chapter 14 (1/2)
«самолет упадет — я останусь висеть
он поймает меня, ухватив за девичьи косички
самолет сгорит — огонь меня испарит
я останусь, чтоб петь ему песни, как все его птички…»</p>
</p>
У нее складывалось впечатление, что небо взрывается. Раскаты грома переменно заглушали пулеметную дробь дождя в стекла, а сверкающая молния, казалось, рвала облака на части. Кто-то бездушный наверху решил, что вылить на Школу Литвиновой годовой запас воды за два дня – отличная идея. Но Каспер была с этим категорически не согласна.
Малая жутко боялась звуков дождя по ночам. Она металась по кровати, путаясь в простынях, пытаясь спрятать горячую голову со взмокшими прядками волос в подушку, шептала бессвязный бред и приглушенно стонала.
Вода капала с потолка, потоками обрушивалась на окна. А примыкающие к фасаду деревья озябшими, скрюченными ветками-когтями долбили в стекла, будто старались забраться внутрь, ворваться в спальню и украсть девчонку. Украсть того, кого Купер спрятала, замуровала в неприветливой, но родной комнате, кого укрывала всеми силами от остальных уже несколько дней.
Это было дико, нелепо, странно. Неуправляемая, зубастая поначалу дурочка доверчиво откидывалась в ее объятьях во сне, спала на ее плече и еле слышно, почти по слогам проговаривала в потоке бессвязных слов и имен жалкое «Костя», когда стрелки часов переваливали за полночь.
Это заставляло что-то в груди замирать. Как будто это было чем-то нормальным, обыденным, подростково-человеческим. Как будто можно было сказать что-то в ответ. Но она молчала. А прикосновения кричали. По ночам они сплетались пальцами, ощущая друг друга кожей. И Купер в такие моменты хотелось обернуться нитью красной вокруг Бэллкиного запястья, чтобы просто беречь.
– Можно?..
Не тебе. Убегай, ведь такое — не лечится, а ломает, и никто лучше тебя этого не осознает.
Привычным стало бродить по спальне, после того как комната засыпала. Бродить, кидая позорные взгляды на скрюченную фигуру, разметавшуюся по двум сдвинутым кроватям. Бродить, будто борясь с собой.
Костья подоткнула одеяло Буниной и подвинула ногой ржавый таз, в который тут же гулко закапала сточная вода. Обитательницы десятой спали, и это было самое искреннее, что происходило в Школе.
На девичьих лицах разглаживались хмурые морщинки, челки переставали прятать слишком глубокие для их возраста глаза, а руки не сжимались больше в кулаки. Будто все они остались на шаткой границе с детством, где всё было впервые — пугающим и смешным, настоящим, далёким, смущённым и откровенным. Играли во взрослых, но так и не повзрослели, превращаясь обратно в детей по ночам, как будто Каспер ебучий Питер Пен и собрала их вокруг себя для шабаша беспризорниц. Каждая из них хранит на дне рюкзака перочинный нож, а в душе — нож, заточенный поострее. И уже за это они заслуживают умиротворения не только во сне.
Бэлла вдруг захрипела, вцепившись ногтями в собственное горло. Костья чертыхнулась, чувствуя, как от нахлынувшей тревоги задыхается. Она оттолкнулась руками от подоконника и каким-то слитным движением очутилась рядом. Малая тут же полностью оказалась в ее объятиях, словно Купер проглотила и поглотила ее. Она держала девчонку в руках, поглаживала по затылку и прижимала к себе так тесно, что кроме ее тепла и запаха кожи вокруг больше ничего не осталось.
– Помоги мне, помоги мне…., – на секунду распахнулись испуганные светлые глаза.
– Тихо-тихо. Я рядом.
***
Кузнецова чувствовала себя рыбой. Да. Мертвой рыбой на дешевой рыночной картонке, беззвучно раскрывающей рот и беспомощно распахивающей глаза не в силах вдохнуть воздуха или пошевелиться.
