ещё две дорожки и откинулся на кресле, запрокинув голову.