Глава 8. Оправданный сизифов труд (1/2)

Агата </p>

Испуганно дергаюсь и хватаюсь свободной рукой за сердце. Затуманенный алкоголем мозг не до конца понимает происходящее и подает сигнал к бедствию лишь после короткой заминки. Только вот бежать некуда. А когда мне на глаза, помимо злого Александра, попадается кончик острого ножа, чье лезвие кровожадно сверкает и просится отобрать мою жизнь, я окончательно впадаю в отчаяние.

Делаю робкий шаг назад и крепче сжимаю горлышко практически пустой бутылки. Мысленно рассчитываю траекторию, по которой она полетит в случае нападения. Если удастся попасть в голову, то, вероятно, появится возможность проскользнуть вниз и сбежать.

А ведь я знала, что Александр не так прост и точно у него с головой не все в порядке. Быть может, он правда маньяк: заманивает молодых, красивых, умных, — ну и прочие мои лучшие качества, — девушек к себе под предлогом фиктивного брака, а после избавляется, сбросив их в Темзу или закопав в том милом саду у дома. Не очень бы хотелось гнить среди фиалок или того хуже — под обычной газонной травой.

Я выставляю правую ногу вперед, когда вспоминаю одну из боевых стоек, попавшихся мне в коротких видео в интернете, и, оперевшись на нее, понимаю всю комичность ситуации. Что ж, надеюсь, мама не обманула, и она действительно узнает мой труп из тысячи. Если, конечно, на мне останется хоть одно живое место. Не на мне. На моем трупе.

Заметив мой взгляд на оружие, что точно не подходит к моим глазам и не должно находиться у меня между ребер, Нильсен опускает руку и слегка заносит ее за спину. Лезвие больше не сверкает, и Александр не выглядит таким устрашающим.

Наконец, почувствовав преимущество, выпрямляю спину и расправляю плечи. Всем своим видом показываю негласное превосходство, — удивительно, как легко разбавленная алкоголем кровь стирает грань опасности и делает ее едва уловимой, — пока Александр резко не махнет ножом в сторону своих вещей. Я опять дергаюсь, вскрикивая:

— Ты чего пугаешь, придурочный?

Александр давится слюной от удивления и наигранно хмыкает. Его лицо, до этого выражающее бренное спокойствие, кривится в отвращении.

— Я спрашиваю, какого хрена ты здесь делаешь?! — зло рычит Нильсен.

Сморщив нос, я упираюсь свободной рукой в бедро, почувствовав азарт.

— Ой, я — Агата, твоя соседка. Прости, овсяное печенье испечь не успела. Переезд был… эм… слишком спонтанным, — широко улыбаюсь и мило хлопаю ресницам, надеясь, что тушь с них не осыпалась из-за нескольких часов перетаскивания чужих шмоток за порог комнаты.

Но улыбка тут же сползает с лица, стоит Александру сделать шаг ко мне. Он снова приподнимает нож и размахивает им, словно в руке ничего нет. Я отзеркаливаю его движения, не подпуская к себе на добротные метров пять.

— Собирай свои вещи и проваливай из моего дома! — вскрикивает Нильсен.

Он останавливается рядом с самой огромной кучей из костюмов, и я вижу, как сжимается его челюсть.

— Схрен… с какой стати? — я вскидываю подбородок вверх и складываю руки на груди, продолжая держать пустую бутылку за горлышко. — Я только разместилась.

— Ты… Ты чокнутая! Точно чокнутая! Я звоню в полицию, — вскипает Александра, смотря на меня не менее чокнутым взглядом.

— О, и что ты скажешь? Моя невеста перевезла ко мне свои вещи, и я крайне взбешен? — язвлю в ответ.

— Скажу, что у меня в квартире труп и пойду на чистосердечное признание, — парирует Нильсен и зло пинает мой чемодан.

