Глава ll. Мой проводник вперёд шаги направил (1/2)

Приходить в себя всегда тяжело. Будь то ежедневное пробуждение ото сна или же возвращение сознания в реальность после удара в затылок.

Глаза приходится сразу же прикрыть от света и сморщиться от вдарившей в голову боли, расползающейся обжигающей лавой под черепом и отдающей острым покалыванием в висках. Рефлекторно Леви хочет схватиться за голову руками, но не может. Запястья скованы за спиной чем-то холодным и твёрдым. Догадаться, что это наручники, несложно.

Предположение, что его схватили бандиты, уменьшается на тридцать процентов, потому что вероятность наличия наручников у таких людей невелика. Скорее это была бы верёвка, или кусок тряпки, или что-то ещё, что оказалось бы под рукой. Такие вещи особо не приживаются, их выгоднее сдать и получить деньги.

— Раз уж ты очнулся, мне нужно задать тебе несколько вопросов.

К нему обращаются на английском. Леви понимает. Разлепляет глаза, видит сквозь дрожащие ресницы размытый силуэт. Кто бы его ни вырубил, сделал он это на отлично.

Аккерман выпрямляется в спине, насаживается лопатками на спинку стула. Голова не прекращает гудеть, а руки и уже онемевшее плечо ноют от движений. Леви исподлобья смотрит на медленно обретающий чёткость силуэт. Мужчина перед ним — высокий, с длинными крепкими ногами и с непроницательным спокойным взглядом. Аккерман отмечает его выглаженную военную форму цвета хаки, идеально сидящую на его плотной вытянутой фигуре, его аккуратно уложенные назад светлые волосы с чётким пробором и бритыми висками. На нагрудном кармане флаг США.

Удручающее открытие. Лучше бы это были бандиты или «коллеги», ну или на крайний случай своя полиция.

Это был он.

Тем человеком, приставившим холодное дуло пистолета ко лбу Леви, был он.

По его приказу Леви вывернули руки и отобрали Кушель. И пока Аккерман кричал и пытался вырваться, этот человек стоял перед ним с таким же убийственно спокойным выражением на лице, с такой же прямой спиной, загораживая своим телом солнечные лучи. Стоял такой же безмятежный, окутанный светом, как мраморный Иисус. Светловолосый, с ровной незагорелой кожей и голубоглазый, как сраный ангел на фресках и иконах, разве что без нимба над головой.

— Моё имя Эрвин Смит.

Это всё, что Леви точно смог перевести. Потом мужчина обозначил себя вроде каким-то крутым званием какой-то организации, название которой Леви не смог понять.

Он попал к американским военным. И это прямое объяснения причины, по которой он ещё жив.

— Как твоё имя?

Упираться и молчать не было смысла. А ещё не было сил и желания.

Аккерман игнорирует возможный языковой барьер и отвечает на своём, на иврите:

— А вы не знаете? — хочется рыкнуть, выплюнуть, словно яд. Хочется, чтобы получилось зло и нагло, а получается устало и безразлично.

— Назови своё имя, — звучит как приказ. На лице Эрвина не дрогнул ни один мускул. И говорит он также на английском.

Раздражительность и гнев зажигаются новой искоркой, но тут же гаснут, как лампочка после неуплаты за электричество. И он остаётся в темноте собственного бессилия.

Второй мужчина, сидящий позади за столом, уже занёс ручку над бумагой. Смотрит на Леви выжидающе. У него рожа попроще, и он кажется даже чересчур заурядным. Без пафоса во взгляде и напыщенного высокомерия. И без формы, в гражданке. Из-под стола видны только ботинки на шнуровке, а вместо военной куртки на нем серая безрукавка.

— Леви.

— Полное имя, — Эрвин снова говорит этим убийственно спокойным голосом, граничившим с приказным холодным тоном.

— Аккерман.

Мужчина позади Эрвина тут же склоняет голову над столом — чёлка, разделённая на две стороны, свисает вниз, закрывая глаза. Видимо, записывает его имя.

— Дата рождения. Полная, — добавляет Смит на всякий случай.

За спиной открывается дверь и сразу же хлопает о дверную коробку, закрывшись.

Вошедшая женщина, проходя мимо, косится на Леви, сверкнув линзами очков. Она тоже в гражданке. За ней, словно плащ, следует ветер. Он касается прохладой кожи, заставляя поёжиться. В помещении прохладно, как в подвале.

