Глава III. Я в собственном приюте удавился (1/2)
Кап-кап. Кап-кап.
Глухой звук, как заползший под кожу червь, прогрызает изнутри, вызывая сначала дикий ужас, а потом желание с паническими криками выдрать его вместе с кожей и мясом.
Кап-кап. Кап-кап.
Срывающаяся субстанция была красной и вязкой. Неохотно просачивалась в ткань и расползалась неровными кругами возле кармана куртки.
Кап-кап. Кап-кап.
Леви чувствует, как кровь течёт по рукам. Горячая, но леденящая душу.
Аккерман поднимает помутневший взгляд, скользит по неуспевающим подсыхать багровым дорожкам на собственной вытянутой вперёд руке и видит, как сжимает кровоточащее горло.
Распахнутые глаза Рауфа уже остекленели. Неподвижная радужная оболочка замерла под углом, когда-то смотря на Леви. Только синеющие губы мелко дрожали, подкрашенные стекающей с них кровью. Она капает Леви на запястья и бьёт в ладонь мощным потоком, как из прорванной трубы.
— Пожалуйста, нет. — Голос сорванный, жалкий. Леви не понимает — из него это вырывается или из кого-то ещё.
Кровь течёт сквозь пальцы, перекрашивая загорелую кожу, не оставляя ни единого чистого участка. Интервал между звуком падения капель сокращается и переходит в единый непрерывный звук, разрывающий барабанные перепонки.
Капкапкапкапкапкапкапкап.
— Ну, пожалуйста. Пожалуйста, — голос хрипом продирается через глотку. Отчаянный, почти утративший надежду.
Ответом только служит, как из ведра выплеснутая, кровь изо рта. Она оплетает его руку, как десяток ужей, минуя локоть и стремясь вверх вдоль плеча. Леви сжимает шею Рауфа со всей силы. Душит, не понимая. И всё без толку. Кровь стекает с рук, орошая его одежду, водительское кресло, расплывается вниз по коленям и исчезает на резиновым ковре под ногами.
Леви шарит по шее пальцами, ищет пульс. Из-за собственной дрожи никак не понять — бьётся сердце или нет. Он, не раздумывая, наклоняется вперед, прижимается щекой к груди. Ничего. Да и как будто через слой одежды можно что-то почувствовать. Кровь капает на лоб.
— Живи! Живи, твою мать!
Гортанный звук над ухом заставляет тут же вскинуть голову, вцепиться взглядом в ещё открытые глаза.
— Ты должен, должен жить!
Ничего. Никакой реакции. Только кровь, будто живая. Она окрашивает всё в свой глубокий красный. Вязкая, как болото, она заполняла и пропитывала всё, набираясь в салон, как вода в ванну.
Аккерман чувствует оковывающую его ноги теплоту. Она ползёт вверх по штанине, приковывая ступни к земле, как чересчур сильная гравитация. Ни поднять, ни шевельнуться.
Он отрывает руки от шеи, перемещает их под колени Рауфа и дёргает на себя. Со лба стекает на веки, на переносицу. Леви дёргает ещё раз. И ещё раз. Снова и снова, пока мышцы рук не деревенеют, а глаза не накрываются влажной пеленой.
— Дерьмо! Сраное дерьмо! — он кричит так громко, что горло перехватывает боль, и, кажется, звука больше издать не получится. А кровь подступает всё выше, заглатывает ноги Рауфа по самые икры, намереваясь прихватить и руки Аккермана.
Леви подрывается. Перед широко распахнутыми глазами непроглядная чернота, а в груди нет воздуха. Он судорожно шарит по холодной простыне в поиске телефона и пытается вдохнуть. Выключатель на лампе находится быстрее, и, когда ослепительный свет режет чувствительный зрачок, организм вспоминает, как дышать.
Рваные вздохи вырываются через рот, и глаза Аккерман больше не закрывает. Он откидывает прилипшие ко лбу потные волосы и вытирает лицо пододеяльником. На белой ткани остаются влажные пятна.
Леви переводит больные глаза на окно, щурится в темноту и даже не хочет знать, который сейчас час. Кого-то бодрит душ или чашка кофе, у Леви же желание продолжать сон отбивают кошмары. Сколько бы лет они не вырывали его из объятий сводного брата Смерти, к ним никогда не привыкнешь. Но, пожалуй, пару минут под прохладной водой приведут его в чувство, а смена пропитанной потом одежды и постельного поможет оставить сны только в воспоминаниях, которые память подчистит к утру и оставит лишь ощущение скользкой крови на кончиках пальцев.
Иерусалим, Израиль.14 января 2022 год</p>
Рутина для Аккермана начинается слишком рано. Где-то около трех-четырех часов, когда условную границу между ночью и утром очень трудно определить. Сначала душ, неприлично быстрый, без наслаждения, только бы отмыться от остатков сна и солёного пота вдоль позвоночника. Потом успокаивающий шум крутящегося барабана стиральной машины, закипающего на плите чайника и льющейся воды из крана умывальника.
Леви проводит ладонью по челюсти, трёт пальцами по подбородку и вертит головой, смотря на своё отражение в зеркале под разными углами.
Не нащупав ни единой торчащей волосинки, Аккерман смывает остатки пены с лица. Затем ещё раз подставляет станок на несколько секунд под мощную струю и отправляет в компанию зубной щётки и пасты томиться в стакане до следующего использования через день.
Вытерев насухо лицо и руки, Леви вытянул из рулона на стене бумажную салфетку и протёр с поверхности зеркала невидимые никому, включая самого себя, мыльные капли и несуществующую пыль. Отражение позади настолько привычное, родное, хоть и меняющееся с каждым годом понемногу.
