Шестьдесят шесть дней до (2/2)

— Твою мать, Аня, — я нервно вздрогнула, пойманная с поличным. В нашем узком кругу любоваться привезёнными экспонатами было высшей степенью позора.

Мы не собирались причислять себя к вальяжным снобам, не хотели быть частью их до абсурдного тупого мира. Мы их презирали. Эти богачи со своими миллионами миллионов извращались как могли. Просто кому-то из них некуда было больше тратить свои деньги, и тогда один идиот прокричал — «А что если мне потратить миллион долларов на холст с тремя чёрными масляными мазками? Поможет ли это моей разожравшейся, словно свиное рыло, харе выглядеть чуточку утончённее?»

Ответ один — нет, но люди вообще по своей природе любят ложь. С молоком матери мы впитываем не только умение врать, но и любовь к тому, чтобы слушать, как нам самим вешают лапшу на уши.

Никому не хочется иметь дело с Одеттой Барна из Венгрии, четвёртый год подряд торчащей на игле, ведь куда приятнее делать вид, что твоя новая знакомая — просто соседская девчонка из глубинки.

Все любят соседских девчонок из глубинки. Все любят лгать себе, делать вид, что нет ничего странно в том, что моя дядя зовёт меня совершенно иным именем. Все любят Кэсси, просто потому, что Кэсси пьёт виски.

Понимаете? Виски — это другое. Даже если кто-то спалит, как я нюхаю порошок в подсобке, никто не перестанет любить Кэсси Барна.

Потому что Кэсси — это другое. Не то же самое, что Одетта.

Аня была недалёкой, но симпатичной: низенькая, худенькая блондинка с вечно упоротыми голубыми глазами. Легализовалась в Штатах всего два года назад, а уже возомнила себя коренной американкой, даже несмотря на то, что с трудом говорила на английском.

— Фу, — морщилась Аня, снисходительно глядя на посетителей музея с дальнего востока. Многие из них в десятом поколении были гражданами Соединенных Штатов, кто-то бежал от войны, а кто-то, как и я в своё время, приехал сюда нажиться на пособии по безработице. — Понаехали.

— Что ты делаешь? Смотреть?

Я вопросительно вздёрнула одну бровь.

— Смотришь картины?

— Что тебе надо?

— Чтобы вы обе отправились работать, — гаркнул из-за спины Кинсли, суетливо перебирая в руках какие-то бумаги. В нашей семье все были высокими, но и здесь мой дядя отличился, болтая свисающими со стула короткими ножками. Либо моя бабка всё же загуляла в лихие восьмидесятые, либо в нашей родословной затесались гоблины. — Я вашу мать не знаю, какого чёрта это божье благословение снизошло до нас, но владелец выставки очень деловой человек. Если он услышит хоть один нелестный комментарий…

Мало кому уклад моей повседневной жизни в галерее мог показаться занимательным. С моим вечно недовольным, поддатым выражением лица меня редко выпускали в зал к посетителям. Обычно я мыла полы, перекладывала какую-то мелочь с места на место, принимала посылки. В благодатные дни сидела за кассой и не переставала ныть о том, как мало мне платят. Впрочем, ничего другого я и не умела. В школе училась плохо, хобби не имела. Неплохо готовила и просто ужасно пела в машине.

Кинсли многозначительно кивнул в сторону лужи у главного входа в галерею, и я, с видом первопричины гражданской войны 1861 года, которую как минимум не кормили неделю, как максимум — только что отхлестали плетью, принялась размазывать грязь вонючей тряпкой по полу.

Тобу было до лампочки на всё происходящее ровно настолько же, насколько и мне. Эта была единственная черта его характера, которая мне в нём нравилась. Во всём остальном он меня жутко раздражал, и, кажется, даже не догадывался об этом.

Не стесняясь металлической фляги в руках, он облокотился на одну из скульптур и принялся доставать:

— Знаешь, кем бы я стал, если не родился в Сиэтле?

Насрать.

— Кем? — спросила, делая глоток дешёвого виски.

— Киллером.

Господи, какой идиот.

— И причём тут Сиэтл?

Парень снисходительно фыркнул. — Да при всём. Ты знаешь хотя бы одного наёмника в Сиэтле?

— А ты знаешь одного не в Сиэтле?

