Глава 3 (2/2)

Я сразу же замялся, ведь я в точности не знал, зачем именно подошел, так что пришлось быстро пытаться припомнить что-то такое, что когда-то хотел спросить.

— Да, мама, когда мы поедем в Шенхаузен? Мне кажется, мы давненько там не бывали...

— Чего это ты о нем вспомнил? — мать как-то хитро улыбнулась, прищурив глаза.

— Да так, думал о Бисмарке, вот и припомнился.

— Как на Рождество в Берлин поедем – так и заглянем, а теперь иди и помоги Доратее донести тарелки — и она ласково так подтолкнула меня в сторону кухни. Я не мог поверить, что это та же самая женщина, что всего лишь четверть часа назад чуть ли не плакала от какого-то позора и унижения. Она превосходно умела держать себя на людях, в этом был, бесспорно, ее талант. Проходя на кухню, я обратил внимание на то, что в руках у Светланы был букет цветов, и понял, что это имело прямое отношение к диалогу родителей.

Когда Доратея подала на стол и вся семья собралась за ним, первые минуты царило напряженное молчание. Казалось, даже вся атмосефра была накалена до предела. В душе все понимали, о чем пойдет речь, но никто не осмеливался начать разговор. Даже Доратея, даже эта домработница – даже ей было обо всем известно, ведь она была лучшей подругой матери, следовательно, именно с ней все так же обсуждалось. Мне кажется, в тот момент я запомнил лицо каждого из пяти членов семьи, до малейшей черточки: Сталин сидел нахмурившись, суровым взглядом буквально прожигая Светлану, которая, в свою очередь, покорно опустив взгляд, резала рыбу на тарелке. Мать так же ела рыбу со своей вечной невозмутимостью в лице, лишь изредка поднимая на них голову, но ее взгляд был крайне взволнованым и серьезным. Доратея сидела подле матери и переводила взгляд с нее на Сталина и на сестру, а после так же съедала несколько кусочков рыбы. Один Василий держал себя так, словно совсем ничего не происходило, и размеренно пережевывал свой салат. Я в тот момент мог лишь наблюдать за этим, в душе я ждал скандала, ведь это бы нарушало то спокойствие и ту обыденность, с которой мы сталкивались изо дня в день.

Первой все же решилась нарушить молчание мать:

— Эге, слышали новость? Вроде как Швеция изъявила желание вступить в НАТО, да еще и с Финляндией вместе, но не может этого сделать единственно лишь по той причине, что на собрании альянса по этому вопросу Турция высказалась против! Анкара требовала выдать им членов партии курдов, а лидеры шведов и финнов отказались, так что теперь процесс считается временно замороженным — она как бы невзначай завела разговор на отвлеченную тему политики, дабы хоть как-то разрядить обстановку.

— Если Финляндия вступит в альянс, — медленно произнес Сталин, — то нам потребуется переформулировать и переподписать ряд соглашений с НАТО, ведь все, что могло быть реализовано в прежних границах альянса, перестает быть актуальным. А что касаемо курдов, — последнее слово он особенно выделил, — так Анкара признает их террористами, и если Хельсинки хотят добиться всего того, к чему они стремятся, то им следует выдать членов РПК турецкой стороне и закрыть этот вопрос. — говоря об абстрактных курдах, он смотрел на Светлану, которая до этого ни разу не подняла головы. В этот момент она громко положила приборы на стол и очень холодно произнесла:

— Если этой аллегорией о курдах и большой политике вы все хотели мне завуалировано сказать о моих связях с Серго, то знайте, что у вас получилось это сделать прямо в лоб. И что своих целей я достигну вместе с ним, и на том я все решила.

— О, началось! — Сталин яростно отодвинулся от стола, так и бросив вилку на тарелку, что издало громкий звук, как бы ознаменовавший начало большого скандала. — Она все решила, конечно! А о том, чем ты будешь по жизни заниматься, ты подумала? Об университете ты подумала? Или Серго так одурманил твое сознание, что все то, к чему ты так стремилась, поблекло, растворилось?! — он перешел на крик, будто все эти слова уже долгие годы копились в нем, и только сейчас получили возможность выплеснуться наружу.

— Да, я все решила, потому что я уже не маленькая девочка, и способна определять свою дальнейшую судьбу самостоятельно! — сестра также повышала тон, очевидно, ей очень многое хотелось высаазать и объясниться со всей семьей.