Она приходила в себя и тут же проваливалась обратно, карабкаясь в белесом мареве собственного сознания. Силилась рассмотреть и не видела, словно в зрачках жила метель, силилась почувствовать, но ощущала только пустоту. Иногда рядом четко всплывали чьи-то голоса, смазанные воспоминания, лица: бабушка, воспитательница из детдома, лучший друг. Она цеплялась за них, боясь упасть куда-то в слепящую черноту, но они так быстро ускользали, что девчонка устала.
Сквозь мрак продираться не было сил, думать о том, чьи руки она ощущает на себе в редкие минуты сознания, не было сил. Кузнецова постоянно сдавалась, но чей-то смутно знакомый голос в последний момент хватал ее за загривок и тянул наверх. Постепенно он заглушил и все остальные голоса и белый шум: настолько близок был и силен. Она тянулась за ним, как за маяком, не осознавая, чей он, но свято уверенная, что только он ей поможет.
И он помог.
Она помогла.
***
– О-о-о! – завопила в лицо Бунина, и Бэллка подавила желание закрыть глаза обратно, вместо этого судорожно моргая, – Наконец-то! Вот это Каспер меня похвалит!
Взлохмаченная сильнее обычного, девчонка беспокойно завертелась рядом, мурлыча с усердием перфоратора.
Аккуратно приподняв голову, Кузнецова огляделась. Комната десятой заметно преобразилась. Капельница у странной лежанки насторожила сразу, ровно как и два блестящих яблока на тумбе. Почему-то вспомнились две похоронные гвоздики. Разглядеть что-то еще мешал верхний ярус. Голова слегка закружилась, и Малая откинулась обратно на подушку.
На ветру стучала незакрытая форточка, и стекло в ней звенело при каждом ударе. Услужливая донельзя Бунина влезла на подоконник, захлопнула ее и прикрутила ручку, просунув пальцы за решетку. Ветер был такой сильный, что стекла все равно продолжали тихо дребезжать.
– Почему я здесь?
Настя покосилась на нее, спрыгнув с подоконника:
– Не помнишь?
В голове тут же заплясали картинки. Оскал Милки. Выбитая челюсть Юлька. Темные глаза Петрухи, сверкнувшие напоследок из-за закрывающейся двери. Подножка. Удары, много ударов…
Она осознала, что проговаривает это вслух, когда встретилась с непривычно-узкими зрачками Насти, в которых пряталось странное выражение, похожее на злость вперемешку с жалостью. Она быстро говорила, боясь, что снова отключится и забудет. Хотя, рассказывая, с удивлением поняла, что могла бы и не спешить — все стояло перед глазами так же ярко, как в момент драки.
– Ладно, понятно. А почему я здесь?
Бунина беззаботно пожала плечами, вдруг принявшись поправлять одеяло. Она уже переползла через непослушный корпус Бэллки и приступила к строительству гнезда из простыни и подушки.
– Касперу спасибо сказать не забудь. Не знаю, что она там сказала нашим врачиням, только ты у нас тут тусишь на особых условиях.
Имя старосты вспороло живот ржавым ножом и поселило что-то теплое в легкие одновременно. Сдержав порыв прикрыть лицо руками, Бэлла поспешила сменить тему.
– Это что? – скосила она глаза на яблоки.
– Плод листопадного дерева семейства розовые. Сорт Симиренко, если я не ошибаюсь. Ты никогда не видела? – искренне восхитилась Настя, прижав ладони к щекам.
Кузнецова громко цыкнула, и тут же застонала: резкое движение отдалось тупой болью в затылке.
– Ладно-ладно, – испуганно замахала на нее руками девчонка, – Это дары от твоих волхвов. Их, конечно, каждый день приносят, но мне же нужно чем-то перекусывать в период бдения над твоим трупом….
– Наташа, – понимающе расплылась в улыбке Малая, не слушая, и прикрыла глаза.
– Ната-а-аш-а, – передразнила Настя, высовывая язык, и вскочила с насиженного места, сдергивая с верхней койки плед.
Кузнецова изумленно проследила за тем, как плед оборачивается вокруг суматошной фигуры как тога, а лицо Буниной обиженно надувается. Девчонка забегала по комнате, опрокидывая плащом-пледом стоящие на тумбах учебники, бутыльки и карандаши.
