Глава 11 (1/2)

— Непременно, непременно оправдают! Если сама Бисмарк-Джугашвили за нее вступилась, то оно просто не может сложиться иначе! — так говорили буквально все присутствовашие на суде и наблюдавшие за ним извне. Даже те, кто, казалось бы, стояли на стороне обвинения – даже они в один голос говорили о том, что Каганович, несомненно, будет оправдана. Когда присяжные ушли для обсуждения и вынесения окончательного приговора, народ повалил на улицу, дабы вдохнуть свежего воздуха и обсудить все, что было сказано на заседании. Было много, очень много людей на улице перед зданием суда, и все говорили: женщины охали и смахивали слезы, мужчины качали головой и хмурили брови – но все были уверены в невиновности Майи. И вся эта толпа куда-то продвигалась, одни лица сменялись другими, но все они были такими одинаковыми! Я все еще стоял ровно на том же месте, которое занял изначально – на выходе, облокотившись на перилла. Недалеко, под окнами, стояли Василий и Артем, причем последний явно был раздосадован столь нелепой ошибкой в своем расследовании, Полинка стояла рядом с мужем, что-то щебетав ему на ухо, и все остальные товарищи, присутствовашие там, тоже разошлись по всей улице, образовав своеобразные кружки. «Но где же сама Бисмарк?» — подумалось мне, и тут же, словно в ответ на мой вопрос, печальный скрип двери возвестил о том, что она теперь прямо за моей спиной. Я увидел, насколько она была измотана и подавлена, то ли судом, то ли еще чем, однако в ее глазах горело пламя – она была еще и взбешена. Бисмарк прошла мимо меня, словно и не заметила, и направилась к братьям, чтобы что-то с ними обсудить.

Время шло.

Суета вокруг все не утихала, а лишь напротив, нарастала с каждой минутой, как и всеобщее волнение вокруг этого дела, которое передалось даже невозмутимой Бисмарк. Впервые в жизни я видел ее смущенной каким-либо обстоятельством (говорю же, она всегда была невозмутима!). Образовав вокруг себя кружок из пяти-шести человек, она то и дело кивала в мою сторону, рассказывая что-то своим собеседникам, после чего на мнгновение переводила взгляд в небо, а затем снова устремляла его в какую-то точку, словно даже поверх их голов, и совершенно безэмоционально продолжала свой монолог, изредка прерываемая вопросами кружка. Она была так непохожа на ту, что была в зале суда часом раннее! Хотя иногда какие-то эмоции все же прорывались через маску равнодушия, и Бисмарк то и дело указывала своими худыми, но при том сильными руками на тот или иной объект, после чего тут же старательно скрывала свои мысли. Я не осмеливался подойти к ним, а потому продолжал стоять напротив двери, опираясь на перилла, в полном одиночестве. Пару раз ко мне все же подбегал Курочкин и пытался завлечь меня своими шуточками и комичными пародиями на речь Бисмарк в суде, однако каждый раз я отсылал его подальше. Мне не хотелось видеть никого. Мне тут же припомнился сон, такой явственный и живой, словно отец Сталин и сейчас стоял где-то за моей спиной, и его слова вновь зазвучали в моей голове. «А может и это все ложь? Еще один сон... » — пронеслось в моем сознании, прежде чем я словно резко провалился в прошлое, прямо там, на улице, напротив суда. Тогда мне так живо припомнились все сцены с Каганович, даже те, что были в детстве, Германия, еще мальчишку Вышинского, который теперь, последовав по стопам отца, сидел против меня верховным прокурором СССР, еще совсем лояльную Бисмарк, еще довольно молодую верхушку Кремля, и все то, что было пережито мной в период юности, потом возвращение на родину, армия, друг Теодор, учения, яркая жизнь офицера Бундесвера, а после... смерть Сталина и кардинальные изменения в Бисмарк, эти попытки госпереворота – все это вновь стояло передо мной, будто я проживал эти моменты заново! Сколько времени прошло – не знаю, однако чей-то толчок в плечо разбудил меня. Кто-то задел меня, забегая в здание – присяжные выносят приговор! Я тут же поторопился, не желая пропустить ни словечка. Однако, как оказалось, большую часть я уже пропустил. Пробиваясь сквозь толпу, я невольно напоролся на Бисмарк, которую попросту не заметил среди прочих людей. Она недовольно шикнула на меня, заставив отойти подальше. Наконец все стихли. Судья объявлял решение.

