chapter 5 (2/2)
Ощущения бессознательно-бесконтрольные, знакомые каждому, кто просыпался уже усталым, приходил в себя полностью разбитым, пораженным проказой недавно минувшего прошлого. Отчаянно хотелось свернуться в клубок из проволоки и выступающих коленок-локтей, но конечности пульсировали горячей кровью и оказались настолько тяжелыми, что получилось только выгнуться неестественной дугой.
Кузнецова прислушалась, выравнивая сбитое от резких движений дыхание. Прислушалась к себе, окружающему миру и белому царству уже чертовски знакомой палаты школьного больничного крыла. Одного осторожного взгляда полуприкрытых глаз хватило, чтоб в песок истерлись и легли в ладони цветочной пудрой все надежды на пробуждение дома. Кажется, приходить в себя здесь становится ее традицией.
За окном немое утро серело туманом – он здесь вечный что ли – и подмигивало одинокими огоньками фонарей у наглухо запертых ворот. В старых, еще советских батареях журчала теплая вода, совершенно не спасая от присущей больничным помещениям прохлады.
Последние события из памяти пришлось тащить клещами, потому что нещадно кружившаяся голова отвлекала. Вспоминать было неприятно и почему-то так стыдно, что Бэлла всерьез попробовала на вкус поганую мыслишку о том, чтоб задержать дыхание на несколько минут и отключиться снова. Внимание привлек шум справа.
Все сентябрьские утра пахнут уходящим теплом, росой и ощущением чего-то неизбежного, но не каждое утро провалиться в сон снова мешают еле слышные чужие стоны. Но, какая личность, такие и будильники. Источник шума прятался от нее за деревянной ширмой, обтянутой девственно-светлой хлопковой тканью. И хочется кенотаф на собственном голосе совести поставить и послать сострадание к черту, потому что тянуться на помощь кому-то сейчас нереально трудно, но блять… Она не сможет с этими звуками снова заснуть.
Бэлла напрягается изо всех сил, выворачивается, пытаясь корпус отекший от кровати оторвать, и пальцами непослушными все же цепляется за потертый бок ширмы. Еще несколько минут уходит на то, чтоб преграду отодвинуть, потому что силы покидают ее синхронно с проблескивающим за окном рассветом.
Ширма повернулась нехотя и противно заскрипела, открывая Бэлле вид на всю палату, дверь, ряды одинаковых кроватей и, главное, на постанывающую девчонку. Ее старая знакомая Настя Бунина тихонько всхлипывала, запутавшись в больничном одеяле. В глубокой отключке, с бисеринками пота над верхней губой и цветом лица сливаясь с наволочкой Настя выглядела трогательно-беззащитной и казалась еще меньше и младше. Девчонка не умела быть умиротворенной и тихой даже без сознания, и умудрилась превратить в путанное гнездо больничную койку. Капельница угрожающе нависала над тщедушным тельцем и могла вот-вот рухнуть.
Кузнецова нахмурилась, и, изловчившись, отдернула плед так, чтоб он не мешал запутавшимся рукам Буниной и системе с лекарством. Колесики штатива прокрутились, капельница встала на место. Девчонка беспокойно выдохнула в последний раз, словно почувствовав, и расслабилась. К ее взмокшему лбу прилипла рваная челка.
Челка…
Бэлла наудачу провела рукой по голове. Череп изнутри, казалось, раскалился до бела, но неверные пальцы нащупали только холодные голые виски и разрозненные пряди на затылке и макушке.
Ай, черт с ним! Сил подумать-погоревать об этом уже не осталось.
Подрагивающей рукой девушка задвинула ширму и, откинувшись на подушки, провалилась в тревожный сон.
***
Проблему с прической помогла решить после ее следующего пробуждения та самая добродушная Мироновна в белом халате, которую не зря так сильно хвалила Бунина, будучи в сознании.
Бэлла притворилась черствой и безразличной к происходящему, когда женщина поставила у ее ног большое зеркало со сколотым углом и включила машинку для стрижки. Стараясь быть самой сильной девочкой, Бэлла попросила оставить хотя бы немного волос – «Бабушке нравится» – и дальше, глотая сопли и капризные слезы только молча смотрела, как неаккуратно покромсанные светлые пряди скатываются по ее плечам.
Еще совсем недавно локоны светлыми, выцветшими на солнце реками болтались на спине каждый раз, когда рвалась резинка, а теперь малейший сквозняк чувствовался на голых висках и затылке, и только собранные в аккуратный пучок на макушке прядки смутно напоминали о любимых бабушкиных косичках. Хотя какие уж там косички. Косички остались в бабушкиных мечтах наряду со светлыми платьицами и счастливым беззаботным детством без детдома, драк и подростковой злости.