– Я тут, между прочим, днями просиживаю, а она «Ната-а-ша»! Конечно, яблоко это ж такой порыв! Это мое дело маленькое: возвращать тебя с того света, подумаешь! Вот не буду больше таким заниматься! Не-бу-ду. Каспер может сколько угодно приказывать, а Анастасия Бунина в сиделки к неблагодарным одноклассницам не нанималась. Я третий раз как апостол Илья закрываю перед тобой врата смерти*, а ты!..
Бэлла попыталась рассмеяться, но ребра и затылок болели одновременно, и вместо смеха родилось счастливое кудахтанье.
– Ну прости-прости! Спасибо, Настя!
Девчонка обернулась на нее через плечо, безуспешно пытаясь спрятать хитрую, довольную улыбку:
– Нам кстати на полдник по одному яблоку дали. Не хочешь узнать, от кого второе?
***
Бунина, Ася и Горбатая сосредоточенно и в то же время лениво перебрасывались картами. Звук шлепающего картона перебивал звон капель в тазах, расставленных там, где текла крыша. В десятой царила настолько непривычная для Бэллки миролюбивая атмосфера, что она усиленно боролась с дремой, боясь упустить это чувство.
Поздняя осень добавила комнате запах пыли и сырости. Треснутые плафоны освещали угловые шкафы и низенькое продавленное кресло, которое Бэллка в спальне раньше не замечала. Дожди не прекращались уже почти неделю, и все снаружи промокло и посерело настолько, что яркие лампочки и полинялые обои комнаты казались невероятно уютными на контрасте.
Выяснилось, что верхним этажам Школы требуется срочный ремонт, но мало что изменилось с появлением ноябрьской комнатной капели: дважды в день уборщицы регулярно приносили и уносили тазы с желтоватой водой. Когда тазов стало мало, Горб невозмутимо притащила откуда-то деревянную кадку, в которой росло что-то обглоданное и пересохшее настолько, что этот скелет растения не спасли даже потолочные капли.
От нечего делать, Кузнецова читала надписи, покрывавшие кадку сверху донизу. Довольно бессмысленное занятие, но лучше, чем ничего, потому что круг действий девчонке ограничивали бинты и тяжелый взгляд старосты.
Белоснежка, Бандитка, Боксер…
Все клички незнакомые. Буквы почернели и выглядели, как полустертый орнамент. Но кое-что можно было разобрать.
Сосредоточиться неожиданно мешала Костья Купер. Точнее, ее руки, привычно перебирающие Бэллкины волосы так, будто она делала это тысячу раз. О том, откуда взялась эта привычка, Малая старалась не думать, изредка, словно невзначай, потираясь теплой щекой о жесткую ткань чужих штанов.
Это даже немного забавляло. В Бэллкины волосы до плеч никто обычно не запускал пальцы, а теперь из коротко стриженных татуированные руки не исчезают. Наверное, стоило и правда, самой подстричься еще в первый день.
После пробуждения Бэллка четко осознала: что-то изменилось. И дело даже не в том, что группа здоровалась с ней, что Ася молча поправляла ее одеяло, а Алина ободряюще хлопала по плечу, что они обсуждали при ней Школьные новости и открывали тайники в половицах под кроватями, чтоб что-то достать. Ее не просто приняла десятая, у нее как будто появился какой-то статус.
И присвоен он был не кем-то, а старостой.
Купер вела себя странно с первой минуты. Сорвалась в больничное крыло и молча притащила Мироновну, когда увидела, что Бэлла в сознании и даже болтает с Буниной. Напряженно сопела за спиной осматривающей девчонку врачихи, как будто боялась услышать что-то не то. А когда услышала про сильный молодой организм, еле заметно выдохнула.
Месяц назад заявившая, что если кто-то узнает об их поцелуе в душевой она Бэллку убьет, Костья теперь прикасалась к ней по поводу и без, как будто удостоверялась, что Малая реальна.