— Это всё, что пока удалось найти Майку. — Бумаги из рук женщины перекочёвывают к Эрвину.

Тот переключает внимание на листы, поворачивается к Леви боком в поисках нужного угла, чтобы свет ровно осветил буквы, и сосредоточенно читает, нахмурив широкие светлые брови.

— Маловато, — задумчиво заключает Эрвин, не отрывая глаз от листов. — Эта информация ни о чём не говорит.

— Может, позже он раскопает побольше. Ему сейчас тяжело.

Женщина говорит быстро, поэтому Леви с трудом успевает связать понятные слова в логические предложения. Смысл получается очень расплывчатым.

— Всё оказалось хуже, чем ты предполагала? — взгляд Эрвина всё ещё на предложениях в тексте, пальцы перебирают бумагу вперёд-назад.

— Не смертельно, конечно, хоть я не специалист. Но уверена, Нанаба уже через пару недель будет твёрдо стоять на ногах.

— Хорошо, — голос у Эрвина отстранённый и вид совсем незаинтересованный состоянием той, о ком говорит очкастая.

На челюстях женщины заходили желваки.

Леви замечает это и не придаёт никакого значения. Но потом видит, как мужчина за столом бегает глазами от Эрвина к женщине и обратно, говорит:

— Так что полезного Майк нашёл? Ханджи?

Женщина переводит на него взгляд.

— О нём почти ничего неизвестно, — отвечает Ханджи и поворачивается к Леви. Смотрит прямо в глаза. — Обычный мальчишка из трущоб. Таких на окраинах города каждый второй, без образования, манер и смысла жизни. А этот теперь ещё и никому не нужен.

В её взгляде ни с чем не спутанная жалость.

Если бы не скованные наручниками запястья за спиной, Леви показал бы ей средний палец. В жалости и сочувствии он не нуждался. Особенно от понаехавших американских уродов, ведущих себя так, словно они долгожданная мессия, наконец снизошедшая на Святую землю.

Но руки не свободны, поэтому Леви отвечает ей злым взглядом и скалится, как бешеная псина, не разбирающая опасность перед ней или нет.

Ханджи в лице не меняется, будто и не видит этот дикий оскал в свою сторону.

— Итак, — Эрвин прерывает их сосредоточенные друг на друге гляделки. — Леви Аккерман, семнадцать лет, гражданин Израиля, еврей по национальности. Погибшая — Кушель Аккерман, твоя мать. Тридцать четыре года. Так же является гражданкой Израиля и еврейкой. Приезжая. Всё верно? — Эрвин отрывает взгляд от текста, смотрит на Леви выжидающе.

Аккерман молчит и Эрвин, приняв это за согласие, возвращается к бумагам.

За спиной скрипят несмазанные петли, шагов почти не слышно, но дверь с тихим щелчком замка возвращается в исходное положение, и Леви не иначе как шестым чувством понимает, что вошедший опирается о стену и сверлит его затылок тяжёлым взглядом.

— Рауф Аббас. Сорок восемь лет. Гражданин Израиля, араб по национальности. Проживал вместе с тобой и твоей матерью последние пятнадцать лет, что удивительно. Кем он являлся вам обоим?

Слово «погибший» не прозвучало, и это вселило надежду на всего лишь короткое мгновение. Блёклую, слабую, но светлую. А потом последний вопрос размазал этот свет обратно, смешивая с чернотой, не оставляя и следа.

— Он... умер?

Смит выдерживает паузу, словно издевается.

Леви душит зарождение обнадеживающих мыслей, встречается с безразличным взглядом Эрвина.

— Он потерял много крови. Если бы ты остановил машину раньше, возможно, исход мог быть другим.

Эти слова бьют прямо в солнечное сплетение. В груди боль, и воздухом больше не надышаться сполна.

— Это не моя вина, — тихо говорит Леви, почти бубнит под нос и в следующую секунду почти кричит: — Я не виноват! Это вы! Вы его убили! Он же просто хотел вас затормозить и стрелял по колёсам.

Он не слышит шаги и даже не сразу понимает, что схвативший его за шиворот, появляется из-за спины.

Ткань майки трещит по швам, и её тянут вверх, так, что Аккерман невольно приподнимается со стула. Он чуть ли не нос к носу сталкивается с мужчиной, схватившим его.

— Эй, Майк! — зовёт Ханджи.

Мужика дёргают за спиной, пытаются оттащить, но тот вцепился в Леви, как зверь. Вот-вот разорвёт, сначала взглядом, а потом этими самыми огромными лапищами.