Спрятав дрожь в кулаках, Бэллка изображала внимательность, и неверяще вглядывалась в отражение несколько минут, когда впервые увидела себя с новой прической. Наверное, у нее в голове уже не тараканы, а черти сальсу плясали, потому что девчонке нравилось то, что она видела. Лицо перестало казаться излишне круглым и детским, скулы четко выделялись, если она кривилась и Бэлла казалась взрослее, чем раньше.
Она не позволит себе заплакать из-за такой мелочи. Ей слишком все нравится… Нравится же?
- Это ведь лучше, чем было, правда? – голос звенел слезами в пустоте палаты и отскакивал от стен.
Мироновна молча сосредоточенно собирала волосы мокрой шваброй, словно боясь поднимать на нее глаза.
***
Потекло время в больничном крыле.
Уже через четыре дня Бэлла перестала проваливаться в забытье каждый час и страшно об этом жалела. Одиночество совершенно по-особому наваливалось на девчонку в гулком приторно-чистом помещении, потому что Бунина не приходила в себя, а в палату никто кроме врачих не заглядывал. Из окна, открывать которое на проветривание разрешали два раза в день, пахло угасающим летом и вялыми лютиками, и хотелось по-детски прижаться к холодному стеклу носом, но ей не разрешали вставать.
Поправляющееся тело стало сильнее болеть, но упасть в спасительный туман отключки больше не получалось. Поэтому ей было скучно.
Сверху ленточными червями равнодушно ползли белые люминесцентные лампы. Кровати протяжно скрипели, вымаливая скорейшее выздоровление своих хозяек, а ящик у прикроватной тумбы так туго открывался, что Бэллка, ободрав об него пальцы, бросила всякие попытки им пользоваться.
Четыре раза в день в палату вплывала худощавая женщина в некогда белом фартуке. Звонкими шагами и шелестом колесиков тележки с подносами, которую она обычно толкала перед собой, женщина-фартук разбавляла давящую на перепонки тишину. Предугадать точно ее появление у Бэллки не получалось – в палате не было часов – , но доносящаяся из-за двери приглушенная механическая трель звонка говорила о том, что кормили ее одновременно с общими для всех воспитанниц приемами пищи.
Впрочем, кормили – слишком громкое слово. Изыски вроде жизнерадостно-оранжевого тыквенного сока в граненом стакане или манной каши, целиком состоящей из комочков, вызывали не аппетит, а тошноту, и Кузнецова оставляла тарелки нетронутыми. Женщина-фартук недовольно косилась на нее поначалу, а потом как бы между прочим заметила, что они здесь «практикуют и насильное кормление». Воображение живо нарисовало Бэлле картинку трубки в горле, и с тех пор она старалась проглатывать пару ложек под пристальным взором своей надзирательницы, практически не чувствуя вкуса.
В попытке хоть чем-то себя развлечь девушка складывала жалкое подобие самолетиков из бумажных салфеток, приносимых ей вместе с едой, и уже скоро на прикроватной тумбе выстроился целый аэропорт с попавшими в страшные аварии боингами. Кузнецова удрученно кивала каждому из них по нескольку раз в день, мол, простите создателя, я бы и сама ни на одном из вас не полетела, но дело не в вас, конечно, а во мне – слишком боюсь высоты.
А еще, совпадением это было, или нет, но Бэлла оказалась на той же кровати, что и в первый раз. Место было удобным. Можно отгородиться ширмой от бормочущей в бреду Насти, можно смотреть на подоконник и ловить рукой сквозняк из приоткрытого окна. Но главное – надпись «В.Б.» никуда не исчезла с прикроватной спинки.
Трудно было объяснить даже самой себе, что в этих буквах такого, но почему-то они внушали Бэллке спокойствие и какую-то фантомную стабильность. Кто-то, точно также как и она, лежал на этой кровати очень долго. Кто-то наверняка понимал ее, чувствовал то же, что и она, и осознавать это было приятно.
Кузнецова и под пулями не призналась бы никому в этом, но зачем-то взяла в привычку перед сном гладить подушечками пальцев вдавленные в дерево черточки, а потом, покраснев от собственной глупости, нырять с головой под одеяло.
Вскоре Настя пришла в себя.
***
Это было так рано, что девушка поначалу думала, что у нее наконец-то появились хоть какие-то сны помимо кошмаров с собачьим лаем и заплаканными знакомыми лицами. По ощущениям стояла глухая ночь. Признаки жизни ее соседка подала не ей, не медсестре и даже не Мироновне с ее добрыми руками, а смутно знакомому голосу.
– А ты ко мне что, каждый день приходила? – Настя фальшиво-жалобно хрипела словно спросонья, получая в ответ раздраженное фырканье.
– Ага, под дверью каждую ночь плачу. Ты с темы не съезжай. Я спрашиваю, где ты взяла?..
