Бонус. Туз Мечей (2/2)

Рыжий гладит её плечи. Целует в одно. Ощущает, как она немного успокаивается. Спрашивает:

— А где желчный? От рыбы.

— На, — выуживает за белую нить из пакета с потрохами. Передает в руки и дергает уголком губ, когда Рыжий говорит:

— Ну вот… пойду, лопну.

И лопает. Со всей дури. Заносит ногу с полным намерением раздавить к ебени матери это горько-вонючее, душащее тоской, бесчестьем и злостью на себя. Понимает — это совсем не как в детстве, не вау-ритуал. Но решает не закуривать. Когда Тянь уехал (от него) впервые, появилась эта привычка — чтобы просто. Ну. Нет… не вызвать его призрака перед собой, там, без скучаний, а так. Попробовать. Успокоить нервишки — он теперь может себе это позволить, сам покупать себе сигареты, сам выбирать себе зависимости.

Потом, когда он месяцем позже застает отца и мать на той же кухне, поздним вечером, то понимает: не пронесло. Не лопнуло. Не нормально. Мама пьяная, а отец уставший — заглянул в гости, после недельной отработки общественно-полезного труда. Мама поддерживает тяжелую голову рукой и качает ею. Она что-то говорит, а отец отвечает ей его же словами: «все нормально». Он слышит с коридора. Шань появляется в проеме, в расстегнутой мастерке и подстывший с улицы. Ссыпает на полку пакет с батарейками и хозяйственное мыло, не успевает поздороваться, задать вопрос, как отец оборачивается. Прихрамывая, встает, берет его лицо в свои руки и внимательно смотрит. Недолго. Всего секунду-две. От него пахнет старостью и запревшим «Олд Спайсом». Хорошо.

— Нормальный он. Все нормально, — опять. — Не вскроется.

Второе сквозное. Он не дергается. Тело не дергается конвульсивно — от отдачи.

Да.

Смешно.

Если отец что и знает — хотя очень навряд ли — то Рыжий об этом не знает. В смысле, не знает, знает ли он, но знает, что знает мама. О глубине этого знает он не знает, господи, но… Сил на то, чтобы отрешиться от этого дерьма в собственном, родном доме всегда находится в каких-то внутренних резервах.

Он так думал.

Когда натянуто улыбался, отшучивался, пихал отца в плечо.

Прозрачно-дымный пейзаж впереди, — как то, что в голове, проясненное и оформившееся — достаточно близок, теперь он видит, что это ни хрена не было так. Пока он варился в самом себе, упивался новорожденной ядовитой космогонией, путешествовал по собственным венам и надрывал рыбий желчный пузырь, адаптируясь к новым вводным и договариваясь с совестью, зашивая боль глубоко внутри себя и утопая в себе — он не видел, как снаружи микрофасад его провалился, как что-то надорвалось в нем. Не заметил, пока не позволил ткнуть в это лицом.

Сначала он встретил Чжао Вэй. Встретил и увидел со стороны. Как это — развалиться в десятитысячный раз, предварительно сшив себя в неустойчивую, хлипкую куколку Вуду, которая расходится по швам от любого неосторожного тычка. Увидел и осознал, что не может вспомнить последние три года жизни. Ничего из выхваченного в ней не было похоже на реальность: даже папино освобождение. Потому что он вот так же сшивал себя. Каждый день. Рассыпаясь, зависая в пустоте и — по новой. На тонкие, хлипкие ниточки.

Это было нечестно. То, что он делал, говорил, то, как думал — нечестно, ни по отношению к себе, ни по отношению к маме, папе. К Хэ Тяню. Нечестно. Было. Но теперь, когда ему все кристально-ясно, когда он все понял и решил, то знает:

во-первых; он все расскажет. Маме — в первую очередь, обязательно. Расскажет и попросит прощения за то, каким был мудаком.

во-вторых; Чжао Вэй. С ней необходимо будет обсудить, как им быть.

в-третьих; Хэ Тянь.

Рыжий бросает на него взгляд. Спит. Всю душу вымотал, уебок. Хэ Тянь.

Он никогда его не оставит. Ни сейчас, ни в будущем: как бы ни сложились обстоятельства. Это просто, как дважды два. Пусть Тянь даже бросит его, изменится, скажет страшное, отвергнет, предаст и разлюбит.

Шань переварил его. Всего.

Не страшно. Бояться больше — не страшно.

Он будет — конечно, будет, но совсем не так, как раньше.

Сглатывает. Подается вперед и складывает локти на коленях.

Да.

Собственная верность важнее. В своем сердце сомнений — нет. Оно достаточно сильное, если сумело переварить его собственное предательство. Принять, извлечь урок, отпустить, подняться из разложения и биться дальше. С удвоенной силой.

Он видит.

Пейзаж впереди. Пейзаж внутри. Он охвачен огнем и в кои-то веки не обжигается о себя.

Гуань Шань улыбается, опьяненный видом. Подбирает с пола рассыпанные накануне коробочки. Встает тенью над спящим Хэ Тянем, а затем склоняется к его уху. Касается губами мочки:

— Поднимайся, Солнце.