— В связи с этим суд присяжных постановил, что подсудимая Майя Лазаревна Каганович, обвиняемая в государственной измене, попытке совершения государственного переворота, краже особо важных документов и покушении на жизнь генерального секретаря Союза Советских Социалистических Республик, признается виновной по всем пунктам обвинения.

По залу прокатился удивленный шепот, никто не верил в то, что ее все же признали виновной. Но еще не объявили меру наказания. Все вновь стихло в зловещем ожидании.

— Суд избрал меру наказания для осужденной гражданки Каганович в виде расстрела и конфискации имущества на срок десяти лет.

Все стихло. Абсолютно.

Никто не мог такого предположить.

Очевидно, немного оправившись от шока, безутешный отец Каганович бросился к ногам Бисмарк, умоляя ее каким-либо образом повлиять на ситуацию. О, это была чрезвычайно драматичная сцена! Как несчастный отец хватается за соломинку, за последнюю возможность спасти свою невиновную дочь, сам готовый унижаться, падать на колени и прилюдно рыдать, лишь бы спасти свою дочь, вытащить ее из пучины, вернуть к жизни – но тщетно. Бисмарк помогла ему встать, после чего я увидел ее лицо – ее глаза были широко раскрыты от удивления и шока, а руки чисто механически слегка поглаживали плечи Кагановича. Она была шокирована не менее, а может быть и более всех присутствующих. «Она ничего не знала... — подумал я. — Для нее это откровение. Она верила в невиновность Майи так же, как и все остальные».

— Но закон выше меня, а я лишь его слуга... простите меня... — сказав это, она печально направилась к выходу, туда, где ее уже ждала машина и Йоханнес, и я зачем-то проследовал за ней. Нет, я вовсе не планировал ехать в Кремль, однако стоило мне подойти ближе (право, я совершенно не знал, зачем именно подошел), как я услышал тихие слова Йоханнеса, что господин канцлер Меллендорф вновь в Москве, отчего Бисмарк тут же посуровела, сильнее закуталась в шинель и быстро села в машину. Тогда я почувствовал что-то неладное, не знал, что именно, однако что-то непременно должно было произойти, что смогло бы добить сегодняшний день окончательно. Тогда я твердо решил все же поехать до Кремля (в любом случае, идти мне было решительно некуда), и попросил об этом... Бисмарк. Заглянув в окно ее машины, я постучал, в надежде на то, что меня хотя бы не прогонят. Недовольная Гертрауд открыла дверь.

— Что вам нужно, Штефан? — проговорила она быстро и с явным раздражением.

— Позвольте, Бисмарк, не мог бы я попросить вас об одолжении довезти меня до Кремля? — я сказал это по-немецки, хотя она говорила со всеми, в том числе и со мной, по-русски.

— От вас же все равно не отвяжешься, Штефан, садитесь! что сказать... — еще больше раздражаясь, она таки позволила мне сесть в машину, однако все еще на почтительном расстоянии от нее. Как только я уселся и закрыл дверь, она подняла воротник и отвернулась в противоположную сторону, время от времени задавая какие-то вопросы Йоханнесу, в суть которых я не сильно вслушивался. Я не знал, о чем она теперь думала, но она явно была зла, опечалена и раздосадована – мрачнее я видел ее лишь в дни прощания со Сталиным. До Кремля мы доехали молча. Около Воскресенских ворот ее встречал один только Василий – у Артема после суда ужасно разболелась голова. Но все же такое, ничем не прикрытое презрение со стороны Бисмарк, задело меня. Когда она вышла из машины, я решился заговорить с ней.