Аккерман вскидывает подбородок, раздувает ноздри и смотрит прямо в яростно горящие зелёные глаза напротив. И узнаёт его. Герой-спаситель со склада. Здоровяк со светлыми усами под горбатым носом.

— Стрелял по колесам? Это насколько надо быть мазилой, чтобы целиться в колеса и попасть в человека?

Леви скалится, готовый вцепиться зубами, если потребуется. И не верит. Рауф никогда бы не стал покушаться на человеческую жизнь.

— Майк, отпусти его, — стальным голосом говорит Эрвин. Не приказывает.

Они дышат друг другу в лица и никак не решаются на что-то более действенное. Леви сжимает зубы, думая, куда придётся первый удар и как он увернётся, а потом ответит. Его никак не беспокоит, что шанс выиграть в этой борьбе у него меньше одного процента. Тощая дворняжка против бойцовской овчарки.

— Майк. — Вот это уже похоже на приказ.

Шумный выдох в лицо напоследок и Леви толкают в грудь. Он успевает расставить широко ноги и вовремя поддаться вперёд, чтобы не свалится назад вместе со стулом.

— Если бы пуля прошла на пару сантиметров выше, мы... Мы бы потеряли её.

Леви тяжело дышит, смотрит в спину этого Майка, загораживающему обзор на остальных.

— Возвращайся в больницу и следи за состоянием Нанабы. Докладывай обо всех изменениях мне лично.

— Его надо к стенке и расстрелять, а ты его расспрашиваешь. За решётку всех не посадить, отпустить тоже не вариант. Вырастет головорезом, как и его папаша. Или кто он ему там?

— Я не стану повторять.

— Ханджи, ты свидетель. Если Эрвин его отпустит, то я найду этого ублюдка и собственноручно придушу.

Здоровяк, загородивший своей тушей свет, уходит, топая уже за спиной, и хлопает дверью так, что боль вонзается в голову, как ржавая арматура.

Ханджи вздыхает шумно, зарывается пальцами в волосы и откидывает незатянутые в хвост пряди назад. А Эрвин складывает листы в ровную стопку и кладёт на стол. Моблит тут же берёт их в руки и бегает глазами, выхватывая полезную информацию.

— Итак, расскажешь, зачем и как давно ты занимаешься контрабандой? — спрашивает Эрвин, делая от стола два шага в сторону Леви и складывая руки за спиной. Его тень падает и растягивается вдоль всего тела Аккермана.

Леви, щурясь, поднимает голову и отвечает, по-прежнему игнорируя чужой язык:

— А мне правда нужно ответить зачем?

— Деньги? Это даже скучно. Ты мог бы придумать историю о том, как тебя заставляли, угрожали и тому подобные душещипательные истории. У тебя есть масса вариантов для спасения собственной шкуры.

Леви усмехается — выходит криво, и откидывается на спинку стула. Холодный металл давит под лопатками.

— Зачем мне спасаться? Можете посадить меня за решётку, можете расстрелять — мне всё равно. Нет смысла меня расспрашивать, я вам ничего полезного не скажу. Мне не известны никакие секреты или подпольные места контрабандистов. Я просто очередная пешка, согласившаяся на всё ради денег.

Ханджи отводит глаза — жалеет его и прячется за спиной Эрвина, уперевшись поясницей о стол. А Смит, как и ожидалось, не изменился в лице. Всё так же спокоен и сосредоточен.

— А работать ты не пробовал? Ты смотришь на нас, как на кучу зажравшегося дерьма и думаешь, что ты лучше? Жажда лёгких денег тебя погубила, а способ добычи опустил тебя на самое дно. Ты сам враг для своей страны, своего народа.

— Да что ты знаешь о моей жизни и нужде? Ты, — Леви отрывается от спинки стула, наклоняется вперёд, — зажравшийся говнюк, получаемый от своей страны поддержку и разрывающую жопу любовь. Можешь засунуть свой патриотизм туда же, куда и любовь, но не суй свой нос туда, где ничего не понимаешь. Моя страна — мой главный враг. Правительству плевать, как живут люди на окраинах и в деревнях. Особенно плевать на тех, кто не приносит государству пользу.

— И ты думаешь, что, получив деньги таким способом, твоя жизнь станет лучше?

