Раз (2/2)

— Ну, я поскакал? — сразу не о чем говорить моему братцу.

— Конечно! — скачи, козёл. Смотри, рога не сломай.

… Он с самого детства скакал и перескакивал, любитель острых ощущений.

Как только я сам вошёл в относительно сознательный возраст, так сразу стал слышать слёзы матери, бубнёж отца за закрытой дверью комнаты брата. И видеть блудливое лицо без единого намёка на раскаяние или стыд. Эта скотина умудрялась ещё и меня, мелкого, втягивать в соучастие: «Ну что тебе стоит? Просто скажи, что я забирал тебя из музыкалки, а потом мы… мороженое ели! Ты мне брат или дерьмо?». И я вёлся, пока был малым. Я только благодарю своё внутреннее чутьё за то, что оно меня отталкивало от братовых делишек. И когда я замечал компашку, которая где-нибудь возле забора школы — там, за кустами — обижала какую-нибудь девчонку или назидательно лупила какого-нибудь пацана, то я втягивал голову в плечи и старался проскользнуть мимо. Ведь с вероятностью девяносто пять процентов среди нападавших был мой брат, Ким Сокджин — очень прошу не любить его и не жаловать, потому что он вас использует и вытрет ноги. Это я уже могу послать его нахер и знать, что мне ничего за это не будет — уже всё получил в детстве, хоть и не осмеливался вступать с ним в конфликты. Но сейчас паритет изменился: я сильнее, я ему нужен. А он мне нет. Но ведь старший брат, блять…

Знаете, сейчас он стал слабее, чем был подростком. Да-да! Тогда он был агрессивным, безапелляционным, почти бесстрашным. А теперь? Расхлябанный лодырь, перебивающийся временными заработками, живущий на ренту с квартиры родителей. И на мои подачки.

А в детстве были такие моменты, которые я хотел бы выжечь из памяти. Много их… Они проносятся в моём взрослом мозгу подобно одному-единственному яркому блику. Но и его достаточно, чтобы картинка мгновенно проявилась и, много раз прокрученная, вызвала лёгкую тошноту почти забытых детских страхов.

… Глаза того мальчишки, который посмотрел прямо мне в испуганную душу… Откуда я, четырнадцатилетний, понял, что его ждёт что-то ужасное? Пока я обходил тот опасный закуток за гаражами, несколько раз помимо воли смотрел в грязную, многорукую, как спрут, толпу и на этого светленького, истерзанного паренька… И когда я в последний раз, перед тем, как сорваться и побежать, посмотрел туда, с него уже сдёргивали джинсы и гнусно ржали. И я узнал брата… Наверное, если б не моя шапочка с прорезями, обвязанными жёлтой пряжей, на его гнусной башке, я бы мог сомневаться…

Захлёбываясь слезами, задыхаясь от страха и бега, я не попадал в кнопки номера службы спасения. Хотел подойти ближе к фонарю, всхлипывая, оглушённый собственным сбитым дыханием… Велосипедист тоже, наверное, не заметил, откуда я взялся на дорожке. Просто вильнул, не успев избежать столкновения. А моим трясущимся рукам немного и надо было — как же удержать телефон? Вот он уже поскакал серебристой лягушкой впереди отчаянно вихляющего задним колесом велика… Лишь хрустнул мне на прощание, верный мой самсунг.

Пока я добежал домой, уже стало совсем темно. Мама с папой о чём-то ругались на кухне. Я влетел в дом и сипло, почти без сил прохныкал:

— Там насилуют мальчишку! И там наш Сокджин!

Родители сразу поняли, что их старшенький не среди тех, кого насилуют. Мать закрыла рот ладонями, а отец прошипел «блять…», грохнув кулаком по шкафу.

— Где это?! — заорал он на меня, словно я был виноват в происходящем.

— З-за гаражами там…там за стадионом… — заикался я.

— Да сука, туда бежать минут пятнадцать! — но всё-таки выскочил на улицу, грохоча ботинками по лестнице.

Мать по-прежнему испуганно смотрела поверх рук, зажимающих рвущийся крик. Скулила, как самка животного. Обычно в фильмах взрослеющий сын подходит к матери и говорит проникновенно «Всё будет хорошо, мама, не волнуйся!» и обнимает её плечи. А потом режиссёр говорит «Стоп! Снято!», все выдыхают и продолжают жить обычной жизнью.

Я хочу это забыть, но не могу. Хочу забыть, как отец избил Сокджина, приволокши его с улицы. Хочу забыть, как я сжёг в раковине свою шапочку с прорезями для глаз, обвязанными мамиными руками. И хочу не помнить глаза мальчишки, полные слёз и осознания того, что с ним произойдёт, с безысходным ожиданием насилия… И как мы спешно уезжали из Сеула. Города, который я возненавидел.