— Ну что же вы, мамулечка, даже не поинтересуетесь моим самочувствием? — это вышло слегка язвительно.

Она на минуту остановилась, после чего с ехидной усмешкой обратилась к Василию.

— Слышал, а, Василий? Мамулечка, вот как теперь! а то все Бисмарк да Бисмарк... как запел-то... — она повернулась ко мне, продолжая говорить чрезвычайно надменным тоном. — Штефан, мне нет до вас ровным счетом никакого дела, и ежели до этого вы считали, что я буду из-за вас убиваться – вы, голубчик мой, глубоко заблуждаетесь, вынуждена вас разочаровать. — она еще раз окинула меня всего взглядом. — Ну не стойте же, Яков, ну идите уже куда-нибудь, или вы за мной таскаться теперь будете, как собака, ей-богу!

Мне тут же вспомнился разговор с Заболоцким, когда он говорил мне о старике и собаке, и медленно поплелся за ними. Действительно, машина Гюнтера Меллендорфа стояла около кремлевской стены, а ее владелец, очевидно, ожидал уже где-то возле приемной Бисмарк.

***</p>

Я увидел канцлера, дожидавшегося перед кабинетом. Посмотрев на его лицо, можно было понять, что он также был взбешен и мрачен. Едва Бисмарк показалась в дверях, как он тут же подскочил со своего места и, схватив ее за руку, буквально затолкнул ее в ее же кабинет.

— Du bist verrückt, Günther! [ты сумасшедший, Гюнтер!] — крикнула она в сердцах по-немецки (дальнейший их разговор так же происходил на немецком).

— Нет, Гертрауд, это ты! ты здесь психопатка! ты здесь изменщица! ты здесь... политическая проститутка! — последнее поразило даже меня, наблюдавшего всю эту сцену из-за двери. Она ошеломленно смотрела на него, и казалось, не согла заставить себя сказать ни слова.

— Повтори-ка... что вы только что сказали? «Политическая проститутка»? Да нет, Гюнтер, этот термин больше подошел бы вам... — она усмехнулась ему в лицо. Его глаза блестнули, он явно не ожидал такого ответа. — Это вы легли под Штаты при первой же возможности, это вы развалили немецкую экономику, заставив людей голодать... я видела это, Гюнтер, я приезжала в Германию.

— Замолчи уже, я устал от твоих речей за все это время! Ты всегда говоришь то, что тебе удобно, что тебе выгодно, то, что только ты считаешь нужным говорить! Тебя всегда все любили, и делали то, что говорила ты! И боялись потому, что ты того хотела! А что насчет меня? Почему я всегда был в тени славы титана Бисмарк? Лишь федеральный президент, о котором слова никогда не говорили, только лишь о великом канцлере все...

— Потому что я здесь лидер, государь, все по Маккиавелли: любить государей нужно по своему усмотрению, а бояться – по усмотрению государей. Это истина. — она продолжала улыбаться, тем самым еще больше выводя Гюнтера из себя. Это был такой человек, который не терпел противоречий, он желал беспрекословного подчинения. Такие люди редко с кем уживаются, но к себе требуют очень важного отношения. В тот момент он что было силы прижал ее к стене, лишая возможности уйти. В глазах Бисмарк промелькнул неподдельный ужас.

— Ты всегда стремилась угодить лишь собственным желаниям, собственным и желаниям своего ненаглядного Иосифа! Он же во всем был лучше всех остальных, не правда ли? Ты же во всем была готова с ним соглашаться, подчиняться ему, даже пресмыкаться перед ним – лишь бы он тебя заметил, лишь бы сотрудничал, лишь бы его это устраивало! Почему же ты ни разу не подумала обо мне? — с этими словами он лишь сильнее прижал ее руки к стене. — Конечно же, Иосиф спас тебя от смерти на трибунале – что уж ты ему там наговорила – я без понятия, право слова, иначе с чего бы ему, такому великому победителю, — последнее было произнесено с иронией в голосе, — опускаться до какой-то разбитой и никчемной национал-социалистки? А, Гертрауд, скажи-ка мне, что ты ему такого там сделала, что он тебя отпустил?

