chapter 17 (1/2)
«…до рассвета нервы в решето
валидола вмажь по вене мама
за моё счастливое ничто…»</p>
Сердце билось так громко, что, казалось, оно заглушает скрип их шагов на обледенелой, чуть заснеженной дорожке. Они шли так близко, что попеременно соприкасались кончиками озябших пальцев, как будто им обеим не приходило в голову спрятать ладони в карманы. Как будто они использовали последнюю возможность коснуться друг друга.
В голове Костьи шумело. Под курткой было тесно, что-то похожее на счастье стучало крыльями внутри. Робко, пугливо, и оттого непривычно. Она прикрывала глаза каждые десять секунд, чтоб не выпускать из мыслей ничего.
Только бы в сердце все это поместить: звук шагов, ее пахнущие морозом, покрасневшие щеки, скрип крупитчатого снега, белый, блеклый свет солнца и сбитое дыхание рядом. Но сердце у Купер больное, мелкое, размером со спичечный коробок, не больше. Она так долго запирала и прятала его от всех, что оно сжалось. Сжалось, чтоб спустя года разом ожить и затрепетать в бледных руках со сбитыми костяшками. Где-то в глубине души Каспер молилась. Только б не струсило сердце сейчас: Костья его готова дождями кропить, лелеять от подхребетных монстров и словами-заклятьями лечить-баюкать.
Когда у Школы закричали, староста десятой группы опомнилась: уже почти обед, где-то на стадии экскурсии по Школе бродит новенькая, и её обязательно нужно встретить в комнате. Как же все это было не вовремя… Впрочем, с появлением в ее жизни неугомонной Бэллы Кузнецовой, ни одно событие не случалось кстати.
На крыльце Малая ойкнула, споткнувшись, когда неудачно попробовала перескочить сразу через две бетонные ступеньки. Костья успела поймать ее за локоть и спасти от падения, нахмурившись.
«И вот в неё, Каспер? Серьезно?»
***
Лика с детства любила людей.
Ей нравилось с ними говорить, играть, слушать их. Она как будто находила успокоение в разнице тембров вокруг нее, в живой гудящей толпе, в улыбающихся или хмурящихся лицах, в движениях и жестах. Лужанская дружила со всеми: с дворником во дворе, с малышней в школе, с продавщицей в ларьке и водителем трамвайчика на знакомом маршруте. Для каждого легко находилось правильное слово, беглый, нужный взгляд или целебная монетка.
— Коммуникабельная девочка растет, — кивали соседи.
— С таким языком бы еще усидчивости, — вздыхали учителя.
Но спальный район внес свои коррективы, пряча светлое будущее в огромных серых лапах-многоэтажках. Желание улыбаться потускнело под звоном пустых бутылок на родительской кухне, под пьяными криками и злыми насмешками. Она продолжала заводить друзей, но происходило это теперь в гаражах и подвалах, где понятие дружбы пачкалось даже от того, что произносили его не слишком чистыми губами.
Люди вокруг вдруг стали другими, и она научилась подстраиваться: не стертые пластинки, а дешевые кассеты, под которые так красиво полыхало здание подожженного «друзьями» ангара, не аккуратные кеды, а потасканные берцы, которыми можно больно пнуть ловящего за руку мента или отца с похмелья.
Драться она не умела, ее никто не боялся, но выжить девчонка хотела, поэтому ремесло нашлось само собой. Вертлявая, как небольшая обезьянка, быстрая и маленькая Лика с возрастом стала тоньше, движения приобрели нужную мягкость и осторожность.
В ловких загорелых пальцах исчезали кошельки и барсетки на заплеванных вокзалах, из кошелок трамвайных бабушек пропадали аккуратно свернутые купюры и еще советские часики.
Поначалу она быстро попадалась, но от наказания уходила, забалтывая, врала напропалую, жаловалась или хорохорилась. Постепенно научилась «работать чисто». Совесть пела в ушах недолго: к пятнадцати годам она доходила до того, что забирала последнее даже у «своих», потому что другого способа для нее не существовало. Потому что обмануть и украсть в ее полуподвальном спальном мире было также нормально, как дышать.
В ней уже не так просто было узнать открытую, улыбчивую девчонку с рваной челкой и любовью к миру со всеми его жестокостями и неидеальностями. Талая вода прошедших лет смыла с нее беззаботность и детскую непосредственность, оставив неизменным только две вещи: дружелюбие и струны.