Она не могла задерживаться в спальне десятой по утрам, и всегда с сожалением последней выходила из комнаты, стискивая Бэллкину руку напоследок. Назначала девчонок дежурить с особым энтузиазмом после одной брошенной фразы медсестры про «тщательный уход». По вечерам пропускала ужин, молча забиралась на кровать, едва кончались уроки и, устроив Бэллкину голову у себя на коленях, в такой позе контролировала десятую и принимала бесконечную череду самолетиков. Она обнимала ее, обрабатывала ссадины, бросала обнадеживающие фразы и странные шуточки, но никогда перемену не объясняла. Даже когда они оставались одни, даже когда засыпали вдвоем, привычно и целомудренно.
Иногда она ощутимо больно сжимала на ней руки, и когда Малая недоуменно поднимала на нее глаза, то ловила во взгляде страх и сожаление, как будто Купер боялась чего-то, как будто вся эта нежность-приветливость может быстро закончиться.
Сколько я ещё протяну так, скажи мне, сколько?
Кузнецова терялась в мыслях, которые не выстраивались четко в шумящей голове, попыталась несколько раз спросить, но староста ласково прижимала к ее губам забитые пальцы и отводила взгляд. И девушка сдалась.
Она долго чувствовала себя бракованной игрушкой, упавшей с полки и разбившей пластмассовую черепушку так, что в мозгах все фильмы ужасов перемешались. На теле не осталось живого места, но девочка к этому состоянию привыкла, а к тому, что о ней трепетно заботятся, считают своей и держат за руку примерно три часа в день, привыкать было страшно.
Бэллка лежала, кутаясь в свой краешек одеяла, и ей было хорошо. Словно она стала частью чего-то большого, многоголосного. При каждом движении кружилась голова, и все равно давно ей не было так уютно. Под желтым светом ламп, под хихиканьем и бумажным звуком карт, под неторопливыми пальцами в волосах.
На полу у кровати, сложив ноги по-турецки, устроилась Проня. Прижимаясь к простыне щекой, она неотрывно гипнотизировала злосчастные груши и яблоки, которые и правда парами появлялись на тумбочке ежедневно, пока Бэллка спала. Один фрукт с полдника притаскивал кто-то из девчонок – от так и не появившейся Наташи, один молча оставляла Купер.
– Возьми, – кивнула ей Малая шепотом, – Я не хочу.
Благодарно улыбнувшись ей, Ксюша, воровато оглядевшись, сцарапала самую большую, грязно-желтую грушу. Каспер усмехнулась.
– Зря, – не поднимая взгляда, резюмировала Бунина, – Она ее все равно выблюет.
Лицо Прони пошло пятнами, глаза сердито вспыхнули, но кроме Кузнецовой, на нее никто не смотрел. Бунина вовсе разговаривала спиной.
Ася только что разбила ее в пух и прах и теперь довольно скалилась, любуясь на ее попытки уместить в ладонях веером все доставшиеся карты. На задрожавшую в нижних веках Прокофьевой соленую воду и закушенную губу никто не обратил внимания. Она неловко поднялась и выбежала из комнаты.
– Бунина, я тебе всеку, – староста свободной швырнула в Настю коробок спичек. Попала ровно в затылок.
– Ты всегда только обещаешь!
Коробок с гремящими внутри спичками вернулся и шлепнулся где-то в ногах Бэллки.
Только в спальне десятой можно было вот так бросаться запрещенными в Школе вещами и делать вид, что это обычное дело. В коридорах прятали даже намек на сигареты. Кузнецова много думала о том, чем это обусловлено и как-то само собой пришло ощущение, что у их старосты власти чуточку больше. Другие спальни осматривали каждые два дня, в их комнате она преподавателей ни разу не видела.
Ночь смотрела из окна в облезлой раме бездонными дырами-глазами, дождь взял передышку, но поднялся ветер. Толстые, скрюченные ветки с силой врезались в раму. Кузнецова вздрогнула.
– Сдаюсь! Повержена нимфоманкой! – сердито и эффектно Настя разбросала карты и повернулась в сторону Костьи, – Ты не злись, начальник, я ж про нее правду сказала.