— То, на что ты, видимо, не способен – рассказала правду... — прошипела Бисмарк, пытаясь выбраться из хватки Меллендорфа.

— Ладно-ладно, твоя правда, Бисмарк, но потом... зачем же ты увязалась за ним потом? Потом-то он что тебе сделал?

— Он полюбил меня, Гюнтер, ты такое понимаешь?

— А разве я тебя не любил? — его голос теперь казался обреченным. — Разве я не делал того же, что и он? Разве ты не клялась мне в вечной верности? О, это была превосходная идиллия, не правда ли? Да вот только ты мне отказала... а все могло быть так прекрасно! Мы бы жили в Европе, наслаждались бы совместным счастьем, если бы... если бы ты любила меня... Но ты мне отказала, Бисмарк! Тогда, в тот вечер, когда я готов был отдать тебе все, что имел, все свое сердце, душу, все свое существо – ты отказала мне, потому что где-то на горизонте был «друг» Иосиф, к которому ты ездила при каждом удобном случае. Чуть какой саммит – так немецкая делегация почему-то всегда рядом с советской – удивительное совпадение! И по какой-то интересной причине на одной из «больших двадцаток» у него вообще оказался твой галстук, а?

— А ты, я смотрю, записывал каждое мое действие!

— Потому что я считаю себя глубоко оскорбленным! Даже тогда, когда я пригласил тебя на свидание, именно в тот день ты уехала к своему дорогому lieber Josef [любимому Иосифу] в Москву, а по возвращении сказала, что через месяц выходишь за него замуж... как я должен был реагировать? Обрадоваться, когда мое счастье уходило от меня прямо на моих глазах? Это предательство, Гертрауд! Ты предала меня, так подло и низко предала того, кто любил тебя и желал тебе лишь блага, ты... ты променяла меня на какого-то Иосифа! Ты же не любила его, так ведь? Ты лишь хотела сделать хуже мне, и у тебя это прекрасно получилось, но я-то, что я тебе сделал плохого? Разве я не спас тебя от позора? Разве я не прикончил Франца? Если бы не я – то еще тогда бы всему Нюрнбергу стало известно о том, что с тобой сделал Франц, и поверь, во всех деталях! Раньше я не осмеливался вот так говорить с тобой, да, я боялся, боялся твоего дорогого Иосифа, но теперь я ничем не скован, я могу высказать все, что думал, не боясь никого. Больше мне никто не мешает и не стоит на моем пути. О Гертрауд, как же я счастлив, что наконец черт взял этого Иосифа, ведь теперь ты сможешь быть только моей! — он был в исступлении и горячечном бреду. Очевидно, последнее до глубины души задело Бисмарк и вновь разодрало ее рану, которая только-только начинала затягиваться – эти слова так больно ранили ее!

— Перестаньте, Меллендорф! — как она ни старалась изображать безразличие, ее голос все равно дрогнул от обиды и гнева. — Вы... вы не смеете говорить в подобном тоне о том, до кого вам еще так далеко! В вас говорит единственно лишь великая гордость и чванство, а не какие-либо «благие намерения» и уж тем более любовь! И вы никогда не посмеете говорить в подобном тоне о моем муже, пускай и мертвом, но все еще моем любящем Иосифе!

— Ха-ха-ха, «мертвом любящем Иосифе»! — он нездорово рассмеялся, после чего прижался к ней и прошептал ей что-то на ухо, чего я не услышал. Внезапно Бисмарк толкнула его, вырываясь из хватки, и схватила со стола стеклянную чашку. Она тяжело дышала, а глаза ее блестели гневом.