Тоб задумался, что было ему совершенно несвойственно. В конечном итоге, вразумительного ответа я так и не получила, но в целом, не особо то и стремилась. Чем больше он молчал — тем лучше я себя чувствовала. Так и «дружили».

К полудню толкучка в галерее переросла в полномасштабное бедствие: драки за возможность сфоткаться на фоне африканского, измождённого детёныша человека стали напоминать сражения трое суток не видавших пищи падальщиков.

Мы с Тобом допивали флягу и с отвращением следили за происходящим. Мне платили пятьсот баксов в месяц — и это точно не та сумма, за которую я бы рискнула своей жизнью, отправляясь разнимать мордобой. Пускай развлекаются, ценители хреновы. Возможно, уже к завтрашнему утру в округе не останется ни одного уцелевшего — и тогда я со спокойной душой возьму себе выходной.

К трём часам дня я вышла на парковку уже порядка десяти раз, но обещанной починенной машины там не было. Ещё одну ночёвку в доме Сэм я просто не переживу: Гибби зарежет меня ночью. Я видела, как этот маленький ублюдок провожает меня взглядом.

Чего он добивается? Ждёт, пока я сама ему позвоню? Я быстрее вспорю себе брюхо и намотаюсь на собственные кишки, чем снова наберу его номер…

— Что? — я сидела на полу дешёвого мотеля, одной рукой стискивая грязные волосы на затылке, другой, той, что дрожала, прижимала к уху телефон. — Что значит «они улетают»?

— Одетта, — на другом конце провода устало выдохнул Леннон. — Я ничего не знаю. Скотт попросил меня передать тебе оставшиеся у него вещи и проследить за тем, чтобы ты заселилась в снятое им для тебя жильё.

— Что, сука, значит «они улетают»?

— Одетта…

— Что, блять, это значит, Эл?

— Они возвращаются в Италию…

Я не стала дослушивать. У меня не было на это времени. Улетают… они улетают.

Один гудок превратился в вереницу. Вереницу безнадёжности. Бесконечное, раздражающее пиликанье резало чувствительный после конской дозы дезоморфина слух. Чтобы хоть немного успокоиться, прийти в себя, я нашарила среди груды мусора и пустых бутылок пачку сигарет.

Закурила.

Снова набрала: сперва Скотта, затем Поппи.

Абонент недоступен.

Последнюю посетительницу выгоняли с криками. Дура умудрилась проделать дыру на одном из ценных полотен, за что поплатилась пожизненным попаданием в чёрных список галереи. Последними её словами было: «Отведите меня к директору выставки! Отведите меня к Прескотту Пересу».

На что только не пойдёт женщина, чтобы завести знакомство с таким, как он.

— Пока, Кэсси, — тряхнув забавным белокурым хвостиком, попрощалась Аня.

Я без энтузиазма помахала ей рукой. На часах была половина восьмого вечера. Я несколько раз сделала круг вокруг галереи, на случай, если понятие «парковка» у нас с Пересом разное, но нет, машины всё так же нигде не было.

И куда мне идти?

— Давай, до завтра, — кинул Кинсли, по-отцовски сухо хлопнув меня кулаком по спине.

Тобиас как раз отвязывал свой велик, когда я в сто пятый раз заглянула в телефон. Я снова открыла список контактов, в нерешительности на весу задержав палец…

Звук полицейской машины отвлёк меня от самой непоправимой ошибки в моей жизни. Вашу ж мать, я совсем забыла…

Два крепких мужчины в форме синхронно открыли двери. Где-то в глубине души я ещё надеялась на то, что сейчас они пройдут мимо меня. Свернут на углу пятой и шестой улиц, пропустят по пинте пива в местном баре, при хорошем настроение заглянут в именитый и очень клиентоориентированный стрипушник с кричащим названием «Эдем»…

Тобиас отвлёкся от отвязывания велосипеда, непонимающе окинув меня взглядом. Я ответила ему не меньшим замешательством, сугубо инстинктивно сделав несколько шагов назад.

— Одетта Барна?

— Мг.

— Прошу Вас пройти вместе с нами.

— А в чём дело? — у меня вспотели даже ногти, да и в целом, сегодня было очень душно.

— Вы подозреваетесь в убийстве человека. У Вас есть право хранить молчание…

Всё, что Вы скажете, может быть использовано против вас в суде.