Проведённые вода и установка батарей под окнами — самые глобальные изменения в старом доме за последние годы. Душ, раковина, унитаз — уже менее затратно и не так сложно — Леви хватало всего лишь пары лишних рук Майка. Остальной ремонт состоял из мелочей, и на это хватало одного Аккермана. Медленно, но верно полуподвальный этаж ветхого дома на окраинах города терял былые черты и всё меньше походил на тот дом, в котором Леви вырос. Не сказать, что это радовало. Но и намеренно это сделано не было. Каждый год приходилось что-то доделывать: обносить ванную перегородкой, чтобы она была похожа на комнату, подкрашивать оконные рамы, подмазывать потолок. Из-за проявления труб нужно было сначала подштукатурить возле просверленных дыр, а потом и вовсе пришлось выровнять стены и переклеить обои в некоторых комнатах, чтобы всё выглядело нормально, а не как бомжатник.
Мебель обновлять причины не было, или не хотелось. Но даже так за годы что-то да портилось, изнашивалось и ломалось. Волей-неволей приходилось прикладывать руки. Менялись ржавые гвозди в столе, прикручивались новые ручки к шкафчикам, обшивались сиденья на стульях, заменялись направляющие комодов и ящиков.
Пришлось даже вставлять новые стекла на одном окне вместо старых и поцарапанных, так как один засранец их вынес ногой, решив залезть и поживиться чем-нибудь. Воровство, особенно на окраинах, процветало, и по этой причине львиная доля окон была обнесена решётками. Домушника Леви спалил, когда тот выбирался обратно на улицу, поймал, надавал по ушам за стянутые деньги и пачку макарон. Неудачливый воришка оказался тощим мальчишкой с обтянутыми загорелой кожей острыми скулами, глубоко впалыми щеками и примечательным глубоким рубцом, пересекающим обе губы. Его густые вьющиеся волосы свисали жирными, давно не видевшими воду локонами и закрывали блестящие лихорадочные глаза с парой лопнувших сосудов на белке. Пацану было лет пятнадцать. Жалкое зрелище.
Леви отпустил его, так и не забрав награбленное.
И вроде всё в доме оставалось на своих местах даже спустя десятилетия. А с другой стороны уже всё было по-другому. Неизменными оставалась только чистота и пустота.
В Иерусалиме зима. Холодная для его жителей и тёплая для недавно мигрировавших и туристов.
Снег — явление довольно редкое для этого города, что, наверное, скорее плюс, чем минус.
У большинства развитых стран первые сильные заморозки и выпадение снега ассоциируется с радостью и весельем. В Израиле же снег вызывает подобные чувства только в первые дни своего появления. Всего на несколько часов он тонким слоем покрывает землю, забивается, разносимый ветром, по углам и под лестницами. Развесёлая таким событием детвора немедля начинает лепить снеговиков. Как в американских фильмах не получается: их творения скорее походят на снежные пугала. Тощие и грязные. А потом вся эта природная и созданная человеческими руками красота тает. Песок и земля вперемешку со снегом превращаются в мутные лужи, заполняя ямы на дорогах, и грязь, которая чавкает под ногами и липнет к подошве.
Леви не любит зиму. Не любит холод и укутываться в тёплую одежду. Зима сказочна и красива для тех, у кого есть личный автомобиль и деньги на хороший пуховик. У Аккермана было и то, и другое, а вот у большинства соседей — нет. С возрастом восприятие окружающего мира меняется. И теперь Леви смотрит не на тех, у кого всё есть, и таит на них злобу, а на тех, у кого нет необходимого, и испытывает сочувствие. Даже если кто-то его не заслуживает.
Тяжело видеть детей-оборванцев с посиневшими губами и замёрзшими красными ладошками, наполовину скрытыми в рукавах курток, которые давно уже стали малы. За день таких можно было увидеть несколько десятков. Они взирали на него своими огромными жалостливыми глазами у дверей храмов, у входа в магазин, с дорог, снуя между машинами во время пробок и протягивая маленькие красные ладошки. Иногда это были действительно нуждающиеся, но чаще всего это были бедняги, посланные своими не очень честными родителями или другими родственниками. А иногда далеко не родственниками. И тут не угадаешь, либо ты сжалишься, и ребёнок поест, либо собственное милосердие поможет процветанию такой распространённой в Иерусалиме системе нажива лёгких денег.
Мир разрушается и умирает от царящей бесчеловечности и тупости.
Иногда уже после рождения детей в семьях случаются беды. Они разоряются, начинают выживать с имеющимся грузом в виде ребёнка и опускаются на самое дно. В большинстве случаев из таких семей и выходят преступники. Необразованные, ничего не умеющие и потерянные. А часто семьи, что уже проживают за чертой бедности, по какой-то совсем непонятной для Леви причине заводят лишний рот. Не имеющие нормального образования, постоянной работы и неспособные обеспечить себя самостоятельно, зачем-то приносят кого-то ещё в свой ад. И обязательно не одного. И детей из таких семей нельзя винить. Их наказывать даже уже в сознательном возрасте неправильно. Они не выбирали место рождения, условия, в которых выросли, и родителей. Они пришли в этот мир и просто попытались выжить. Более того, когда родители в подобных семьях провели своё детство также, тогда уже совсем непонятно, зачем они заставляют своих детей пройти через это же.
