Шесть дней после (1/2)

Порядка десяти лет прошло с того самого знаменательного дня, когда человечество впервые задумалось об удобстве доставки продуктов питания. Особенно значимым это событие стало для таких, как я, людей, чьи жизни могли быть разрушены одной лишь неудачной фотографией сердечной фанатки, но Одетту Барна это не волновало от слова «Поверни налево, там круглосутка. Жуть как сухариков хочется».

К сухарикам быстро добавилось дешёвое вино, сыр, не первой свежести овощи, а то, с каким обожанием и трепетом в глазах она складывала в корзинку консервы с ананасами со словами «а можно?», убило меня наповал. Никакого суда, никакого следствия, в её фирменном, неподражаемом стиле.

— Что ты делаешь? — Одетта вопросительно выгнула левую бровь, вручая мне набитую продуктами пластмассовую корзину.

Я кивнул в сторону компании громко хихикающих девушек, указательным пальцем поправляя солнцезащитные очки. Одетта непонимающе заозиралась. Озарение снизошло на неё вместе с тем, как одна из незнакомок достала телефон.

Барна пнула меня локтем в плечо и ухмыльнулась:

— Ты погляди какой важный.

Вспышка.

— Ты закончила?

Одетта задумчиво заглянула в до краёв набитую корзинку и пожала плечами. Я схватил её за руку и потащил к кассе, предупреждая неуверенные шаги воздыхательниц в нашу сторону.

Барна недовольно запыхтела, пятками упираясь в пол. — А мороже…

Схватил целую охапку, продолжая тащить её за собой.

— А шо…

Стянул коробку шоколадных батончиков, вываливая нажитое нами добро на кассу.

— Пачку парламента, — добавила девушка, вырывая свой локоть из моей цепкой хватки.

— И презервативы, — ухмыльнулся.

— Разбежался, — прыснула она, запихивая в пакет продукты.

— Размечталась, — ответил, прикладывая кредитку к терминалу.

— Сколько-сколько?

Я и не первой свежести кассир вопросительно переглянулись. Одетта недовольно прищурилась, оценивающе покрутив в руках консервную банку с ананасами, а затем так же поразительно громко запричитала:

— Пятнадцать баксов? Грабёж, там было написано восемь!

— Од… что ты делаешь? — я в изумлении замер, наблюдая за тем, как она начинает выкладывать содержимое пакета обратно.

— В жопу себе засуньте свои ананасы!

Я перехватил консервы из её рук прежде, чем она швырнула их в лицо кассира. — Успокойся, я уже всё оплатил. — Не нужно было объяснять, до чего же странным мне казалась её реакция на такую незначительную сумму. Порой я не замечал списанные со счетов сотни тысяч долларов, а чек из магазина в последний раз видел примерно… примерно три года тому назад.

Когда я понял, куда она меня притащила, было уже поздно. В одной руке я уже держал пакет с персиками, другой цепляясь за край одежды девушки, которая бешенным галопом неслась вперёд, ускользая от меня среди обезумевшей толпы потребителей с достатком ниже или около среднего.

— Одетта, — зашипел ей в ухо, прилипнув к девушке со спины. Отдаляться больше чем на пару дюймов было страшно. Казалось, если она оставит меня, я так и умру здесь, без шансов выбраться на волю.

Одетта отмахнулась от меня, как от назойливой мухи, грудью перевалившись через прилавок с овощами, перекрикивая гул толпы:

— А это почём? — взяла в руки немытый огурец. Понюхала, надкусила. Я чувствовал, как медленно схожу с ума.

— По два с половиной за фунт, — улыбнулся старик.

— Сколько-сколько? Отдавай за два, — требовательно зашипела Барна, швыряя огурец обратно.

Продавец нахмурился, замотав головой. — Не пойдёт.

Я снова дёрнул девушку за край одежды, умоляюще прошептав: — Хоть за десять тысяч, бери и уходим.

— Отвали, — заворчала, параллельно тиская помидоры. — За два или уйду к Генри!

— С козырей зашла, чертовка, — обиженно заворчал мужик, потихоньку фасуя овощи в пакет.

— А то, — довольно улыбнулась Одетта. — Учись, Перес, как нужно уметь торговаться. Учись, пока я жива! Дай четыре бакса.

Ведомый надеждой на то, что скоро всё это закончится, я с довольным выражением лица сунул руку в карман, извлекая наружу пятидесятидолларовую купюру.

Продавец окинул меня недоверчивым взглядом, покрутил в руках мятную бумажку, понюхал, присмотрелся со всем сторон, а затем, с отчаянным вздохом, полез к себе в маленькую, подпоясывающую его пухлое пузо сумочку, по монетам отсчитывая мне сдачу…

«Просто нарежь и закинь в кипящую воду», — скомандовала и убежала в душ, оставив меня одного наедине с кухонной утварью, с которой я никак не взаимодействовал порядка трех лет.

Я замер напротив плиты, уперев руки в бока и грустно вздохнув. Моё инженерное образование надменно захихикало, наблюдая за моими тугими попытками разжечь газовую плиту.

— Такому в Гарварде не учат?

Я дёрнулся, хватаясь за сердце, роняя спичку на пол. — Твою мать…

Твою ж, сука, мать.

Одетта замерла в проходе, обёрнутая в белое махровое полотенце. Одной рукой она задорно ерошила влажные, каштановые волосы, другой сжимая маленький кусочек кружевной ткани. Трусики.