Лика честно не помнила, кто научил ее играть, как в их с братьями комнате появилась потертая гитара и откуда она знала, что такое аккорды. Помнила только, что первыми слушателями долго были облезлые дворовые кошки и обклеенная этикетками старая скамейка: «иди отсюда со своей балалайкой, отец спит». Но уличная жизнь оставила свой отпечаток и здесь — до тошноты надоевшую «Марусю» она ловко лабала по первому зову целому отряду таких же грязных и оборванных, как она сама, подростков, вызывая их бесконечное уважение и трепет. Вороны расхаживали по голым газонам, расшвыривая жухлые листья, а Лика играла. Играла так, будто струны были продолжением пальцев, будто на время всех этих дворовых песен исчезало все вокруг.
Поэтому когда на комиссии спросили, что она хотела бы взять с собой, она без раздумий ответила: гитару.
***
— Новенькая! — перешептывались девчонки с горящими глазами, будто не верили.
Слово передавалось по живой возбужденной цепочке, стены заглатывали его и вибрировали. Группа стекалась в комнату отовсюду. Кто-то из них болтал ногами на подоконнике в коридоре, выжидая, когда позволят вернуться в класс, кто-то мутузил облезлую грушу в подвале, кто-то красиво и грустно курил, в надежде найти новый смысл жить этот блядский день. Но записки-самолетики, заманчивая вибрация стен и нечеловеческая потребность найти-посмотреть-потрогать-поломать заставляли всех их бежать, бросив все дела, бежать, обгоняя других бегущих, подхватывая на лету: «Новенькая!».
И они вот так спешили, бежали, торопились, чтоб, добежав, замереть у родных стен спальни, будто принюхиваясь, чтоб увидеть в свете одной лампы всего-навсего щуплую девчонку с гитарным чехлом наперевес. Девчонку с короткой темной стрижкой-копной, улыбка которой какая-то одновременно жалкая и фальшивая, а джинсы заношенные до неприличия.
Бэллка стояла в спальне вместе со всеми. Она появилась там чуть раньше многих, потому что пришла с Костьей, но стояла в живой, жадно распахивающей глаза, маленькой толпе уже знакомых лиц и напряженно вглядывалась в девчонку.
Алина сзади одобрительно похлопала ее по плечу.
Очередной трудный детский закон. Новенькая для нее самой это не просто девчонка, которой нужно показать, кто тут главный. Для Бэллы новенькая — это конец преследований, конец любого вида унижений и травли, это официальный пропуск в группу. Это значит, что ее место заняли, и она больше не «свежее мясо». Но когда вокруг, перешептываясь, произносили слово «новенькая», она крупно вздрагивала, как будто речь все еще шла о ней.
Новенькую окружили свободным, неплотным кольцом. Вера дышала ей в затылок, Петруха пару раз дернула за чехол гитары.
Девчонка озиралась, нахмурив широкие, кустистые брови. У нее было взрослое, серьезное лицо с большим, крупным носом, тонкая, но совсем не девчачья фигура и расквашенные, как после хорошей драки, губы. Она не смогла бы дать десятой группе отпор, даже если б они нападали на нее по очереди.
«Ниже меня на две головы», — с ужасом подумала Малая.
Кузнецова с беспокойством выдохнула и подалась вперед, но Костья легко оттолкнула ее, закрывая плечом.
— Ты теперь будешь жить с нами здесь, — бесцветно обронила староста и кивнула на дальнюю, Бэллкину кровать у двери, — Вон там ты будешь спать.
— Там чьи-то вещи, — не оглядываясь ответила новенькая, переминаясь с ноги на ногу.
Малая окрыла было рот, чтоб возмущенно заявить, что она никому не отдаст свою кровать, но Купер предостерегающе подняла руку вверх, и она благоразумно решила промолчать, размышляя о том, есть ли в этом какая-то доля пользы для девчонки с гитарой.
— Тебе освободят место.
Петруха как-то плотоядно улыбнулась, со свистом втянув носом воздух у самого плеча девчонки. Та вздрогнула.
— Как тебя зовут?
— Очень приятно, Царь, — вскинулись густые брови.
Купер звонко цыкнула, и Бэллка, пусть и стояла за спиной старосты, могла поклясться, что та закатила глаза.
— Ну какой же ты царь, Ли-ка, — по слогам проговорила ее имя Каспер, — Я знаю, как тебя звали, а все новое — хорошо забытое старое, согласна?
Лика сжала руки в кулаки, а девчонки затаили дыхание.
Купер ухмыльнулась:
— Знакомьтесь, девки. Это Лужа.
Вокруг заулюлюкали.
— А че не Канава?
— Это че место твоего зачатия?
Бэллка втягивала голову в плечи синхронно с несчастной Лужей в центре комнаты. Она невольно ждала знакомых реплик-продолжений: «Бойцуха тупая» и «Доска-переросток». Их, конечно, не звучало, потому что называли ее так еще в детском доме, но все равно казалось, что вот-вот скажут.
Стало не по себе. Минутное, эгоистичное чувство радости внезапно заслонила тоска. Бэлла пошатнулась, и, чтоб не упасть, ухватилась пальцами за футболку Костьи. Она опустила глаза так, что видно было только спины, но так и не смогла избавиться от образа напуганной Лужи под веками.