Тот в свою очередь задевает стоящие рядом коробки с обувью, и они с грохотом падают на бок. Дорогие ботинки заваливают проход, превращаясь в кучу на каком-нибудь блошином рынке. Я даже уверена, что на некоторых лаковых моделях останутся царапины. И это не может не радовать!

— Посмотри, что ты наделала! — разжав свободный кулак и вскинув ладонь вверх, вновь на повышенных тонах продолжает Александр. — Ты разнесла мой дом!

— Не я, а алкоголь! — беззаботно отмахиваюсь, упиваясь злым видом индюка. — Он —двигатель процесса, знал?

Нильсен не отвечает. Его голубой взгляд пронзает меня насквозь, и я неконтролируемо вжимаю голову в плечи. Первый раз за всю прожитую жизнь вижу настоящий, неподдельный огонь в глазах. Только вот, если в романах огонь в глазах — страсть, то в моем случае — самая, что ни на есть, инквизиция. Готова поклясться, мой славный жених сам лично швырнет зажженную спичку мне под ноги, лишь бы избавиться.

Позволяю себе расслабиться, когда Александр наконец разрывает наш зрительный контакт, неприлично фыркнув. На что я закатываю глаза, с лукавой улыбкой наблюдая за ним.

— Твою мать, ты серьезно вынесла все? — в голосе проскальзывает отчаянье.

— Я хотя бы их не изрезала, как делают многие в таких случаях, — фыркаю я, не вдаваясь в подробности прочитанного мной в подростковом возрасте эротического романа.

Кинув беглый взгляд в сторону, пока Александр продолжает оценивать масштаб созданной мной катастрофы, натыкаюсь на заинтересовавшую и никак не дающую мне покоя вещь. Я наклоняюсь вперед, подхватывая спутанные между собой ремешки.

— Ого, так ты из этих… — говорю я, прокручивая в руке тканевый ремень с двумя регулируемыми петлями на концах, держащихся на карабинах. Пластмассовые фастексы на каждой из них глухо звенят и привлекают внимание Александра. — Извращенец?

— Это ремень для сноуборда.

Нильсен выхватывает его у меня из рук, и я округляю глаза от удивления. Как я не заметила, что он подошел настолько близко?

Настолько, что мне удается рассмотреть россыпь блеклых веснушек на его переносице и едва заметную родинку под глазом. Когда мы пересекаемся взглядами, я за какие-то доли секунды успеваю утонуть в голубых глазах, разбиться о скалы и дать себе мысленный подзатыльник за откровенные разглядывания.

Смотря на меня с вызовом и дожидаясь ответных действий, Александр, словно в своей извращенной манере, приподнимает уголки губ. Я едва успеваю справиться с раздражением.

Сглатываю вязкую слюну и, сделав шаг назад, нащупываю рукой дверной косяк. Я выдыхаю, ощущая на кончиках пальцев покалывание от нетерпения и боязни не исполнить свой план.

Александр не подходит ближе. Оставляет между нами расстояние вытянутой руки и приподнимает бровь. Быть может, будь наше знакомство не столь спонтанным и не встретившись мы при таких обстоятельствах, я бы смогла назвать его красивым. Если, конечно, меня бы привлекали пернатые.

— Ну и? — Александр складывает руки на груди. — Собираешься валить отсюда?

— Нет, — дерзко отвечаю.

— Сейчас, — Нильсен опускает взгляд вниз, и я вижу на запястье часы на толстом металлическом ремешке. Серебряные пластинки дорого блестят в свете включенных в коридоре ламп, а навороченный циферблат так сильно привлекает мое внимание, что я едва не подаюсь вперед, чтобы рассмотреть. — Два часа ночи, я вернулся домой с работы и хочу спать. У меня нет ни сил, ни желания с тобой ссориться. Поэтому, по-хорошему, — он склоняет голову набок и мило улыбается. Я успеваю проникнуться возникшей добротой, что вмиг растворяется от очередного крика: — Проваливай!