Собирающая карты Алина одобрительно хмыкнула откуда-то из-под кровати.
– Малая, не знаешь, почему я все еще это терплю? – обыденно спросила Каспер, задевая ее подбородок указательным пальцем.
Бэллка так удивилась, что не нашлась с ответом.
Впервые Костья заговорила с ней при всех. Вернее, не впервые, но впервые, по-человечески. Как со своей. Она молчала все это время, и Бэлла всерьез думала, что стоит ей что-то сказать, исчезнет эта хрупкая больная близость. Но ничего не изменилось, и даже девчонки никак не отреагировали на этот свойский тон.
– Ага, – только и сказала в ответ Малая, – Не знаю.
– Между прочим, завтра должны смениться дежурные воспиталки. Лукина возвращается, – шустро сменила тему Бунина.
Каспер так резко выпрямила спину, что послышался хруст, а одеяло опасно съехало.
– Какое сегодня число?!
– Восьмое ноября.
– И ты вот так спокойно мне об этом говоришь? – вдруг почти прорычала староста. Поднимаясь, она так аккуратно устроила Бэллкину голову на подушке, будто ее тело и голос были несовместимы: так по-разному она двигалась и звучала. Глаза искрились нарастающей злостью.
– Почему не напомнили?
Бунина пожала плечами, сникая. Алина, перестав тасовать потрепанную колоду, отвела глаза.
– Ой…
Беззаботно подпиливающая ногти Ася вдруг вжала голову в плечи и метнулась к своей верхней кровати.
– Что «ой»? – процедила Костья сквозь зубы, останавливаясь посреди комнаты. Слова были сказаны так едко, что Кузнецова удивилась, как Митронину не отнесло взрывной волной по коридору, и она не сломала себе все рёбра о ближайшую стену.
– Забыла…
Костья смотрела на девушку, как на идиотку. Вполне возможно, она и выглядела примерно так. Но... это было забавно.
Староста десятой приняла из Асиных наманикюренных пальчиков явно очень запоздавший, неприлично смятый самолетик.
– Три дня прошло! Ты серьезно?! – она картинно запрокинула голову, обращаясь к треснутому, протекающему потолку, – Господи, за что мне это?!
В спальне стало очень тихо. Бэлла невольно засмотрелась на ее уверенную фигуру, на четкие движения, темные глаза и волосы и будто мерцающие под электрическим светом татуировки. Костья злилась. Малая могла чувствовать это на интуитивном уровне, словно ярость была самой частой ее эмоцией, поэтому её стало так легко интерпретировать.
– Ну? И чего сидим? – вновь обратилась староста к нынеживущим, – Поднимаемся! До ужина полчаса, нужен полный шмон.
Следующие пятнадцать минут девчонки, кажется, пытались переехать или сравнять комнату десятой с землей одновременно. Скрипели отдираемые половицы, в пустых выемках досок исчезали заточки, зажигалки, пепельницы, косметика Гончаровой и Аси, все возможные приспособы Горбатой для татуировок, ворохи Бунинского хлама.
Настя металась по комнате взъерошенным вихрем, ее единственную такая суматоха, казалось, радовала.
Бэллке было неловко лежать, наблюдая за всем этим, она порывалась встать, но Алина больно надавила ей на плечи.
– Тебя даже руки еще не слушаются, помощница.
Митронина исчезла куда-то и вернулась с заплаканной, но сосредоточенной Проней. Вместе они стали тереть ветхой тряпкой подоконники и тумбы, пока Горб с Костьей двигали кровати и забивали увесистыми учебниками тайники в полу.
На каждое изменение в духе чистой тумбочки или спрятанной вещи Настя Бунина реагировала торопливым «хорошо, отлично», так часто и громко, нервируя окружающих, что в какой-то момент Горбатая уставилась на нее с кровожадным ожиданием. Ясно было, что еще одно «хорошо, отлично», и Буниной придется худо. Она и сама это поняла и сказала примирительно:
– Ну что ты, Алиночка, так нервничаешь? Мы ведь уже и закончили.