Словно чувствуя ее состояние, Каспер снова медленно подняла руку и несинхронный шум затих.
— Лужа, потому что Лужанская, — она обвела глазами группу, а потом вдруг сменила небрежный тон на приказной, — У нас есть ряд правил, по которым тебе придется жить. Первое…
— А если нет?
Костья звонко клацнула челюстью, всем своим видом показывая, что едва сохраняет терпение:
— Что «нет»?
— Если я не буду их соблюдать, — Лужанская как-то решительно перехватила лямку чехла, — Ваши правила.
— Тогда ты не будешь жить, — спокойно улыбнулась ей Купер, — Так вот одно из главных, важное для тебя: тронешь чужое — пожалеешь. Сечешь, о чем я?
Лика поморщилась:
— Секу.
— Вот и умница. Тебе главное запомнить это, а с остальным тебя познакомят. Десятая группа, я права? —девчонки удовлетворенно закивали, — Экскурсия по Школе у тебя была, сейчас будет по комнате…
Вера заурчала, встретившись с Костьей взглядом, и Бэллку замутило от этого блеска сальных глаз.
Только с экскурсии… Бродить по огромному зданию с гитарным чехлом за спиной, наверное, было тяжело… Вспомнился ее первый день здесь. Как давно это было!
В цепочке мыслей Кузнецова вдруг поняла, что не может отойти от круга, где сейчас выкрикивают оскорбления, чтоб подчеркнуть свою непричастность, она не может к ним присоединиться, но и молча наблюдать она тоже не может. Не теперь, когда у нее есть силы противостоять гребаному юношескому злу. Нельзя просто спрятаться за узкой спиной другого человека, который только по праву времени должен занять ее место и принять метку-клеймо девочки для битья.
— Ну хватит, — не выдержала она, оттолкнувшись от Костьи и выскакивая в импровизированный круг, — Оставьте её, она устала и хочет спать.
Ровно напротив вдруг оказалось перекошенное лицо Петровой:
— Тогда советую ей засыпать с открытыми глазами, а бренчалку из рук не выпускать.
Девчонки засмеялись, а Кузнецова вспыхнула, считывая угрозу.
— Тронете ее или гитару, и я за себя не отвечаю.
— Сука…
В комнате повисла мертвая тишина. Даже колючий ветер за окном замолчал. Даже вездесущая Бунина не подавала признаков жизни.
Могло показаться, что одной фразой Бэллка наслала на всю группу мощнейшее заклинание по усыплению окружающих. Наташа прислонилась к кровати и медленно раскачивалась, прикрыв глаза. Алина с Буниной переглянулись и уставились на Костью. Вера уставилась на Малую с открытым ртом, явно забыв, что собиралась сказать. Лица у всех были удивленные и какие-то недовольные. На грани отравления. Только Купер не поддалась чарам. Она дернула руку Кузнецовой на себя и потащила ее к двери:
— Поговорить на минуту. Петруха, рано. Головой отвечаешь.
Бэлла нехотя потащилась на выход, хотя Костья сжимала ее запястье сильнее, чем следовало. Дверь за ними закрылась, и последним, что за ней увидела оглянувшаяся Малая было помрачневшее лицо Лужи и радостный оскал Насти Петровой.
***
— Какого хуя? Что ты творишь?!
Потемневшие глаза сверкнули густой липкой злостью.
В коридоре было очень людно и шумно, поэтому Каспер затолкала ее в ближайший туалет и теперь рычала близко-близко у лица, словно сдерживалась, чтоб не наброситься. Кафельная облицовка стен еле уловимым эхом отражала ее голос.
Бэлла помотала головой.
— Зачем ты лезешь, объясни мне?! Я из кожи вон лезу, чтоб отвести от тебя проблемы, а ты сама прешь на рожон! И главное, нахуя?!
— Не ори, — тихонько поморщилась Малая.
Каспер раскраснелась от гнева. Она взъерошила волосы на затылке и, судя по рваным жестам, вся полыхала и готова была разругаться в хлам. Она позволила эмоциям взять верх едва они оказались за пределами спальни десятой и Бэллка не понимала, какой суперспособностью нужно обладать чтоб вот так легко прятать свое настоящее настроение, а потом также легко его открывать.
— Ты-ы-ы…, — захлебывалась она холодным воздухом, — Кому ты и что пытаешься доказать?! Ты слышала ее?! Царь она, блядь. Недоделанная Золотая ручка! И вот из-за этой ты так рискуешь своим местом? Ты подставляешь меня, ты подстегиваешь группу, но ты и минуты не знаешь эту девку!
— Ты из-за меня тоже рисковала. Разве нет?