Разумеется, нельзя обвинять всех, не разобравшись. Каждая ситуация, как правило, содержит свою уникальную предысторию. Но безумие и безответственность большинства людей налицо. Взять хотя бы соседских близняшек на втором этаже. Две девчушки, что были ему по пояс, уже давно выросли. Их детство было даже хуже, чем у него самого. Они жили с матерью-одиночкой, в разваливающемся доме, с нехваткой денег и еды. Одна из сестёр, наверное, уехала, так как Леви её последние несколько лет не видел, а вторая уже выносила троих детей, почти одного за другим. Её мать уже порядком постарела, сгорбилась и высохла, а отца или отцов Леви не наблюдал.
Зачем заводить детей, когда их будущее уже предрешено — Аккерман искренне не понимал. Дура у них мамаша, а детей жалко. Не то чтобы Леви был добросердечным и сочувствующим человеком. Он просто был в такой ситуации. Прочувствовал всё на собственной шкуре, так сказать.
Обвинять соседскую дурёху легко, свою мать в такой же ситуации — нет. А ведь её жизнь почти ничем не отличалась. И она наверняка знала, что из дома её вышвырнут за неуплату, даже с ребёнком на руках. И он, скорее всего, по глупости и неопытности получился. Кушель была красавицей, ухажеров было много, Леви уверен. И это её погубило.
Но чтобы обвинять кого-то, нужно прожить его жизнь.
А чтобы ненавидеть зиму, нужно прожить её не год назад, а именно сейчас. А пока Леви вдыхает морозный свежий воздух на пороге и смотрит на медленно опускающиеся на песок мелкие снежинки. И пока над головой серое небо, в лёгких свежий воздух и тишина, присущие раннему утру, Аккерман наслаждается этим. До покалывания в пальцах от холода, до первого шмыганья носом из-за низкой температуры. С возрастом всё, что раньше казалось сказочным и восхитительным, ощущается по-другому, поэтому Леви пытается поймать момент, потому что жизнь после тридцати летит с бешеной скоростью.
Он застёгивает воротник куртки под самый подбородок, запирает дверь на замок и опускает ключ на дно кармана.
Ничем не покрытая машина стоит у дома. Спинки чехлов блестят от влаги.
Аккерман досадно цокает. Хоть это и происходит из года в год, он тянет до последнего, потому что длинная плащевая ткань находится в ящике с вещами Рауфа. И каждый раз, когда кончался сезон, Леви складывал её туда. Там было её место.
Кожзам мерзко скрипит под задницей, когда Леви садится в машину, а руки соскальзывают с руля. Рукав куртки помогает частично избавиться от лишней влаги, пока Леви заводит совсем уже древний УАЗик.
Мотор так громко и протяжно рычит, что какая-то обеспокоенная внезапным шумом собака залилась лаем. Длится тяжёлое тарахтение недолго — Леви успевает только убрать руку с ключа и откинуться на спинку, и тогда машина глохнет.
Изо рта вырывается вздох и полупрозрачный клубок пара. Вторая попытка закончилась тем же. Третьей не следует. О причине, как минимум, можно сходу догадаться. Скорее всего, снова сдох аккумулятор, хотя пару недель назад Леви его заряжал. Почему-то ни один новый не продержался так долго, как тот старый, родной.
В половину восьмого начинается служба в храме, а уже без двадцати, если дурацкий старый Нокиа с плохой чувствительность сенсора и заедающей правой кнопкой показывает правильное время. Машина действительно шалит не вовремя.
Аккерман выбирается из неё и пытается не хлопнуть дверью сильнее, чем нужно.
От удара в спину чем-то твёрдым Леви подаётся вперёд, аж давится воздухом и оборачивается, выискивая широко распахнутыми глазами храбреца.
Пританцовывающая на месте Ханджи заставляет облегчённо выдохнуть. Из окна машины машет улыбающаяся Нанаба.
Под ногами — рассыпавшийся на мелкие комки снежок. На удивление снега было много.
— Я его так долго собирала, и он чистый, между прочим. Специально для тебя, — кричит Ханджи.
— Я польщён, — вяло отвечает Леви, пиная разваленный снежок в сторону, и отряхивает со спины невидимые для него остатки снега. — И удивлён, что ты нашла альтернативу своим игрушкам. Спасибо, что не граната.
Весёлая и оптимистичная Ханджи любила громкие звуки. Поэтому и была специалистом по взрывчатым веществам и сапёром. Страсть к эпичным «бабахам», как она сама выражалась, зародилась у неё ещё в школьные годы, когда большинство детей начинают баловаться фейерверками и петардами. А то, что она была сама бабахнутая на голову хохотушка и шутница, Леви понял, когда официально присоединился к их группе и познакомился поближе. Восторженная его появлением, Ханджи без лишних предисловий начала хвастать своими маленькими друзьями, одну за другой всовывая ему в руки. А когда он сам, заинтересовавшись, взял одну из игрушек в пёстрой обёртке — Ханджи завопила в голос, и Леви от неожиданности чуть не выронил предмет из рук.
— Одно лишнее движение, и здесь всё взлетит на воздух! — предупредила она, взмахнув руками.
Леви в то мгновенье застыл, испуганно таращась на, как он предполагал, взрывчатку.
— Видел бы ты своё лицо! — хохотала Ханджи, вытирая выступившие слёзы веселья с глаз. — Перепугался-то как.
После такого знакомства Леви дал себе слово не верить этой женщине и держаться подальше.
— Что надо с утра пораньше? — спрашивает Леви негромко.
Разумеется, женщины не слышат вопроса, поэтому Нанаба тоже выходит из машины, хлопает громко дверью и идёт вместе с Ханджи к нему.
Леви вздыхает тяжело, уже предвкушая язвительные подколы Ханджи, которые она никогда не упускает при виде УАЗа.
— Во-первых, твой телефон как всегда недоступен, — говорит Нанаба, опираясь руками о заднюю часть кузова.