Который раз за нашу десятиминутную встречу вздрагиваю и инстинктивно замахиваюсь, когда Александр вновь пытается приблизиться.

— Эй, не подходи! У меня бутылка!

— А у меня нож. Предлагаешь перебить друг друга? — язвит Нильсен, парируя ножом и изображая, как вырезает на моем теле лишь ему известны символы.

— Это теперь моя комната, — строго говорю, и Александр закатывает глаза.

Он устало вздыхает и сжимает пальцами переносицу.

— Прекращай этот детский сад! Мы взрослые люди и решать вопросы должны по-взрослому.

— Сыграем в Дженгу? <span class="footnote" id="fn_32048338_0"></span>

— Нет. Мы сядем и поговорим, — в голосе слышен твердый упрек.

— Отстой. Прости, любимый, но я тоже устала и предпочту прятки.

Дергаюсь в бок и заваливаюсь в спальню, захлопывая за собой дверь и прокручивая щеколду. Упираюсь лбом в деревянную поверхность, сдерживая истеричный смех и стараясь успокоить быстро бьющееся сердце.

— Какого хрена?! У тебя мозги на месте?

— Таков закон джунглей.

— Дикарка! — Александра глухо ударяет по двери, и я отскакиваю от нее на безопасное расстояние.

— Индюк! — кричу в ответ и наконец расслабляюсь, когда слышу удаляющиеся шаги, а после хлопок дальней двери.

Я прикрываю глаза и шумно выдыхаю. Практически сразу тело окутывает усталость: икры неприятно ноют, спину и поясницу ломит, а глаза закрываются сами собой. Выпитое мной ранее вино теперь чувствуется жжением в груди и болью в висках.

Присев на краешек кровати, еще раз осматриваю спальню, смирившись, что эту ночь проведу в чужой квартире. Тру лицо ладонями и зажмуриваюсь до белых пятен перед глазами. Нет ни единой мысли, как быть дальше. Лишь неподвластная мне душевная пустота.

Выходя из ванной, наконец, смыв с себя липкость сегодняшнего дня, забираюсь под тонкое одеяло, натянув его до подбородка. Несмотря на жаркую погоду и закрытые окна, мне становится холодно. Одеяло не то, что не греет, оно вызывает во мне жгучее раздражение, ведь пахнет не свежестью от кондиционера, а Александром. Его парфюмом. Здесь, в целом, все его. И меня здесь быть не должно.

Раздосадованно вздохнув, поворачиваюсь на бок. Глаза постепенно привыкают к темноте, и мне становятся видны очертания лежащей на подоконнике стопки книг, которую я не успела вынести; сбоку рабочий стол с рядом стоящим мягким стулом; от повешенных на стену рамок с фотографиями отсвечивает луна, и я невольно задумываюсь, что не мешало бы их снять. Не очень хочется смотреть на довольное лицо Александра, который мило улыбается, сидя в кругу семьи. Бесит.

Хотя, может, я просто завидую?

Ночью, когда убежать от себя и собственных мыслей невозможно, становится еще паршивее. Вскрываются давно зажившие раны, а перед глазами всплывают картинки, где ты клятвенно, в такой же кромешной тьме, обещаешь себе не поступать так, как уже давно поступил, и теперь бьешься об скалы собственного бессилия. Давно известно, что громкие обещания, данные при свете луны, чаще всего становятся пеплом при свете солнца.

Вглядываюсь в темноту за окном, невольно задумываюсь, как бы сложилась моя жизнь, согласись я остаться в Швейцарии на стажировке. Быть может, никогда бы не столкнулась с Александром и не знала, какого это — чувствовать беспомощность.

А вот если бы папа был жив, он бы точно не позволил такому случиться. Он бы давно разогнал всю собранную вокруг шайку Нильсенов и спрятал меня в своих объятиях. Наверное, и мама бы так не поступила, прислушавшись к нему.