Леви чувствует, как его накрывает. Ему хочется рассмеяться. От души — громко и долго, не сдерживаясь. А потом хорошенько приложиться головой об стенку. Но вместо всего этого снова откидывается на спинку стула и запрокидывает голову, смотря на узор трещин на потолке. Как было бы замечательно, если бы этот старый потолок рухнул сейчас вниз.

— Мне нужны были деньги не для удобной и лёгкой жизни, — говорит Леви сухо.

Трещины расходятся, увеличиваются. В ушах шум такой, будто приближается оползень. Звук становится всё громче и громче, а трещины всё больше и больше. Пыль и куски штукатурки валятся вниз.

Леви закрывает глаза.

— Чтобы решить твою дальнейшую судьбу, я должен знать всё.

Голос Эрвина спокойный, негромкий, но перекрывает ужасный грохот.

А когда Аккерман открывает глаза, то пропадают и звуки разрушения, и потолок, как ни в чём не бывало, целый и всё с той же сеткой мелких трещин.

— Мне всё равно, что со мной будет. И я совсем не против скорейшего расстрела. Какой теперь смысл в этой жизни?

— Так зачем тебе нужны были деньги? Быстрые и лёгкие.

Шея уже начала затекать и болеть, поэтому Аккерман выпрямляется и возвращает голову в нормальное положение. На секунду в глазах темнеет.

— Вообще-то эта работа не из лёгких. Но за короткий промежуток времени можно получить неплохую сумму. Деньги нужны были для матери.

Эрвин вскидывает брови.

— Для лечения наркозависимости?

Леви кривит губы, раздувает ноздри в гневе.

— Моя мать не наркоманка, — рычит он.

— Она умерла от передоза.

— У неё рак. И деньги нужны были на лечение.

Эрвин оглядывается назад и Ханджи пожимает плечами.

— Мы так глубоко пока не копали.

Смит поворачивается обратно. Верит он или нет, по каменному лицу понять невозможно.

— И что ты будешь делать дальше?

— Ждать конца.

Эрвин щурится, услышав ответ, и молчит. Смотрит куда-то сквозь Леви. А пока он думает, Аккерман распрямляет затёкшие руки и едва не стонет в голос от боли в плече.

— Моблит, я должен знать о нём всё. Отчёт предоставить в самое ближайшее время.

— Понял, — отвечает мужчина за столом и откладывает стопку листов в сторону.

— Ханджи, — зовёт Эрвин и шагает вперёд, проходя мимо Леви.

Ханджи следует за ним и так же косится в его сторону, проходя мимо. Дверь за спиной тихо хлопает, и Леви остаётся наедине с Моблитом. Они смотрят друг другу в глаза. Аккерман в центре комнаты, освещённый флуоресцентной лампой, а Моблит у стены, в слабом остатке дотянувшегося света.

Мысль о побеге появляется в усталом сознании Леви как частичка безумия. По-другому не назвать. Аккерман зачем-то раздумывает над тем, каким способом он сможет быстрее расправиться с одиноким соперником. Хотя во всех прикинутых идеях Леви видит своё поражение. Причины неуверенности две: он в наручниках и Моблит, похоже, выше и массивнее него. А если ещё учесть, что Аккерман эмоционально истощён и ранен, итог борьбы, не имеющей начало, очевиден.

Даже если предположить, что Леви сможет справиться со сторожевым американским псом, что дальше? Он не знает, где находится и сколько людей может быть за дверью. И даже если он чудесным образом расправится с Моблитом, вероятно, там, за дверью, его снова вырубят, а потом пристрелят. Или сразу пристрелят.

Моблит сцепляет руки в замок на столешнице и продолжает смотреть на Аккермана сосредоточенным тревожным взглядом. И по нему не скажешь, что он напряжен и готов сорваться с места, чтобы предотвратить побег.

И это понятно: он не видит угрозы.

В лучшие дни своей жизни Леви, скорее всего, вспылил бы, потому что его явно недооценивают. Но не в этот раз. Совсем короткая, безумная мысль об освобождении даже не успела промелькнуть в его глазах. Он настолько смиренно ждёт смерти, что сомнений и подозрений не вызывает даже у охраны.

Солнце его жизни закатилось на рассвете. Какой смысл выживать дальше, если смысла этого нет? И разлома жизни на «до» и «после» не будет, хотя именно так Леви и смог бы назвать сегодняшний день. И «после» это продлится недолго. Недолго настолько, что даже незачем называть оставшиеся несколько часов жизни этим «после».