— Во-вторых, на этой развалюхе тебя на работе никто не ждёт, — добавляет Ханджи и хлопает по корпусу машины ладонью. — Нужно произвести хорошее впечатление.
— Убери руки, очкастая. Она помоложе тебя будет.
— Фу, какая невоспитанность, — вопит Ханджи, морща нос. — Тебя не учили, что упоминать возраст женщины — показатель плохих манер?
— Меня учили говорить правду.
Ханджи кривит губы и высовывает язык, скорчив рожицу. Даже если Ханджи будет под восемьдесят, и она будет трястись от бессилия и ходить с палочкой, то так и останется физическим воплощением глупости и детского ребячества. А ведь ей в сентябре стукнуло сорок пять, но она по-прежнему дурачится и подкалывает его, как двадцать лет назад. Полная его противоположность.
— Так зачем приехали?
— У нас очень важные гости, — отвечает Нанаба, закатив глаза. — И время тикает, — она выпрямляется и бьёт двумя пальцами по запястью, хотя под рукавом куртки у неё часов нет. Нанаба не носит часы. Неудобно в их работе. — И ты тоже там должен быть. А после мне понадобится твоя помощь. Майк до сих пор не вернулся, и его дело повесили на меня.
Леви, кажется, вздыхает уже в сотый раз и трёт глаза пальцами.
— Вообще-то у меня сегодня выходной.
— Мы знаем.
— Отдохнёшь в следующей жизни, — усмехается Ханджи.
Леви цокает и, не открывая двери, вытягивает ключ из замка зажигания.
***</p>
В машине тепло и комфортно. Несмотря на то, что Майк и Нанаба взяли её с рук лет семь назад, она выглядела очень даже неплохо. Новенько, чистенько и аккуратно. Чероки или чироки, как называла машину Нанаба, — американский внедорожник, очень подходящий под игру, в которой Майк и Нанаба — бывшие военнослужащие, пославшие куда подальше родину. Они — жаждущая побольше денег супружеская пара контрабандистов с мечтой накопить на постройку дома в Берлине, свалить поскорее от уже прилично надоевшей жары Израиля и зажить спокойной семейной жизнью. Идеальная выдуманная история, прекрасно переплетённая с реальной. Только дом у них уже построен, осталось только закончить ремонт. И машина есть, и деньги. Осталось гражданство получить для полного счастья, но и это только вопрос времени.
Пользоваться своей машиной очень важно в их деле, ведь приходить играть в чужую песочницу лучше со своими игрушками. Придуманная история должна быть частью жизни, в противном случае получится неправдоподобно.
Пока Ханджи с Нанабой о чём-то своём разговаривают на передних сидениях, под скучный голос радиоведущего, Леви вскрывает крышку на телефоне, предварительно выключив его, и вытаскивает аккумулятор. Долго возится с симкой, пытаясь аккуратно подстриженным ногтем поддеть край. Опять, наверное, отходит, потому никто и не может дозвониться. Машину на кочке подбрасывает на мгновенье, и только что поддавшаяся сим-карта подпрыгивает в воздухе и пропадает, упав вниз. Леви, сдержанно выругавшись сквозь зубы, шарит ладонью по сиденью между ног. Благо симка далеко не отскочила, Аккерман нащупывает её в складках джинсов.
— И всё же жаль, что мы отказались от идеи подарить тебе на Рождество новый телефон.
Леви, не поднимая головы, чувствует, как Ханджи насмешливым взглядом сверлит его макушку, и молча вытягивает средний палец.
— И кто-то ещё мне говорил про старость, — протягивает Нанаба. — Я хотя бы разбираюсь в современных устройствах.
— Заткнись.
— Эй, Леви, — недовольно вскрикивает Ханджи, — прояви уважение к старшим.
— Включая тебя, что ли? Уважение надо заслужить, а у тебя мозгов не больше, чем у десятилетнего ребёнка. О чём вообще речь?
Ханджи возмущённо охает и тянет к нему руки, вывернув корпус. Леви тут же откидывается назад и пытается отбиться, держа в одной ладони разобранный телефон.
— Ой, чья бы корова мычала, Леви, — ехидствует Нанаба. — Оба хороши. Эй, Ханджи, ты сейчас ногами испачкаешь всё.
Смачный шлепок от Нанабы по заднице заставляет Ханджи, наконец, сесть обратно. Напоследок она показывает язык.
— Так что там за гости? — интересуется Леви, одёрнув куртку, и возвращается к сборке телефона. Вставить маленькую симку обратно не так сложно, как вытащить, но огрубевшие пальцы не так ловки, как пару десятков лет назад.
— Журналисты.
Леви от удивления поднимает голову, встречается взглядом с отражением бледно-голубых глаз в зеркале дальнего вида над лобовым стеклом.
— Без понятия, как им удалось получить разрешение, но приказ пришёл сверху. Всё же мир хочет знать, чем заняты американцы здесь. Они из какого-то независимого, вроде как народного издательства. Даже до нас добрались. Знают, за какие ниточки дёрнуть. Эрвин тоже недоволен. Злой, как дьявол.
Закончив объяснять, Нанаба нахмурилась. А затем на миг скосила глаза с дороги и ткнула пальцем в телефон на держателе. Леви это замечает.
«Майки» — показывает дисплей. Сквозь тихую, неуместно весёлую песню, транслируемую по радио, гудок слышен едва различимым звуком. Нанаба цокает, когда звонок автоматом сбрасывается по истечении времени ожидания. Брошенный сочувствующий взгляд Ханджи в её сторону удерживает внимание Леви на происходящем.
Аккумулятор, плотно прижатый к телефонной крышке, съезжает в сторону. Аккерман, не глядя, зажимает кнопку с красной трубкой включения.