Всякий раз, возвращаясь в воспоминания и оценивая поведение мамы, я стараюсь отыскать тот переломный момент, что позволил поступить так. Возможно, я могла бы найти объяснение каждому ее шагу, могла бы развить все ее приведенные аргументы, но я не хочу. Не хочу находить оправдание в том, что не нравится мне.

Я вздыхаю и поддаюсь тяжести век, закрывая глаза. Но вместо привычной темноты, меня встречает белое, без единого цветного пятна, пространство. Длинный, бесконечный коридор, стены которого гладкие до такой степени, что я вижу в них свое отражение: босая и в растянутой серой футболке, что давно служит мне пижамой.

Посмотрев вперед, замечаю черное пятно, выделяющееся на фоне белизны. Непонятная мне тяга возникает в груди, и я делаю несмелые шаги вперед.

Ступаю по глянцевому полу, приближаясь к фигуре. Она расплывается, ходит волнами и не позволяет сфокусироваться на себе. Мне приходится ускорить шаг, чтобы сократить время нахождения здесь — в неизвестной мне реальности.

— Я люблю тебя, — отдаленно знакомый голос эхом отскакивает от стен.

Застыв на месте, прислоняю руки к груди. Силуэт, что все это время находился достаточно далеко, вдруг оказывается прямо передо мной. Еще секунда, и мы уже смотрим друг другу в глаза. В его глазах плавает синее пламя. Он полностью одет в черное. Черная рубашка, черный галстук, темные брюки и туфли на толстой подошве. От него исходит чуть заметное легкое марево. Я, не в силах пошевелиться, всматриваюсь в знакомое лицо. В уголках глаз появляются слезы.

— Я люблю тебя.

Папа, тепло улыбнувшись, дотрагивается широкой ладонью до моей щеки. Его кожа холодная, бледная. В глазах янтарного цвета видна блеклость, но я все-таки узнаю тот самый взгляд, наполненный любовью.

На его висках видны проблески седины, как и на редкой щетине. Кажется, он совсем не изменился. Лишь спала та вызванная болезнью худоба.

— Я люблю тебя.

— Я знаю, — отвечаю, разомкнув пересохшие губы.

Знаю, потому что мои чувства взаимны. Знаю, ведь даже после смерти, чувства человека не исчезают и любить он тебя не перестает.

Не замечаю, как по щекам катятся горячие слезы. Они падают на футболку и оставляют мокрые пятна. Но мне нет до них дела, пока папа продолжает повторять слова любви.

Вытягиваю руку вперед и пытаюсь прикоснуться в ответ, но папа резко дергается. Он вновь находится на приличном от меня расстоянии. Тогда я делаю шаг вперед. Аккуратно подступаю, шепча сквозь слезы:

— Постой.

Губы заметно дрожат, и я смыкаю их, сдерживая рыдания. А когда мне удается приблизиться к папе, я прикрываю рот ладонью.

Морщинистая кожа вмиг стала гладкой, такой же глянцевой, как все окружающее нас пространство. Вместо глаз, — живых и наполненных любовью, — на меня смотрят кукольные, стеклянные. В них я вижу свое отражение: испуганная, потерянная маленькая девочка с двумя растрепанными хвостиками в ярком оранжевом сарафане на толстых бретельках.

— Я люблю тебя, — снова повторяет папа.

Я, отпрянув от него, обнимаю себя руками. По телу проходит дрожь от страха и непонимания.

Из уголков губ папы тянутся две прямые линии, которые позволяют ему открывать и закрывать рот. Только сейчас я замечаю тонкие, почти прозрачные веревки, привязанные к его рукам и ногам. Поза его больше не кажется естественной: он подвешен в воздухе, безжизненной марионеткой болтаясь на веревках.

Пересилив себя, поднимаю взгляд вверх, скользя по переплетению спутанных веревок. А когда, наконец, добираюсь до деревянных крестов в огромных ладонях, вовсе теряю дар речи.