— Вырос мой воробушек, да? — в детстве он часто звал ее воробушком, но теперь это приобретало совсем иной оттенок. — Оперился, нахохлился! Да вот только не понимает, очевидно, что взросление – это не крыльями махать и хвост задирать перед кем попало, а прежде всего думать и размышлять наперед, вопреки своим желаниям и страстям. Потому что это ответственность, Светлана, и потом, когда минутное влечение лишит тебя жизни, обрекая на вечное несчастье – ты будешь горько плакать обо всем, что набедокурила в молодости, да вот только будет поздно... Не все в жизни можно вернуть. — он говорил это в исступлении, словно это было его личной проблемой. Тогда я откровенно не понимал, отчего он так взъелся за это, ведь это же не его проблема (западное воспитание давало о себе знать), но сейчас я в полной мере осознаю его правоту в том вопросе.

— Так говорите, будто бы сами никогда этого не испытывали. Одна Гертруда Эдуардовна чего стоит! — она быстро перевела разъяренный взгляд на мать, отчего та чуть не подавилась рыбной костью.

— Извольте хотя бы меня сюда не приплетать! Что я должна была испытывать или не должна была? — ее тон был все тем же ледяным, и в тот момент она как никогда напоминала железного канцлера.

— Будто бы у вас, Гертруда Эдуардовна, никогда не было первой любви, может быть, самой сильной в жизни! И вы никогда в моем возрасте не встречались со своим объектом обожания, не танцевали в парке и не сидели на качелях под луной?

— Я в твоем возрасте с Меллендорфом лозунги с площади кричала и власть имперскую свергала...

— Тогда нам с вами точно друг друга не понять. Времена меняются, Гертруда Эдуардовна, и вы совершали революцию, а мы с Серго дружим. Навеки дружим!

— Позволь не согласиться, Светлана, но времена, как известно, всегда одинаковы. Обстоятельства бывают разными, но принцип, он-то всегда един для всех! И я абсолютно не против вашей дружбы с Серго, да вот только принцип гласит, что дружба между мужчиной и женщиной очень слабеет с наступлением ночи. И это не я сказала, это задолго до меня сказали, причем не абы кто, а мой отец Отто фон Бисмарк, что еще раз доказывает, что это в его время было так, и в мое время было так, и в ваше время это все еще так, понимаешь? И последствия опрометчивых действий могут кардинально изменить твою жизнь. Йозеф прав, это большая ответственность, и понесешь ее только ты и никто более, потому что вся вина ляжет только на тебя. Поверь мне, я знаю, о чем говорю.

— Я все больше убеждаюсь в том, насколько господин канцлер Бисмарк был мудрым человеком. — сухо вставил Сталин. В его взгляде кипела ярость, и очевидно, это была лишь маленькая передышка, чтобы продолжить дискуссию с новыми силами. Все это время Василий молча наблюдал за происходившим, один лишь раз тихо усмехнувшись: «Отцы и дети...».

— Вот в кого у нас матушка такая умная! — я не смог не вставить свои пять копеек в дискуссию.

— Гертруда Эдуардовна, несомненно, умная женщина, — уже более спокойно продолжала Светлана, — да вот только всех ее познаний не хватает для осознания банальной истины, что не все вопросы личные решаются подобно вопросам политическим, ее математика ограничивается лишь прямой линией — кругов, квадратов и ломаных нет. Только прямо в лоб, и никак иначе.

— Опять же вынуждена не согласиться, ибо только благодаря вопросам политического характера я сейчас нахожусь здесь, ведь в противном случае я бы отправилась в мир иной еще в конце войны. Политика, в отличие от математики, совсем не точная наука, а я политик, ты права, политик во всем моем существе. Но не забывай, что я еще и дипломат, а дипломатия – тонкое искусство... Геометрия дипломатии не ограничивается прямыми и ломаными, во всех плоскостях она бывает изменчива и непредсказуема, и ты должен быть стратегом, чтобы добиться своего, да и умный стратег и деятель всегда должен суметь найти такое основание для войны, которое и после ее окончания сохранит свое значение, а из этого следует... — она, казалось, с головой ушла в рассуждения о чем-то глобальном, и на удивление, ее все слушали с чрезвычайным вниманием. Ее слегка хриплый тихий голос с нотками немецкого выговора воистину завораживал, так, что даже Сталин, казалось, успокоился и внимательно ее слушал.

— Из этого следует, что вы только и умеете цитировать Бисмарка, и все ваши прямолинейные мысли так или иначе сводятся к политике, войне и... Северному потоку! Вот к чему! — на глазах Светланы блеснули слезы, и она даже притопнула ногой, сказав последнюю часть фразы.