— Ещё не прошло и получаса. Он за рулём, и телефон завалялся где-то.
— Было бы хорошо, — бесцветным голосом отвечает Нанаба.
Ума много не надо, чтобы догадаться об очередном раздоре между Нанабой и Майком. Их проблемы, как крот в огороде: и вроде не такая часто возникающая беда, но на решение необходимы и время, и силы. Очень накладная штука, их ссора. И как бы они оба не старались, их отношения сказывались иногда на работе группы.
На их фоне Ханджи с Моблитом — пример идеальной пары, живущей душа в душу. Хотя заслуга в этом, скорее всего, самого Моблита, который просто со всем соглашается и уступает. У него мягкий характер, и из-за этого он частенько подвергается подкалываниям в стиле «подкаблучник» со стороны сослуживцев из других групп. Но для Леви он всегда был образцовым спутником по жизни, который требовался чуть ли не каждой женщине, мечтающей об обычной семье. Может, он и не сводил с ума красотой и обаянием, но он был надёжен, верен, уравновешен и обладал той самой чуйкой, с помощью которой всегда мог подстроиться под настроение второй половинки и угодить. Взбаламученной и неугомонной Ханджи он подходил прекрасно. Разные, как две капли воды, но так цельно смотрящиеся рядом — это высказывание было будто придумано для них.
Не сказать, что Майк и Нанаба не подходили друг другу, но из-за слишком уж выточенных под идеальность характеров, как качественной стали, они часто спотыкались о скуку и повседневность. Слишком уж хороши, как личности, и уж больно похожи они друг на друга. Поэтому, когда что-то и происходило, то командная работа шла на спад. Майк обычно незамедлительно ретировался подальше, беря работу, не касающуюся их группы, а опытные сотрудники всегда были нарасхват. И Эрвин иногда мог войти в положение.
— Мне кажется, ты слишком резко среагировала на это, — задумчиво говорит Ханджи, перещёлкивая станции радио. — И если ты не заметила, ваши ссоры стали происходить чаще, особенно по пустякам.
Леви хмурится, понимая, что он и сам не заметил этого. Но может, Ханджи, как женщине, виднее, чем ему? Совершенно не исключено, ведь такими проблемами он не был искушен.
Нанаба лишь фыркает в ответ, мол, кажется тебе, подруга. А в противоречие небрежной отмашки у неё между бровями собираются морщинки.
И не то чтобы Леви имел привычку лезть в чужие дела, но он мысленно делает заметку поговорить с Нанабой, когда они будут наедине.
***</p>
— Моё имя Фарлан Чёрч.
Мужчина почти на голову выше Леви и приблизительно одного возраста с ним. На удивление, он не был похож на идиота. Его серьёзный, пронзительный взгляд и уверенная улыбка создавали впечатление собранного человека. А вот одежда на нём была заурядной, даже скучной. Обычная белая рубашка с расстёгнутой пуговицей у воротника и подвёрнутыми рукавами, отглаженные брюки с идеальной стрелкой. На ногах начищенные до блеска низкие ботинки на тонких шнурках. Волосы светлые, взъерошенные почему-то и непонятно как подстриженные, с торчащими прядями со всех сторон. Его причёска, если это соломенное гнездо можно так назвать, сильно контрастировала со всем идеальным внешним видом и заставляла задуматься о правдивости подаваемого образа. Может быть, он и был идиотом.
— Буду рад сотрудничеству.
Леви смеряет его взглядом, не поднимая головы, и продолжает держать руки в карманах, игнорируя протянутую ладонь.
Нанаба пинает его носком ботинка, и Леви, заметив в придачу тяжёлый выдох вымотавшегося уже с утра Эрвина, лениво вытягивает руку. Фарлан не показывает никакой реакции, будто не видит кислую мину в свой адрес.
— Леви, — нехотя представляется Аккерман и кривит губы, касаясь кожи незнакомца.
Услышав это, Фарлан удивлённо вскидывает светлые тонкие брови.
— Аккерман, верно? Я не военный журналист, потому и не обладаю всеми тонкостями в этом деле, но достаточно осведомлён о том, что вы присоединились к американским военным и что это означает. — У него хороший английский с едва заметным шепелявым акцентом. — С нетерпением жду с вами интервью.
Леви первым высвобождает ладонь из крепкого рукопожатия, прячет её обратно в карман.
Ну да, конечно. Всем так хочется узнать, почему израильтянин, ещё и чистокровный еврей, пошёл служить не в ЦАХАЛ, а к американцам.
Руку захотелось вытереть.
Леви был не единственным, но тем из немногих, кто присоединялся к американским организациям. Такие люди всегда подвергались молчаливому осуждению. В Израиле ценились все: и здоровые, и больные. Какой бы ни был у тебя диагноз — тебе всегда найдётся место. И ведь отслужил в армии, как положено, и на благо родины работаешь, но всё равно будешь считаться сродни предателю. Несмотря на весомую помощь, оказанную армией США, американцы для всех израильтян всегда будут бесполезными чужестранцами, сующими свой бледный нос не в свои дела. Американцев вообще мало где любили. Как и любителей посидеть на двух стульях одновременно. А ведь это хорошая возможность завести побольше хороших знакомых как минимум, и получить второе гражданство как хороший плюс.
— А я Изабель Магнолия!
Рыжая бестия.
Это первое, что пришло в голову, когда девчушка, никак иначе Леви её не смог обозвать, подлетела, вцепившись в него взглядом больших зелёных глаз, словно когтями.