Леви отрывает ответный взгляд от Моблита, опускает голову. Он не хочет думать, перекручивать снова и снова, как единственную уцелевшую кассету в старом баре, где неделю назад выпивал Рауф, произошедшие события сегодняшнего утра. Он фокусируется на своих побелевших от холода босых ногах, на боли в голове, на тошноте в желудке, на коме в горле.

Не помогает.

Хочется засунуть два пальца в рот. Так глубоко, чтобы затошнило. Может, полегчало бы. Но руки скованы за спиной. Да и послабления он никак не заслужил.

Сколько прошло времени, прежде чем дверь, наконец, снова открылась, Леви не знает. Зато он знает, что скоро ему полегчает. Он ждёт, что его сейчас подхватят под руки, приподнимут и, возможно, приставят дуло к затылку, а потом уведут куда-нибудь откуда он уже не вернётся. Леви даже заранее напрягается и стискивает зубы, чтобы не заскулить от боли в плече, когда к нему прикоснутся.

— Только не пугайся, это я, — звучит женский голос над головой. И прежде чем Аккерман догадывается, что это Ханджи, перед глазами что-то появляется. Что конкретно, он не понимает, но не успевает даже дёрнуться, как это неизвестное «что-то» давит на глазные яблоки. — Не дёргайся. Всё хорошо, — успокаивающе бубнит она и перетягивает на его затылке «что-то» похожее на кусок ткани, и завязывает.

Дёргаться Леви не думает. Наоборот, почти с облегчением вздыхает — наконец всё скоро закончится.

Ханджи берёт его под здоровую руку, и Аккерман поднимается со стула.

— Только без опасных движений, хорошо? Я не хочу вести тебя как опасного преступника, — говорит она на иврите. — Моблит.

Леви почти фыркает. Как будто родной язык может его успокоить.

Ханджи ведёт его аккуратно и даже подстраивается под шаг его коротких ног. Сама она высокая. Это понятно, когда её голос доносится над ухом, даже когда Аккерман выпрямился во весь рост.

— Как жаль, что твои глаза закрыты, а то я бы провела экскурсию, — тянет Ханджи расстроенно.

Голос её сейчас кажется чуть громче, с едва различимым эхом, и Леви может сделать вывод, что они находятся уже не в комнате, а в широком или длинном помещении. На всякий случай он рисует карту у себя в голове и считает шаги. Он не допускает мысли о побеге, просто выходит это на автомате.

Болтливая Ханджи трещит без умолку, а Леви слишком глубоко в себе, чтобы вслушиваться в смысл её слов.

— Осторожно, — предупреждает Ханджи и придерживает его, заставляя остановиться.

Шаги Моблита за спиной тоже стихают, а впереди тихо поскрипывает открывающаяся дверь.

— Дальше порог. Аккуратнее.

Леви делает небольшой шаг и шарит по полу ногой. Пальцы почти сразу находят препятствие, и Аккерман преодолевает его благополучно, переступив. Уровень пола в новой части ниже, и Леви не сразу замечает, что гробовая тишина сменяется на что-то другое. Что-то естественное, будто они снаружи.

— Сейчас будет лестница, — снова любезно предупреждает Ханджи.

Это даже напрягает.

С помощью женщины Леви преодолевает и это. Потом его ведут куда-то ещё, и по лизнувшему плечи теплу, рыхлой поверхности под ногами становится понятно, что они точно уже не в здании.

По шагам слышно, как Моблит вырывается вперёд. Ханджи останавливается, и происходит какой-то щёлкающий знакомый звук.

— Запрыгивай, — оптимистично бросает Ханджи. И Леви понимает — перед ним машина.

Аккерман делает несколько коротких шагов вперёд и, упёршись коленями во что-то, закидывает одну ногу внутрь. Упирается в пол ступнёй и, пригнувшись, садится.

— Так, теперь двигайся.

Леви с неохотой делает, как просят. По шуршанию одежды и звукам понятно, что Ханджи садится рядом, хлопает дверью и возвращает ладонь на руку Леви.

Моблит вздыхает и цокает где-то впереди.

Объяснить все странные поступки Ханджи можно только двумя способами: она либо совсем чокнутая, оттого и такая неосторожная с Леви, либо на редкость человечная, что в разы сомнительнее первого варианта.

Машина с тихим рычанием, совсем не таким, как УАЗик Рауфа, заводится. Леви делает вывод, что за рулём Моблит — больше ничьего присутствия Леви не слышит и не чувствует. И это кажется странным. Разве его могли оставить только на двоих людей? Или же он настолько жалко и плохо выглядит, что двоих хватит сполна?