— Кстати о Северном потоке: у меня на днях такой анекдот вышел! — будто бы к слову сказала мать, сохраняя всю невозмутимость своего вида. — Третьего дня мне позвонил Меллендорф, с целью узнать о причине перебоев в поставках газа. — газ всегда был ее страстью, особенно тогда, когда она занимала пост канцлера.

— Подожди, Гертруда, позже о газе поговорим. — Сталин слегка отодвинул ее от стола, дабы видеть Светлану ближе к себе. — Запомни, дочь моя, что вся ответственность будет лежать на тебе и только на тебе. Решительно. И я откровенно не уверен, что твой Серго не бросит тебя при первых же трудностях, или, что еще хуже, когда узнает, что ты, не приведи боже! беременна от него! Что нам тогда прикажешь делать? — при этих исступленных словах сестра аж передернулась и совсем расплакалась.

Мать тут же подскочила со стула к Сталину, который стоял прямо над Светланой, и начала ему что-то быстро говорить, видимо, чтобы побыстрее завершить этот конфликт.

— Йозеф, право слова, не стоит быть столь радикальным, современная медицина находится на очень высоком уровне, особенно в Германии, так что все вопросы решаемы, так ведь? Успокойся, meine Liebe, прошу!

— Не стоит, Гертруда Эдуардовна, не тратьте свои нервы на эти пустые упрашивания, оно того не стоит... Приберегите все свои силы и красноречие для решения газовых проблем, это вам куда нужнее. Я ненавижу вас всех! Тираны, деспоты, мучители! — слезы лились рекой из ее глаз, так, что она сама вся тряслась от стресса.

— Знаешь, когда Бисмарк уходил с поста канцлера, он сказал...

— И всей этой бисмарковщиной я тоже уже по горло сыта, довольно! — не дав договорить матери, она развернулась и со слезами убежала в комнату, захлопнув дверь.

На мнгновение повисла тишина, только глухие всхлипы Светланы доносились из-за закрытой двери.

— Ну и что же сказал Бисмарк? — холодно поинтересовался Сталин.

— «Поздравьте меня – комедия кончилась...».

— А как по мне, она только начинается! — как бы рассуждая сам с собой усмехнулся Василий, до этого не произносивший ни слова. — Хорошее выражение, Гертруда Эдуардовна, я помню, вы тоже сказали так во время своего ухода. Теперь, полагаю, мне тоже пора уходить. Всем хорошего вечера! — он быстро взял свой пиджак и фуражку и направился к выходу. Доратея побежала за ним, чтобы открыть ему дверь.

— Так что ты говорила о газе? — Сталин был вымотан и выглядел неимоверно уставшим, когда подошел к матери, приобнял ее и начал разговор на тему, которая еще пять минут назад была бы абсолютно неуместна.

— Ах да, о газе! Звонил мне, значит, третьего дня Меллендорф, и жаловался на перебои в поставках газа, хотя по срокам сертификации турбин... — после этого они зашли в его кабинет и закрыли дверь, так что слышать продолжение их разговора мне не представлялось возможным, что, впрочем, не сильно-то мне было и нужно.

X</p>

В ту ночь я не мог уснуть. Теперь не моя идея, а все, произошедшее за тот, казавшийся нескончаемым, день занимало все мои мысли. Так как комната Светланы находилась прямо за моей стеной, я ясно мог слышать то ее всхлипы, то обрывки телефонных разговоров, очевидно, с этим самым Серго, из-за которого все и началось.

Опять же, слышал я далеко не все, но запомнил лишь последний их разговор, когда сестра весьма серьезно заключила: «Он пришел в бешенство, когда речь зашла о тебе, и ты это понимаешь. Но будь на твоем месте кто другой – его реакция была бы такой же...Бисмарк? Она тоже лишь ораторствовала, да отца своего цитировала, а потом вообще, как ни в чем не бывало, начала про газ рассказывать.... А что Вася? Тот вообще промолчал весь вечер, ни слова не сказал. Ну хватит, пора действовать решительно. Раз уже такое было между нами, то мы не должны бояться. Приходи завтра к нам в седьмом часу, у нас будет ужин. Тогда и порешаем все раз и навсегда. Давай, дорогой. Хватит бояться. Довольно.».

Именно это ее последнее слово, сказанное даже с некоторой особой жесткостью, прочно въелось в мою память, и до сих пор так и стоит в моем сознании:

— «Довольно».