В отличие от своего спутника она производила впечатление прямо обратное. Разве что её короткие рыжие волосы, заплетённые в два низких хвоста, лезли во все стороны, так же, как и у Фарлана. Если не брать в расчёт, что она иностранка, и забыть о её спутнике, нетрудно представить, как перед этой встречей она гнала на велосипеде, спускаясь с горки.
Девчонка была как минимум вдвое младше Леви и на порядок ниже. Её можно было назвать птенцом, только что выпавшим из гнезда. Но то, как она близко встала к Аккерману и, нагло вздёрнув подбородок, смотрела прямо в глаза, вызвало лишь сравнение с бестией.
Леви невозмутимо опустил глаза на неё и только приподнял брови, ожидая какого-нибудь глупого поступка. Но Изабель лишь недовольно хмыкнула. Видимо, желаемой реакции не дождалась и, не разворачиваясь, боковым шагом перепрыгнула к Ханджи.
— Это моя коллега, — говорит Фарлан и кладёт руку ей на плечо. — Она ещё новичок, но очень способная, — продолжает он сквозь зубы, пытаясь как можно незаметнее оттянуть Изабель назад.
Изабель, конечно же, выдаёт его с потрохами, когда переводит взгляд на его ладонь, сводит недовольно брови к переносице, а потом дёргает плечом.
И эти люди ухитрились устроить встречу с их организацией, недоумевает Аккерман, наблюдая за вымученной улыбкой Фарлана, который почти безуспешно пытается незаметно, по его мнению, притянуть к себе дерзкую девчонку.
Выглядит всё это нелепо.
— Так, как это всё будет происходить? — спрашивает Ханджи, одарив Изабель снисходительной улыбкой, которую та восприняла не иначе, как издёвку, если судить по напряжённо сдвинутым бровям и выдвинутой вперёд челюсти.
В этот раз Фарлан хватает девчонку под руку и дёргает на себя. Она, естественно, тут же, как ужаленная, встрепенулась и нетерпеливо стала дёргать рукой. Но как только встретилась взглядом с напарником, замерла.
Что же она увидела в его глазах, Леви не понял или не хотел понимать. Ему не интересно. Становилось скучно, отчего присущая его характеру раздражённость начинала набирать обороты.
— Это будет обычное интервью, — запоздало отвечает Фарлан, разжав ладонь на руке Изабель. — Разве что без камер и диктофона. Ответы будут фиксироваться на бумаге, прямо как целый век назад. Практически любая личная информация, начиная с имени, будет скрыта. Вы можете рассказать только то, что сами считаете нужным.
— Будто всё могло быть иначе, — фыркает Моблит, перекладывая бумаги с места на место.
Его стол был ближе, чем стол Эрвина, и стоял к их небольшой группе боком, поэтому сутуленную спину и блестящий глаз от усталости видно было хорошо. Выглядел он уже выжатым и раздражённым, прямо как Эрвин. Как-никак за часть бумажной волокиты отвечал он. Наверняка, они не первая группа, которая топчется здесь в ожидании дать интервью, поэтому Смит и Бернер вымотаны уже с утра. Интересно, они оба тоже участвуют в этом или уже поучаствовали?
Фарлан пропускает сказанное мимо ушей. Улыбается, сжимая плечо Изабель, которая от напряжения и нетерпимости чего-то готова сжевать уже красную губу, и поворачивается к Эрвину.
— Для удобства, как и в прошлый раз, предлагаю работать по очереди. С глазу на глаз, так сказать.
— В этом нет необходимости, — возражает Моблит, оставляя, наконец, бумажки в покое и поднимая на Фарлана тяжёлый взгляд. — Наша группа работает вместе больше двадцати лет, нам нечего скрывать или недоговаривать в присутствии друг друга.
Фарлан поджимает губы и, видимо, даже не раздумывая, ищет молчаливо у Смита поддержки.
— Как нужно, так и делайте, — тут же отмахивается от журналиста Эрвин и возвращается за стол, отдавая внимание бумажкам, что неровными толстыми стопами загружали всю поверхность. Технологии технологиями, а бумажки всегда будут. — Только закончите как можно быстрее. Дела ждать не будут.
Моблит морщится, хочет что-то сказать, но сдерживается. То, что Эрвин возражений не принимает, а тем более чужого мнения, понятно его внимательному взгляду, обращённому в монитор, который создает видимость работы.
— Моблит, на тебе контроль.
Бернер не показывает досадного удивления и тем более не высказывает его. Он молча встаёт из-за стола и ровным, почти чеканным шагом идёт к двери.
А вот на лице Фарлана можно легко прочитать ликование. Он подталкивает Изабель вперёд и, прежде чем отправиться вслед за девчонкой, движением руки призывает за собой всех остальных.
Приходится двигаться по течению толпы, и Леви, как безмозглый баран, топает за Нанабой. По искаженным теням на полу видно, как глупо они смотрелись, подобно скоту, безвольному, идущему друг за другом паровозиком.
Вся это дрянь, как оказалось, проводится в, так сказать, названной Леви допросной. В той самой комнате, где для него и началось знакомство с этим местом.
Пока Фарлан остановился, чтобы что-то сказать, Изабель, закатив глаза, протиснулась между ним и стеной и, дёрнув ручкой, открыла дверь. Смазывать регулярно петли никто не спешил, менять, разумеется, тоже, поэтому заскрипели они ещё похлеще, чем двадцать три года назад. Леви не знал, сколько по времени эти журналисты находятся здесь, но по тому, как Изабель по-хозяйски заходит в допросную и начинает там будто демонстративно шуршать чем-то, кажется, что далеко не первый день. Наглости в этой девчонке хоть отбавляй.