У меня всё напряглось от представшей моему взору картины, и я резко отвернулся, быстро смаргивая неожиданный прилив тестостерона.

— Тут ещё остались мои вещи, — сообщила, прокрутив красное кружево на указательном пальчике. — Здесь вообще что ли никого не было после твоего отъезда?

Я почувствовал тепло её тела за моей спиной, сжимая в руках спичечный коробок.

— Ой, — Одетта виновато пискнула, поднимая упавшее на пол полотенце. — Извини.

Коробок глухо ударился о пыльный кафель, а я так и замер, больше не в силах отвести от неё взгляд. Всё тот же впалый живот, немного округлые, но по-прежнему тощие бёдра. Маленькая, упругая грудь и… Я как раз был где-то между её бёдер, когда девушка снова замоталась в махровую тряпку и качнула головой:

— Расслабься.

Одетта многозначительно кивнула в область моей трещащей по швам ширинки.

Мне нужно было сосредоточиться на… Господи, на чём мне нужно было сосредоточиться? Вся моя холёная выдержка дала сбой, словно не было всех этих долгих, полных поисков способов выбросить её из своей головы лет.

Лиз: «Любимый, ты где?»

Я уставился в мобильник, устало потерев шею.

«Сегодня ночую в гостевом домике. Нужно помочь старому другу».

Одетта недовольно цокнула языком, лязгнув маленькой железной кастрюлей, наполненной водой и картошкой. Полотенце то и дело съезжало вниз, в конечном итоге, я больше не смог на это смотреть и принес ей одну из своих рубашек.

Честно говоря, стало только хуже.

Она выглядела такой счастливой. Что-то напевала себе под нос, возясь с продуктами. Бледные, впалые щёки порозовели от горячего душа и ароматного пара прямиком из шкварчащей сковородки.

Я стоял и не мог оторвать от неё взгляд, пока обнажённое запястье не привлекло моё внимание. Тоненькая, худенькая ручка, изуродованная сотнями проколов, порезов. Некоторые из них были совсем свежими, и мне снова пришлось вспомнить о том, что было: тогда, пять минут тому назад, сейчас.

Мне нужно было перевести дух, умыться, напомнить себе о настоящей причине, по которой мы вновь оказались рядом.

Я вышел в коридор с вполне себе понятным намерением взять перекур, по несчастливой случайности останавливаясь возле слегка распахнутой в ванную комнату двери. Одетта забыла выключить свет, и я планировал расправиться с этим как можно скорее, лишь наполовину проникая в комнату, рукой нащупывая на стене выключатель.

Я привык к чистоте. Что-то привлекло моё внимание, что-то, что выбивалось из общей картины педантичного порядка, царившего в доме, и я сделал ещё один шаг внутрь, пока намётанный глаз не добрался до слегка накренившейся в бок крышки смывного бачка.

Я быстро поправил её, но вместо того, чтобы вернуться на своё прежнее место, она ещё больше съехала на бок, воскрешая в моей памяти день, который я бы хотел забыть навсегда.

На ней были изумительные дорогущие туфли. Я сидел на краю кровати, поправляя запонки, любуясь тем, как в попытках подыскать подходящий к вечеру наряд Одетта мельтешит по комнате в одном нижнем белье и на каблуках.

— Я так волнуюсь, — вздохнула она, замерев напротив зеркала. — А если им не понравится?

До прихода родителей оставалось двадцать минут и сорок семь секунд. Они были пунктуальными, Одетта взволнованной, а я — просто чертовски возбуждённым. Её худым, загоревшим ногам безумно шли мои три тысячи евро.

Одетта нахмурилась, втискиваясь в молочного цвета комбинацию, и я, не сводя с неё голодный взгляд, ответил:

— Ты безумно вкусно готовишь, кис-кис. Уверен, они будут в таком же восторге, как и я. А теперь иди сюда…

Я слегка привстал, чтобы заключить её в объятия, но девушка ловко извернулась, пнула меня локтем и показательно гордо вздёрнула вверх тоненький указательный пальчик:

— Только попробуй испортить мне причёску, Перес.

Я был на грани с тем, чтобы отменить сегодняшний ужин, представляя, сколько всего интересного мы могли бы сделать вместе. Высокий хвостик на макушке стал бы неплохим подспорьем для реализации моих фантазий.

— Только попробуй, — снова заворчала Одетта, но на этот раз менее строго, отступая в сторону лестницы. Мы двигались в унисон, вместе спускаясь вниз.

На кухне стоял чудесный аромат еды, которую мы вместе готовили с самого утра, в перерывах занимаясь любовью на кухонных столешницах, на полу…

Я посмотрел на красиво сервированный стол, затем снова на Одетту, достающую из духовки яблочный пирог. Её задница в свободном мини была последней каплей в море моей похоти. Теперь я планировал испортить ей не только причёску.

Она взвизгнула, когда я подошёл к ней со спины, сминая в руках тонкую талию, языком рисуя узоры на ещё загоревшей после поездки на юг Франции шее. Она изумительно пахла, она изумительно выглядела. Она была изумительной. Она была моей.

Я оглядывался назад, пытаясь понять, как прожил столько лет вдали от её глупых шуток, чудовищных и в тоже время великолепных выходок. Её безумство, её свобода наполняли, напитывали меня, словно живительная влага, словно до неё я был чертовски пустым.

Я уложил Одетту на стол, сметая на пол все тарелки. Девушка громко засмеялась, цепляясь руками за ещё целую фруктовую вазу: