Глава 12 (1/2)

***</p>

После того случая с Меллендорфом Бисмарк сделалась совершенно больна и совсем не выходила из Кремля. За те несколько дней я и видел ее всего-то два раза, и в последний она выглядела еще хуже, чем в первый: ее лицо стало еще бледнее и теперь казалось почти белым, а лихорадочные пятна на щеках были еще краснее. Временами, говорят, она совсем впадала в жар и несла какой-то бред на смеси трех языков, однако вскоре после небольшого и беспокойного сна это проходило. Когда она в последний раз спала хорошо? Словно ее мучили какие-то необъяснимые внутренние страхи, не давая ей сомнкнуть глаз. Как малые дети боятся и не могут уснуть в темноте, пока не придет мама и не возьмет за руку, так и она, Бисмарк, не могла жить, пока кто-то, кто точно уже не мог вернуться, не взял бы ее за руку, не обнял бы и не утешил. И я решительно уверен, она понимала, что это невозможно, и именно это понимание и безысходность вгоняли ее в такое состояние. О, что страдания, смерть и одиночество делают с людьми! Некогда величайшая из политиков, веселая княгинька, неунывающая, незаурядная и вечно полная жизни и энергии Бисмарк, крутившаяся в высших кругах общества многих стран, теперь превратилась в измученную, загнанную и выплакавшую все глаза от горя женщину, на которую еще и легло бремя ответственности за огромнейшее, неродное ей государство. Как оказалось, у нее было огромное множество проблем, о которых раннее никто и не подозревал. Но она, превозмогая все это, стиснула зубы и шла дальше, говорив себе и всем: «Ни шагу назад!». Даже в то время я тайно восхищался ею за ее выдержку и силу духа!

Тем временем на Западе, где все вдруг неожиданно стали величать ее «госпожа Сталин» заместо «госпожи Бисмарк», коей она оставалась на протяжении всего этого времени, были крайне недовольны ее политикой, ведь они искренне верили в то, что она, как бывший член западного сборища, непременно станет во всем им угождать. Не тут-то было, дядя Сэм! Бисмарк откровенно плевала на мнение своих некогда партнеров, и шла по своему, советскому, курсу, чем навлекла на себя гнев, но в то же время и страх Западной цивилизации. Стоит заметить, к слову, что в Германии «Frau Stalin» oчень скоро превратилось в «Stahlfrau», что буквально значит «стальная госпожа». Это очень подходило ей. Некий политолог из Чикаго однажды выпустил цикл небольших статеек в местной газете под общим названием «Игры в тиранов», где в одной из них в красках описывал резкую смену настроения Бисмарк, называл ее кровавым диктатором, репрессором и проч., и проч. Однажды я имел удовольствие пообщаться лично с этим почтенным сэром, и выяснить у него, чем же объясняется подобное мнение его о Бисмарк? Стоит заметить, что несколькими десятками лет раннее этот же почтенный сэр писал о канцлере Бисмарк в совсем ином тоне: он называл ее умнейшим стратегом, гуманнейшим правителем и проч. А все, любезный мой читатель, оказалось совершенно ясно: когда Бисмарк была в Европе – она была хорошей, а Бисмарк в СССР – плохая. Вот и все! Развожу руками, больше мне здесь нечего сказать. Однако теперь я возвращаюсь в Москву, чтобы передать один очень интересный разговор, произошедший накануне решающего события.

XXXI</p>

Вечер второго марта выдался снежным, впрочем, как это часто и бывает в Москве. После очередного заседания Комитета я направился к Бисмарк, просто оттого, что больше не находил себе занятия. К слову, через несколько дней после того, как приговор Каганович был приведен в исполнение, ее отец скончался в кремлевской больнице от приступа. Теперь я мог видеть Гертрауд лишь в кругу четырех человек, имевших право входить к ней когда угодно: братья Артем и Василий, Серго и Джапалидзе. Они почти все время проводили рядом с ней, будто без них она была бы уже неспособна к самостоятельному существованию. Меня раздражало это общество. За что они любили эту Штальфрау? Положим, последних двух она выгородила перед властью, где-то закрыла глаза на их грешки, а Серго и вовсе приняла в семью первой, как помнит мой дорогой читатель из предыдущих глав. Но братья-то? Она им неродная мать, а так, скорее просто друг, а теперь непосредственный начальник. Остановившись в коридоре, я слышал обрывки их разговора. Как они все любили ее! Даже в такой сложной ситуации, в которой они находились, ее кружок не переставал поддерживать ее, а может даже и чувства их и вера в нее только усилились с приходом тяжелых времен. Однако я стал замечать, что один из членов этой четверки более других старался помочь и развеселить Бисмарк, принести ей утешение и защитить от всех опасностей и страхов, что окружали ее – да-да, это был командир тбилисского легиона Сакартвело, орлиный нос Джапалидзе. Он был на пару лет старше нее, а внешне даже чем-то отдаленно напоминал господина Сталина (да и имя у него было, как у отца покойного воджя народов). Он всегда был рядом с Гертрауд, предлагал ей помощь и призывал «быть благорассуднее». Даже в тот день, когда я пришел, он тут же встал на ее защиту. Кого он в ней видел? Маленькую и хрупкую женщину, оставшуюся совершенно одну, которую необходимо защищать от колючих порывов морозного ветра, или же великого титана и диктатора, которому он желает подчиняться? Как бы то ни было, в описываемый вечер их разговор шел о прошлом, и я прервал его своим появлением именно в тот момент, когда Бисмарк что-то рассказывала о своей юности в военном училище.

— «Извольте, — говорю я, — но мне недодали пять марок жалования!» — ох, как взбесился тогда комендант! Они посчитали, что я, имея в рассчете исключительно свои личные цели, имела дерзость выписывать векселя на тысячи марок на имя капитана Шелльхорна, и оттого всегда немного урезали мое ежемесячное жалование! — она громко рассмеялась, по-моему, впервые с того печального ноября она смеялась. Все присутствовавшие дружно подхватили этот смех, и лицу непосвященному могло показаться, что и вовсе нет никаких бед и никакой революции, нависшей над всеми нами, как меч, который рано или поздно обязательно рухнет всем на голову, и эта милая компания из пяти друзей просто приятно проводила очередной вечер, делясь воспоминаниями своей юности. Очевидно, мое появление, столь неожиданное, чрезвычайно изумило их, и в особенности Бисмарк, вмиг переставшую смеяться.

— Зачем вы пришли, Штефан? — ее обыкновенный холодно-равнодушный тон пришел на смену тому веселому, которым она минутой раннее рассказывала о векселях и капитане Шелльхорне.

— Наведаться о вашем здоровье, фрау Шт... Бисмарк. — чуть было я не назвал ее германским прозвищем. Она почтительно сделала вид, что не заметила моей оговорки. — Я смотрю, вы сегодня не так бледны, как вчера!

— Вы правы, я действительно чувствую себя лучше. А теперь будьте добры удалиться, Штефан. Насколько я знаю, вы сюда не были приглашены. — она выгоняла меня сразу же, не дав сказать и слова. Я перевел взгляд на братьев, которые, особенно Артем, так же с негодованием смотрели на меня, а Орел и вовсе отвернулся и смотрел в другую сторону.

— Зачем же вы гоните меня, господа? — мне хотелось чем-нибудь отомстить им за их презрение, — Насколько я понял, вы здесь вели беседу о прошлом? Так и мне есть, что вспомнить! Как, например, наша почтенная госпожа Бисмарк сослала меня в швейцарский пансион, и, хоть ежемесячно и переводила на мой счет пять тысяч евро с точностью до дня и без задержек, однако ни разу за пять лет не соизволила навестить меня, хоть бы и тысячу раз за год бывала в Швейцарии. Когда все дети разъезжались на выходные, я вынужден был днями напролет шататься по улицам Женевы и покупать на выделенные деньги всякие дорогие безделушки, а вечерами лежать в унылой кровати и лицезреть прекрасный, отделанный мрамором белый потолок – такой же скучный и пустой, как и все мое нутро в те моменты. Или когда всем детям на Рождество родители привозили подарки – мне, как всегда, галантный щвейцар подносил посылки с подписями «из Москвы», «из Берлина», «из Сан-Франциско», «из Монако» – откуда придется, где нашу милейшую госпожу Бисмарк случай застанет, да, госпожа Бисмарк? Или вот, например, когда наш любезный господин Сталин-младший захворал гриппом, наша дорогая Бисмарк вечерами напролет рассказывала ему истории о великих летчиках, после чего подарила ему самолетик на радиоуправлении, а когда тем же самым заболел я – она отдала мне пульт от телевизора, чтобы я мог смотреть то, что мне заблагорассудится. А вот еще: когда господина Сергеева и господина Сталина-младшего призвали в армию – уверяю вас, друзья, фрау Бисмарк места себе не находила, видите ли, друзей у нее забрали! А когда она везла меня по женевским авеню к пансиону – она так вся и сияла от счастья, что наконец избавится от столь надоевшего Штефана, да, Бисмарк? — пока я, упиваясь собственной желчью, наконец-то получившей выход, произносил этот монолог, Гертрауд становилась все суровее, а пятна на ее щеках расцветали все больше.

— Остановитесь, Штефан. — весьма сдержанно начала она. — Вы только что выразили мне свое недовольство по поводу того образования, которое я вам дала, так ведь? Знали бы вы, в какую кругленькую сумму мне обошелся этот чертов пансион! Московская гимназия же вас не устраивала, вот, за это мне пришлось платить. Да только образование там было прекраснейшим, и потому вам грех на что-то жаловаться. В отличие от вас, Штефан, я такого образования в ваши годы получить не имела возможности. Нам нельзя было говорить о том, что мы князи, пока жили в Мюнхендорфе, и даже я о том не знала. В деревне не было образования, лишь мелкая приходская школа при деревенской церквушке, в которой максимум, чему могли бы научить, так это креститься и произносить «Отче наш». Но у мамаши все же оставались деньги от прошедшего бытия, она сохранила их где-то, и она наняла мне дюссельдорфского гувернера, на последнии марки моя прерасная мамаша Иоганна дала мне хоть какое-то образование! — Бисмарк была в исступлении, однако вместе с тем и в неком отчаянии. — Когда этот учитель приходил, сбегалась вся деревня! Он научил меня базовой грамоте и чтению, привил любовь к Гете и Шиллеру, а так же к дипломатии и прочим высоким наукам, он научил меня латыни, французскому и, не поверите, азам русского! Да, дюссельдофец говорил по-русски. И это все за то скудное жалование, что выплачивала ему мать! А вы недовольны тем, что имели возможность обучаться в лучшем пансионе Европы, и жили отнюдь не бедно!

— Разве я говорил о том, что недоволен образованием? Несомненно, оно было более чем полным и дорогооплачиваемым вами, Бисмарк, однако вы никогда не были во мне заинтересованы...

— Зато сейчас мы все в вас ой как заинтересованы! — прервал меня (и ответил за Бисмарк) грузин, вновь повернувшийся ко мне и прищуривший левый глаз.

— А вас я вообще не спрашивал, я обращался исключительно к госпоже Гертрауд. — он раздражал меня более остальных.

— Не говорите со мной так, товарищ Бисмарк! — повышая тон произнес тот, и, видимо, уже собравшись подойти ко мне ближе, был остановлен жестом Гертрауд.

— Не стоит, господин Джапалидзе, оставьте это, я буду говорить с ним. — она перевела суровый взгляд на меня. — Убирайтесь прочь, Штефан, я не желаю вас больше видеть и знать.

Меня немного даже смутила ее открытая жестокость и злость в тот момент.

— Но позвольте, я же всегда звался...

— Теперь вы можете зваться кем угодно, — сухо перебила она, — только не Бисмарком, и уж тем более не Сталиным. Хоть кем себя назовите, но к нашим семьям отныне вы не имеете отношения. Я отрекаюсь от вас, Штефан, вы больше не мой сын и даже не мой знакомый. Более того, — ее голос становился громче и исступленнее, — я... я проклинаю вас, Штефан! Ненавижу, оттого и проклинаю, проклинаю, тысячу раз проклинаю! И даже это слишком милосердно и снисходительно для вас, однако это все, что я пока вправе сделать... и да, конечно же, вы понимаете, что я вычеркиваю вас из всех списков. С этого дня вы не получите от меня ни цента, ни копейки. Вы лишены всего вашего состояния и наследства. А теперь вы вольны идти на все четыре стороны, не смею вас останавливать.

Откровенно говоря, я не преполагал, да и не мог предположить такой с ее стороны выходки. Она фактически выбросила меня на улицу, оставив без каких-либо, хоть малейших средств к существованию. В тот миг я почувствовал себя оскорбленным, а потому просто обязан был отомстить. И да, я отлично знал, чем можно надавить на ее самолюбие и мышление, а главное, на ее чувства.

— Отличный ход, Бисмарк, право слова... своими решениями вы хотели мигом переиграть меня, поставить сразу шах и мат – но у вас этого не вышло.

— Я не хочу ставить вам ультиматум, шах и мат, я хочу, чтобы вы сами себе его поставили... Так что это цугцванг, Штефан: с каждым шагом вы так или иначе приближаете себя к разгрому и погибели – и спасительного хода нет. Вы в любом случае проиграете эту игру, вы уже ее проиграли, а признание – это лишь вопрос времени, поверьте.

Она была права.

— Вы хотите, чтобы я сам вогнал себя в капкан, но... что бы сказал на этот счет господин Сталин? — я посмотрел на его портрет, висевший над головой Бисмарк. В этот момент ее глаза блестнули гневом, она тут же подскочила ко мне и внезапно ударила по щеке, причем очень даже сильно.

— Убирайтесь прочь, Штефан, и не смейте более произносить его имени... — прошипела Гертрауд и медленно пошла обратно, словно утомленная этой внезапной вспышкой гнева. Оставался последний шанс на месть. Я развернулся к выходу и, на мнгновение остановившись в дверях, сказал:

— До скорой встречи, Герта...

Полагаю, что это последнее слово произвело на нее самое большое впечатление, ведь Гертой ее называл только Сталин, и да, это был превосходный удар.

Решение о завтрашнем штурме было принято окончательно.

XXXII</p>

Восьмой час третьего марта.

Всю ночь я не мог сомкнуть глаз, все еще пытаясь ухватиться за соломинку надежды избежать столкновения. Однако все же решился идти до конца. В восьмом часу я направился в штаб-квартиру КОРСа, где уже собрались все члены организации. Свет был приглушен, и лишь одна яркая лампа висела над нашими головами.

— Сегодняшний день войдет в мировую историю, товарищи. — весьма серьезно, однако не без скрытого удовольствия говорил Хрущев. — Именно сегодня, третьего марта две тысячи пятьдесят второго года, наша история разломится на «до» и «после», как раньше уже не будет. Штефан, — тут он обратился ко мне, — на тебе сегодня лежит вся ответственность. Именно ты должен будешь собрать демонстранстов у Кремля, после чего отдать приказ штурмовать стены. Твои гвардейцы должны стоять по периметру, чтобы побуждать людей применять оружие.

— А что же Бисмарк?

— А немчурку Бисмарк мы просто уберем... — тогда он поставил жирный красный крест на том месте карты, где находился мавзолей. — Ты сделаешь это, Штефан. Всего лишь выстрел из толпы.

— Не думаю, что она настолько наивна, товарищ Хрущев. — казалось, впервые в жизни Курочкин был хоть немного серьезен, хотя и продолжал говорить насмехающимся тоном. — Немчурка не так глупа, чтобы выйти без защиты. Уверен, она до зубов вооружена, и на ней надето пять бронежилетов. А даже если и нет, то этот орел точно от нее не отступится, полагаю, он, заметив выстрел, быстрее свою грудь под пулю подставит, чем Бисмарк отдаст. Нужен метод надежнее...

— У нас что, одна пуля в арсенале? — рассмеялся Хрущев. — У нас не один автомат, да, Кобра?

— Вы предлагаете... расстрелять всю верхушку? — откровенно говоря, мне стало не по себе от этой мысли. Я не был готов на такое преступление.

— А что такого? Вы же сами говорили, что революция все спишет, ну? Ваши же слова!

Нет, это было уже слишком!

Непреодолимое желание во что бы то ни стало в тот же миг выйти из этой организации и порвать все, что было с ней связано, забурлило во мне.

— Позвольте, я более не желаю иметь с вами ничего общего! Когда я вообще подписался на эту деятельность? — казалось, я кричал, как безумный, ибо все остальное в тот момент стихло. Я схватил Хрущева за руки, не давая уйти (немецкий офицер взыграл в моей душе).

— Когда вам было двенадцать, мальчик мой... вот же, поглядите, ваша подпись!