Когда спальня десятой полностью преобразилась, став своей почти идеальной версией, Костья проводила взглядом Асю с ведром и поманила Бунину пальцем:
– Где остальные? Холера? Гончарова?
– Гончарова курит в подвале, Холеру после уроков не видела, – почесала Бунина затылок и осторожно добавила, – Петруха на тренировке.
Костья поморщилась и кивнула. Отошла к окну, отворачиваясь от всех, зачем-то подергала решетку.
– Кто такая Лукина? – сломала неловкость Бэллка, ворочаясь.
Горб благодарно ей улыбнулась и подсела ближе, встряхивая руками:
– Наша вторая воспитательница. Они работают посменно с Марией Владимировной. Третьякову помнишь?
Кузнецова активно закивала, игнорируя наваливающуюся усталость:
– Конечно! Такая она миленькая мамочка.
– Да. Так вот если Мария мамочка, то Лукина – мачеха.
С другой стороны кровати нарисовалась Бунина:
– Злая, – сладким голосом добавила она, – Из немецких сказок, после которых дети обычно громко кричат по ночам.
В дверь спальни три раза быстро ударила чья-то ладонь.
***
Если бы все люди были представителями цветов, Лукина была бы черным. Самым близким к тьме, пропасти, строгой, в рамках приличия жестокости. Без вариантов.
В Школе Литвиновой ее давно и прочно нарекли Грымзой, и иногда казалось, что она не только знала об этом, но и находила в этом особое удовольствие. Она бы с большой охотой подписывала так бесконечные документы и служебные записки для директрисы. Ставила бы размашистую подпись обязательно черной гелевой ручкой и дописывала бы «Грымза».
Лаура Альбертовна Лукина пронзала взглядом и могла одной изогнутой бровью вызвать мурашки. Она чеканной походкой пробивала напольную плитку коридоров и небрежными взмахами ухоженной руки вершила судьбы. Всегда безукоризненно одетая, с идеальной осанкой и помадой на три тона темнее дружелюбного она вселяла настоящий страх в разновозрастных воспитанниц.
Вдвоем с Третьяковой они играли каноничную версию «плохого и хорошего полицейского», вот только работали не одновременно, а по очереди, олицетворяя ожившую версию кнута и пряника.
Если Мария Владимировна сочувственно улыбалась, жалела всех и вся и искала компромиссы, то Лаура Альбертовна карала, выбирала наказания и отчисляла. Учитывая, что отчисление из Школы означало прямой путь в колонию для несовершеннолетних, а воспитатели отвечали за личные характеристики и могли рекомендовать ужесточение мер, власть ее была безграничной.
Она появилась около семи лет назад и поменяла все. В Школе тогда в порядке вещей били окна, втыкали лезвия и мяли лица кастетами прямо в коридорах. Темной тенью она ходила по орущим, диким спальням и делала их тихими. Школа понесла великий траур, когда Лукина была назначена на эту должность. Ряды групп значительно поредели, а Школа на радость Литвиновой стала иметь репутацию справедливого, статусного заведения, если Школу малолетних преступниц можно считать статусной.
Новые порядки и новый палач вынудили создать и новые правила. Девочки не могли измениться, но могли прятать свой, внутренний мир с его ссорами, драками, лидерами и шестерками от взрослых. Волна отчислений стихла. Дети стали хитрее, но Лаура Альбертовна не была похожа на других преподавателей, и тоже сменила тактику.
Старосты превратились в осведомителей. Их стали ненавидеть и после пары визитов в комнату Лукиной они переставали быть старостами или вовсе переставали быть.
Несколько лет назад старшие группы заключили договор: Грымза может знать, но что именно, решать будут только они сами. На этом договоре держался хрустальный мир.
Дверь в комнату открылась осторожно, почти робко. Лукина ласково подтолкнула вперед бледную Асю и остановилась в проеме, смахнув невидимые пылинки с ладоней.
Ася мышкой шмыгнула в столпившихся у лежанки Бэллы девчонок.