Фарлану хватает терпения, чтобы так же не закатить глаза или не бросить в спину Изабель какой-нибудь упрёк. И то, как он сдержанно прикрывает дверь, наводит Леви на мысль, что на коллег они оба не очень-то и похожи. Учитывая их заметную разницу в возрасте, смахивают они скорее на бунтарку-дочь и её собранного, старающегося быть образцовым, папашу. Но отсутствие хоть какого-то внешнего сходства перечёркивает какие-либо родственные связи и оставляет загадку неразгаданной.
Не так уж и хотелось, отмахивается Леви от собственных мыслей. Любопытство не в его характере.
— Кто будет первым? — взгляд, которым Фарлан обводит всех, мало отличим от взгляда всевластного учителя, упивающегося своим положением и желающим спросить кого-то неготового, не успевшего списать домашнюю работу. — Это будет недолго, — добавляет он утешительно.
— Я пойду.
По лицу Ханджи тут же скользит растерянность и разочарование. И Леви действительно накрывает ощущение возвращения в школьные годы, где две девочки-отличницы борются за оценки и количество правильных ответов. Этот раунд Нанаба выиграла, оставив Ханджи с носом и жалобно выпяченными вперёд губами.
Нанаба, прежде чем закрыть за собой дверь, высовывает кончик языка, адресованный безусловно готовой разрыдаться Ханджи.
Детский сад, думает Леви, а вслух говорит:
— И нахрена мы пёрлись сюда все сразу? Чтобы ждать за дверью?
Ожидаемо, Моблит и Ханджи уже заняты друг другом. От расстроенной Ханджи остались только воспоминания. Пока Моблит предлагает ей чашку кофе, по-собачьи верно, смотря в глаза, Зоэ уже растаяла, кокетливо прикусив губу.
Бернер приглашает присоединиться и Леви, и Аккерману думается, что это только для галочки. Не то чтобы ему хотелось отказаться от лишней чашки чего-нибудь горячего после уличного мороза, но быть третьим лишним — не лучшее ощущение. По итогу двое уходят, едва ли не за руки цепляясь, как влюблённые подростки. Наверное, они не изменятся, даже когда возраст обоих перевалит далеко за первый полтос. Это их черта, которая отличает от Майка и Нанабы. Это то, что отличает их от многих других пар и в какой-то степени заставляет молча завидовать.
Леви подходит к двери ближе. Ожидаемо из допросной слышны только звуки голосов, но слов не разобрать.
Можно было бы вернуться к Эрвину, но у Леви и без того не самое радужное настроение, чтобы ещё и лицезреть Смита, находящегося не в лучшем расположении духа. Так что Аккерман решает остаться в коридоре и прошмыгнуть в комнату следующим после Нанабы. Ханджи, конечно же, взбесится, но зато Леви выиграет время и свалит от этого беспредела поскорее. И чтобы особо не выть со скуки, он вытаскивает телефон из кармана. Проверяет количество палочек связи — с ними всё в порядке, непонятно почему Ханджи не дозвонилась; подчищает данные о звонках, лишние сообщения от операторов. В общем, наводит порядок.
Дверь открывается быстрее, чем никак не прогружающаяся веб-страница успевает высосать из Леви последние запасы нервов на это утро.
Нанаба, почти налетев на Аккермана, выдаёт от неожиданности беззвучное, только по округлившиеся губам понятное: «О». И выражение её лица на мгновение кажется испуганным.
— А я хотела Ханджи звать.
— Зови. Пусть тоже постоит здесь.
Нанаба натянуто улыбается, хлопает его по плечу зачем-то и проходит мимо, забыв закрыть до конца дверь.
Брови Леви сдвигаются к переносице, и он озадаченным взглядом провожает подругу.
— Это бессмысленно!
Вой Изабель отвлекает, и Леви переключает внимание на звук, повернув голову к двери.
— Ты неправа.
Фарлан отвечает что-то на, вроде как, немецком, и его голос тише, потому разобрать его слова сложнее, и Леви только остаётся гадать, что он мог сказать и на каком языке.
— Эта группа должна была стать нашим тузом! — Изабель будто специально, а судя по первому впечатлению, которое она произвела, несомненно, специально, отвечает так же громко на английском. — А что в итоге? Через неделю-другую куда-нибудь свалит даже этот карлан еврейский! Я думала, мы встретим настоящих солдат, злых-презлых американцев, захвативших Израиль. А на деле видим ветеранов из парочки семей, которые отслуживают последние дни и скоро укатят в своё счастливое будущее в Европе и Америке, и одного низкорослика, в жизни которого ничего особенного и нет.
О чём они говорят дальше, Леви не слышит. Его словами, будто лопатой, огрели, и он стоит, занемевши — ни двинуться, ни подумать о чём-то другом.
Ни Нанаба, у которой не было от него секретов, ни даже болтливая Ханджи, ничего ему не говорили.
Леви встряхивает головой, словно от неугодных ему мыслей можно избавится таким простым способом. Прокручивает в голове ещё раз подслушанное.
Нет, это бред. Они могли говорить о ком-то другом, о ком угодно. Леви протягивает руку, обхватывает ручку и почти открывает, но замирает.
Что его останавливает? Обида из-за того, что ему не сказали? Растерянность из-за страха, что он снова останется один? Или колющее ощущение непонимания и неуверенности в правдивости услышанного?
В конце концов пальцы соскальзывают с ручки, и рука виснет тяжелой плетью вдоль тела. Леви уходит. Сам не зная куда. Шагает вдоль коридора под белым рассеянным светом ламп над головой. Останавливается у той двери, где обычно стояли металлические шкафчики с личными вещами, где хранили форму, оружие и какую-то часть бумаг, что уже не помещалась в кабинете Эрвина и которую Моблит перетаскивал сюда. А ещё здесь обычно гоняли чаи и кофе за квадратным столом у стены. Комната для всего, так сказать.