Черные глаза Тревора смотрят на меня с издевкой. Он широко улыбается и вновь повторяет заезженное «я люблю тебя», дергая за веревочки.

Я пячусь назад, пока сердце больно ударяет в груди. Как и заветные три слова, которые с каждым разом становятся громче, громче, громче. Пока окончательно не оглушают и не утаскивают меня в темноту, что развеивается лишь по утру.

Проснуться мне удается ближе к обеду. Голова раскалывается от беспокойного сна, воспоминания от которого холодом проходятся под кожей. Я долго провалялась в кровати, смотря в белый потолок и изредка щурясь от солнечных лучей, пробивающихся в спальню, но так и не смогла отпустить ужасающую меня картину. Давно мне не снился папа или связанные с ним и мамой моменты. Пожалуй, вчерашний сон стал наихудшим из всех, что когда-либо я пережила.

Медленно спускаясь по лестнице, я поправляю хлопковую футболку, заправив ее в брючные шорты. Оглядываюсь, когда оказываюсь внизу и хмурюсь. Кажется, Александр свалил из квартиры раньше, чем мне удалось покинуть свою крепость. Оно и к лучшему.

Больше меня порадовал тот факт, что разместился индюк через комнату от меня. Ведь все выставленные мной ранее вещи я из-за своего любопытства обнаружила там.

— Славно, он хотя бы не жертва фитнес-индустрии, — шепчу себе под нос.

В холодильнике, который я теперь смело могу считать общим, среди кучи полуфабрикатов нахожу йогурт и баночку холодного кофе. Я присаживаюсь на высокий стул на тонких серебряных ножках и достаточно быстро уничтожаю свой завтрак, параллельно отвечая на сообщения помощницы.

Сдерживаюсь, чтобы не ударить себя ладонью по лбу. Мне до сих пор сложно принять тот факт, что я не просто так существую в этом мире, но и пытаюсь работать, воплощая свои идеи в реальность.

Взбешенная, опустошенная и все еще немного голодная, я на ходу заплетаю волосы в высокий хвост. Обувшись в брошенные вчера в прихожей кеды, дергаю ручку входной двери и наваливаюсь на нее всем телом, когда та не поддается.

Нет, нет, нет.

Спустя долгие попытки покинуть квартиру, я устало сажусь на мягкий вельветовый пуфик. Уперевшись локтями в колени, зарываюсь пальцами в волосы, массируя кожу головы. Все мои усилия вспомнить, давали ли мне вчера ключи, оказываются тщетными.

Пожалуй, ключи — последнее, о чем я могла думать, когда попала сюда.

Тру кончиками пальцев лоб и хмурюсь. С самого утра я сбрасывала звонки и игнорировала сообщения от мамы, включая обиду и не воспринимая сейчас ее намерения поинтересоваться о моих делах, как самые добрые. Значит, звонить ей смысла нет.

Номер Александра, к сожалению или к счастью, пока не осквернил мою телефонную книгу, как и номера его родителей. Звонок в службу спасения пока что кажется самым оптимальным вариантом. Но приедет ли служба спасения быстрее того, кто сам подстрекает меня на пакости Александру?

Губы сами растягиваются в мстительной улыбке, а палец быстро скользит по недавним подписчикам в социальных сетях. Профиль Евы, заполненный ей, клубом и татуировками, откровенно выделяется на фоне всех моих подписок, когда я подтверждаю нашу дружбу.

agatha.harris: Привет, это Агата, которая Харрис…</p>

Печатаю, но тут же стираю. Слишком глупо представляться.

agatha.harris: Привет, это я, невеста твоего брата…</p>

Нет, пожалуй, это еще глупее.

Шумно выдохнув, стучу ногтями по задней панели телефона, смотря на пустой диалог. И все-таки, я же не королеве Англии пишу?

agatha.harris: Привет, занята? </p>