Лаура осмотрела спальню из-за оправы черных, стильных очков и как-то плотоядно улыбнулась. Она не переступала порог, словно ждала приглашения.
– Ага, – безэмоционально сказала по этому поводу Алина. Это было такое многозначительное «ага», что все растерялись.
Чуть погодя стало ясно, что одним «ага» тут не обойтись. Грымза изящно выгнула левую бровь. Девчонки напряглись, а потом моментально зашумели, приветствуя.
– Здравствуйте, Лаура Альбертовна! – оторвалась от подоконника Костья и широкими шагами пошла навстречу.
– Добрый вечер, – Бунина села Бэллке на руку, и заглушила шипение той восклицаниями:
– Вас так не хватало! Мы так сильно скучали!
– Счастлива слышать, – широко улыбнулась Грымза, – Что еще?
Она рыскала глазами по комнате, высматривая, казалось, что-нибудь криминальное, но на виду чудом уже не было даже пепельниц и царила небывалая чистота, так что она зря напрягалась.
– Еще песня! – радостно каркнула Настя и Кузнецова вытаращила на нее глаза – В вашу честь! Мы только вчера закончили ее разучивать. Разрешите исполнить?
– Не разрешаю, – снова ослепительно улыбнулась Лаура Альбертовна, – Обойдемся без песен.
Бунина наигранно сникла, Горб незаметно сжала ее запястье.
– Ты покажи лучше, Настенька, кого ты там прячешь.
– Я? – девчонка оскорбилась и слегка откинулась в сторону, на долю секунды открывая Лукиной фигуру Малой, тут же, однако, возвращаясь в прежнее положение, – Совершенно никого.
– Новая воспитанница не хочет встать, чтоб познакомиться?
– Новая воспитанница не может встать, – хмуро бросила Бэлла.
– Какая нервная девочка! – поразилась Лукина, – Нервная и грубая.
– Она только нервная, – откликнулась Алина, – Она болеет.
Грымза прищурилась, сканируя ее лицо, Горб выдержала шесть секунд и опустила голову.
– Для больных у нас работает лазарет. Костья? – позвала Лукина.
Каспер подошла ближе, кивая. На лице застыла непроницаемая маска.
Девчонки отвернулись и загалдели, словно по команде, заглушая их диалог, намеренно отгородившись. Так что сколько бы Кузнецова не напрягала шею и слух, ни разглядеть, ни услышать ничего не представлялось возможности.
– Ну давай, – кивнула Грымза сложившей руки на груди Костье, – Все, что произошло. И покороче.
– У меня в группе все в порядке, – отчиталась она, – А в чужие дела я не лезу.
– Никто тебя не просит в них лезть, – скучающе протянула Лаура Альбертова, цыкнув.
Началась напряженная игра в гляделки, но Костья это совсем не тоже самое, что Алина.
Коридор за спиной женщины был пуст. За дверями спален монотонно гудели голоса. Где-то журчала вода.
– У тебя новенькая?
Костья прислонилась к дверному косяку, загораживая воспитательнице обзор на ту часть комнаты, где стояли две сдвинутые кровати.
– Ага. Совсем еще зеленая.
– Почему не в больничном?
– У нас эпидемия гриппа. Там мест совсем нет, – деланно-безразлично протянула староста десятой.
– Врешь?
– Да.
Глаза за стеклами очков хищно блеснули. Лукина поправила и без того идеальную прическу.
– Что с Гороховой?
Костья улыбнулась, обнажив десна:
– Меня не касаются дела девятой.
Грымза демонстративно посмотрела на циферблат наручных часов.
– Вероника скоропостижно скончалась. Можно назвать это самоубийством, а можно и не называть. Я называю так.
– А все остальные?
– Остальные группы могут со мной не согласиться.
Воспитательница, казалось, размышляла о сказанном. Костья могла поклясться, что слышала шум шестеренок в ее голове.
– То есть это не самоубийство?
Каспер развела руками, улыбаясь:
– Вопрос терминологии.
– Хорошо, – она фальшиво грустно вздохнула, но тут же вернула себе деловой тон, – Дальше?