Ханджи опять начинает что-то болтать, будто тишина убивает, а Леви снова теряется в себе. Её голос вместе с гудением машины и темнотой перед глазами оказываются лучшим фоном.

Когда мотор глохнет, Леви этого не замечает. Чужая ладонь на руке вытаскивает его из себя и из машины. Ноги почему-то начинают дрожать, едва на них пришлось опереться. Как будто он боится смерти. Но он знает — не боится. Не может бояться.

Вокруг не тишина. Воет ветер, принося откуда-то детский смех и мужской пьяный ор. Леви в недоумении вертит головой по сторонам.

Ладонь Ханджи разжимается и дёргает наручники. Щелчок — и скованные запястья свободны. Леви опускает руки вдоль тела, напрягается и ждёт чего-то неизвестного. Чужие пальцы трогают узел на затылке, копаются, тянут и развязывают. Ткань скользит по коже лица. Леви жмурится от непривычно яркого света. А потом цепенеет.

Он ждал, что перед ним будет равнина. Огромная, голая, сухая. Такая, на которой можно было умереть так, как Леви заслуживал, а после смерти его труп распотрошили бы орлы и стервятники.

Но перед ним узкая улочка со старой пекарней, где он покупал всегда хлеб и муку. Очереди ещё нет. Время утренней горячей выпечки давно прошло, и до обеда ещё далеко. Палящее солнце отбрасывало от домов уже не такие длинные тени, как с утра. Но в них ещё могла спрятаться тощая собака, примостившаяся у самой стены. Чуть подальше, за следующим поворотом, слышны детские крики. Там площадка с покосившимися футбольными воротами.

Леви поворачивается. Ханджи рядом смотрит на него сверху вниз через бликующие линзы очков. Моблит тоже не в машине, стоит за левым плечом женщины, опершись о дверь.

— Ты свободен.

Леви моргает. Смотрит на Ханджи скорее с непониманием, чем с удивлением.

— Почему?

— А почему ты должен быть не свободен?

— Потому что я преступник.

— Ха, ты ещё преступников не видел.

— Значит, стану им. Так выразился твой коллега.

— А ты хочешь им стать?

Леви фыркает, дёргает уголком рта в презрении.

— Ты теперь под присмотром. Советую больше не делать глупостей.

Собранные в хвост волосы подпрыгивают, уходя в сторону вслед за головой — Ханджи поворачивается, сверкнув напоследок толстой оправой очков, исчезает в машине на переднем сиденье. А Моблит, не удостоив его ни словом, ни взглядом, садится за руль, хлопнув на прощанье дверью.

Леви цепляется взглядом за профиль Ханджи через стекло. Думает, сейчас машина тронется, отъедет, а ты откроешь окно и выстрелишь.

Так и будет, Аккерман уверен. Но губы женщины поджаты, и она смотрит только вперёд.

Машина с тихим рычанием заводится.

Ханджи дёргает головой, косится в его сторону. Цвет глаз у неё тёплый, светлый, как у большинства его земляков. И волосы не светлые, а каштановые, как у двух соседских близняшек.

Она не выстрелит. Машина сейчас скроется за поворотом, и ему придётся жить дальше. И будет новое начало, которое конец.

Дрожащие ноги сами несут Аккермана вперёд. Пальцы прижимаются к чистому натёртому стеклу, скребут, требуя открыть, и оставляют грязные отпечатки.

Ханджи лупит на него широко раскрытыми глазами и с сомнением приоткрывает окно.

— Тела, где тела? — хрипит отчаянно Леви.

— Они проходят судмедэкспертизу, а потом отправятся в морг. Для тебя будет лучше и безопаснее, если не будешь светиться. И... Тебя там не было.

Леви хмурит брови.

— Эрвин решил, что так будет лучше. Дело быстро закроют, едва открыв. В этих местах это несложно.

Стекло ползёт вверх, и Леви просовывает пальцы в попытке удержать.

— А похороны?

— Согласно правилам, государство оплатит и устроит всё.

Аккерман вздыхает, опускает голову. Он даже поспорить не может, не может выпросить тела. А если их отдадут, то у него не получится даже устроить похороны, как положено. Чтобы почувствовать себя жалким и беспомощным — много не надо.

— И я даже не узнаю, где их похоронят?