Дверь открывает не он, а Ханджи. Они едва не сталкиваются.
На её лице расцветает улыбка, и можно сделать вывод, что его внутреннее состояние не отражается на внешнем виде.
— Нанаба, вот же злюка ты! — то ли восторженно, то ли раздосадованно восклицает Ханджи, обернувшись назад. — Представляешь, она сказала…
— Журналисты сказали поторопиться, — прерывает её Леви. И Ханджи, так и не закрыв рот, смотрит на него сверху вниз удивлёнными распахнутыми глазами. Наверное, что-то на лице у Аккермана всё же есть. — Они с нетерпением ждут тебя.
Он шагает в сторону и заходит ей за спину. В проёме двери сразу встречает Моблита.
— Ладно, — всё, что говорит Зоэ нетипичным для неё и совсем непривычным для всех спокойным голосом.
Леви сторонится, пропуская Моблита, и осматривает комнату.
Нанаба, опершись плечом о стену, стояла у окна. Её модненький телефон с большим дисплеем, только что легко крутившийся в руке благодаря длинным пальцам, тут же остановился, когда Леви перешагнул порог.
Она нервничает.
Лет пять назад, когда Нанаба сломала руку, то нашла для себя идеальный способ снимать напряжение, вертя телефон в руке. Здоровая рука была левой, поэтому прожило чудо техники недолго.
Леви дальше в комнату не проходит. Закрывает только дверь за собой и приваливается плечом к косяку двери. Ручка давит в поясницу. Чуть тёплые лучи, пробивающиеся сквозь тяжёлые тучи, приживаются на коже подбородка, забираются под воротник. Тень от руки Нанабы скользит по груди — телефон с глухим стуком перекочёвывает на подоконник.
Нанаба морщит нос, прячет беспокойные ладони в карманы.
— Ты не закрыла дверь.
Её веки затягивают глаза, ресницы дрожат на свету. Беззвучный вздох читается в медленно приподнимающихся плечах.
— И когда ты хотела мне рассказать? — голос Леви спокойный. — Или ты думала сообщить письмом? «Прости, не было времени. Это произошло спонтанно». — От сухих, коротких предложений так и сквозило обидой, как бы он не старался скрыть её.
Она поворачивает к нему лицо. Через светлые волосы просвечивает солнце.
— Леви, я… беременна.
В жизни Аккермана было не так много моментов, когда он не знал, что сказать. Наверное, этот на данный момент стал самым запоминающимся.
О прошлом никто говорить не любил. Потому о том, что было до службы в Израиле в жизни Нанабы, он знал мало. Она не поддерживала по какой-то причине связь с родными и приехала уже сюда отчаявшейся и разобранной на винтики. До этого жизнь была простой и удобной, по её словам, и, главное, перспективной. Неплохая квартирка недалеко от центра в Вашингтоне, работа в полицейском участке, любящий муж. Правда, любила ли она его так же сильно, как он её, непонятно. А потом её мёртвый новорожденный. Послеродовая депрессия, скандалы с мужем, с родными, бесплодие, развод.
Но даже эти крупицы информации помогли понять всю значимость только что сказанного. Ступор постепенно отходил на второй план, и первой мыслью было улыбнуться и поздравить. Но когда Леви сосредоточил своё внимание на глазах напротив, то эта мысль тут же ускользнула.
На лице Нанабы не было безграничной радости. И её непроницаемое выражение на лице не давало ответа или хотя бы какого-то намёка на правильную реакцию.
Хотя, казалось, всё очевидно: спустя больше двух десятков лет с одним из самых страшных недугов для женщин наконец покончено. Тем более это не произошло по мановению волшебной палочки — Нанаба лечилась. Упорно и долго. В Израиле, за границей. Но Леви казалось, что в последние годы она оставила попытки. И вот ответ.
Леви опускает глаза, отталкивается от дверной коробки и пересекает комнату под пристальным взглядом Нанабы. Солнце проскользнуло по лицу, резануло глаза и скрылось, когда Леви спрятался за стеной. Он устраивается по другую сторону от окна, смотрит в глаза Нанабы через косые линии света с сотнями кружащимися в воздухе пылинками.
В голове так много вариантов ответов, и в тоже время ни одного.
— Я… рад. Очень.
А потом где-то на фоне думает, что не совсем.
— Я не была уверена до конца, поэтому не говорила об отъезде.
— Но сказала всем, кроме меня.
Нанаба вздыхает, тем самым невольно отвечая.
— Я не хочу уезжать. То есть хочу… Знаешь, проснуться утром с ним и быть уверенной, что завтра всё повторится, и что вечером мы оба вернёмся. Хочу вспомнить ту мирную, предсказуемую жизнь, даже если она скучная и неинтересная. И в моём положении, сам понимаешь.
— Нанаба…
— Нет, дай договорить. Ты можешь сколько угодно возражать и затыкать мне рот, но потом. Как бы это странно не звучало, но я всегда буду чувствовать за тебя ответственность. И я знаю, что мой отъезд будет значить для тебя.
— Эй-эй, остановись, — Леви вытягивает руку, сжимает её локоть. Смотрит прямо в глаза, не моргая. — Хватит оглядываться назад. Мне уже не семнадцать, я давно уже не тот. Прошлое осталось в прошлом. Отпусти эту уже давно искупленную вину и переправь свой курс материнского инстинкта на того, кто в нём нуждается. Ты должна беречь себя, уехать и стать самым счастливым человеком. Ты это заслужила.
Нанаба выдерживает молчание несколько долгих секунд.