Бэлла судорожно пыталась не сбить ровное дыхание и вспомнить, задвигала ли она перед сном ширму, потому что соблазн открыть глаза был слишком велик, но быть обнаруженной значит лишить себя человеческого голоса.
– Господи! Мне дадут здесь спокойно пожить или нет?! Я умереть вообще-то могла, а ты «где, где»…
Послышалась приглушенная возня и шипенье Буниной.
– За что?!
– За возможную смерть, – отрезал кто-то невозмутимо, – Хватит дурака валять. Откуда доза, Настя?
– Ну слила немножко у новенькой…, – совсем рядом кто-то с силой втянул носом воздух, и Бэлла сосредоточилась на том, чтоб подрагивающие ресницы рефлекторно не распахнулись, – Не, а че ты злишься? Я не понимаю.
– Да действительно, – взорвался громкий шепот, – Тебя когда-нибудь не откачают! Это ты понимаешь?!
– О-о-ой, – игриво затянула Бунина, – Мамочка-Купер переживает за меня?
Судя по звуку, Насте прилетел подзатыльник. А к Кузнецовой пришло осознание, что в палате староста ее группы. Чертова Костья, которая на прошлой, ее первой неделе здесь, качала права и вела себя с Бэллой так, словно имеет полное право ею командовать. А еще она целовала другую девчонку, и это было так неправильно… Девушка не выдержала и нервно дернула рукой.
– Если ты не задумаешься, я перестану тебя прикрывать, и все полетит в пекло.
– Знаю.
– Ничего не знаешь, и знать не хочешь. Но задумайся, пожалуйста. Ты нужна нам всем.
– Для оргий?
– Бунина! – взревела Костья, забыв о шепоте.
У Бэллки вырвался смешок. Девушки тут же притихли, и она прикусила себе язык, старательно изображая глубоко спящего человека, но последняя фраза вселила в нее нервное веселье и какую-то горькую решимость, и она на пробу приоткрыла глаза. Взгляд тут же наткнулся на потемневшие зрачки старосты. Бэлла рефлекторно захлопнула веки обратно, но было уже поздно.
– И как давно ты не спишь? – вкрадчиво поинтересовалась староста.
Бэлла посмотрела на нее и тут же против воли залилась краской. Каспер выглядела слишком хорошо для человека, который пробрался в больничное крыло так поздно ночью. Черные волосы растрепаны в творческом беспорядке, глаза блестят совершенно раскованным, кошачьим блеском. Самоуверенную улыбку на губах тут же захотелось стереть, потому что Бэлла вдруг вспомнила, как глупо выглядела в последнюю их встречу.
– Ровно столько, сколько ты здесь орешь, – она смело заглянула ей в лицо, приподнимаясь на подушках.
Каспер и Настя встревоженно переглянулись. Кузнецова аккуратно осмотрелась. Ничего странного кроме выступающей из полумрака фигуры невысокой девчонки. Единственным источником света служили два приглушенно работающих ночника над их кроватями и палата тонула в серой темноте поздней ночи, но глаза Каспера блестели ярче блеклых лампочек.
– Как ты себя чувствуешь? – татуированная девушка заскользила по ее голым рукам и прикрытому одеялом телу взглядом, и Бэлла поежилась, краснея еще сильнее.
– Почему тебя это волнует?
Костья зажмурилась и глубоко вздохнула и выдохнула, театрально успокаиваясь:
– Настя, вам вместе лежать еще неделю, научи ее, пожалуйста, правильно отвечать на вопросы, или мы так далеко не уедем.
Бэлла открыла было рот, чтоб сообщить всем присутствующим, на чем она вертела все вопросы старосты и ее рекомендации, но неожиданно запротестовала ее соседка по палате.
– В каком смысле «неделю»?! Я завтра же выпрошу выписку, ты чего!
– Нет, – Каспер сузила темные глаза, – Я сказала, неделю. Здесь и вместе.
Голос звучал так уверенно и привычно-четко, что Кузнецова поняла: Костья часто разговаривает с людьми так и обычно сопротивления не встречает. Вот только Бэллка ей не какая-то девочка на побегушках, чтоб пресмыкаться, и терпеть нравоучительно-повелительный тон она не собирается.
– Но, - протестующе поднялась на кровати Бунина.
– Я все сказала. А теперь простите дамы, через тридцать минут подъем, я откланяюсь, – девушка напоследок еще раз мазнула взглядом по Бэллкиной макушке и, получив в ответ выразительный средний палец, ушла.
– Поговорили, блять! И вот надо же тебе было проснуться?! – зашипела Настя, едва за старостой закрылась дверь.
– Ну, извини, надо было позволить ей и дальше тебя как ребенка отчитывать! – возмущенно повернулась на недовольную Бунину Бэлла.
– Дура ты, Малая, потом поймешь, – задумчиво почесала подбородок девушка, – Ладно, будем надеяться, скоро придет ещё. А теперь давай поспим, а?