Но всё равно вернулся сюда, как на место преступления.

*

Мозгоправ где-то прав.

Записывать свои мысли уже вошло в привычку. А как я поначалу сопротивлялся! Что я, подросток, чтобы писать дневник?!

Я справился, я почти забыл. И я даже старался продолжить жить.

После произошедшего родители, конечно же, перевезли меня в другой город. Со мной беседовал психолог. И не один. Как же! Пережитое насилие, все дела… Другая школа, другие подворотни… Другие драки. Мне ещё раз сломали нос в выпускном классе. Но после тех травм и переломов всё было безделицей. Наверное, хоть какой-то плюс я должен был получить после того. Мне так много вынули осколков из переносицы, что заживший носик стал намного меньше и каким-то не по-корейски тонким. А на правый глаз наложили четыре шва, так что мне не надо было делать усилий, чтоб распахивать веки — глаза и так стали больше. Я стал намного симпатичнее, но злее стократ. И отчего-то учёба стала даваться ещё проще — как сука течная. Казалось, я только мельком смотрел в учебник геометрии, и она сразу раздвигала свои страницы-ноги. А высшая математика чуть не отсасывала мне… Я стал первым учеником в новой школе. Теперь обо мне говорили, что я гордость, а олимпиады для меня стали некой рутиной. Моя логика просто зашкаливала.

Ох, как меня заносило!

Мозгоправ говорит, что это была компенсация: жалкий со своими значимыми взрослыми, я был заносчивым гордецом со всеми остальными…

Да, отец после того стал относиться ко мне с каким-то… презрением? Как к траченому товару. Знаете, вот это: «сильный пацан» не попал бы в такую переделку, он бы отстоял себе свободу и честь, перегрыз бы хуи всем обидчикам! А у меня уже не было сил — они избили меня до того, как… Господи… Наверное, этого никогда не забыть. Конечно, боль притупилась, не зря столько таблеток проглотил за эти двенадцать лет. И столько наговорил со всеми своими психоплётами.

А мать стала ещё нежнее со мной. Я злился на неё, будто и она своим сочувствием показывала мне, что я порченный, что меня надо жалеть.

Только Лин не знала. Она относилась ко мне, как к обычному парню.

Когда она переехала в наш с мамой дом, это было чудесно. Мои женщины даже немного похожи. Словно родные… Целых три месяца я чувствовал себя счастливым.

И ведь дубликаты ключей были у всех троих. Почему они не взяли ключи?..

Сейчас я занимаюсь когда-то любимым делом по инерции. Наверное, я похож на сверх-эффективного робота. Действительно, мозг работает слишком чётко: я лучший оценщик в нашей фирме. Многое работает на меня: чутьё, внешность, серьёзная речь, взвешенные доводы, в какой-то мере удачливость. Хоть в чём-то я удачлив. Вижу объект — и в голове почти сразу срабатывает каскад выводов: что может получится из этой разорившейся фабрики или пивзавода, какие инвестиционные фонды могут заинтересоваться, примерная аналоговая стоимость подобных объектов и прочая дребедень. В результате — переговоры, подписание документов. Гонорар.

… Я его узнал сразу, как только увидел четыре дня назад. Эти глаза — глаза перепуганного мальчишки из нашей параллели — никогда не сотрутся из памяти. Потому что тогда, взглянув в них и захлебнувшись испугом своего ровесника, я чётко понял, что сейчас мою жизнь разорвёт пополам. Так же, как и моё тело. В его глазах была неотвратимость насилия, которое он не захотел остановить. Если бы он только закричал! Он мог напугать этих скотов! Но он лишь втянул голову в свои костлявые плечи и бочком скользнул мимо, цепляя меня взглядом. А у меня уже не было сил всхлипнуть. Он не был среди тех, кто срывал с меня джинсы и, развернув, удерживал мои бёдра. Он не насиловал меня. Но он и не помог!

Теперь его глаза спокойны и уверены. Мне ещё предстоит разобраться с его ролью в процессе, где мы оказались за одном столом. И это не на один раз — проект очень крупный.

А вот меня он не узнал. В школе он словно на другом облаке жил — не на моём. Чудик… Учителя говорили, что он очень нестандартный, что на всех олимпиадах он показывает блестящие результаты. Но не потому, что много учится, а оттого, что мыслит вот так «со звёздочкой». Он мне нравился, да.

Ким Тэхён.

Мягкое имя, мягкие волосы, мягкие губы — я мечтал к ним прикоснуться. Но он не замечал меня. Честно говоря, он никого не замечал. На своём облаке со своими звёздочками.

Он и сегодня прошёл в конференц-зал, никого не замечая. Только с директором фонда поздоровался за руку и негромко перекинулся парой слов. Сел, чуть отодвинувшись от стола, и промолчал все полтора часа переговоров. Но взгляд такой… это даже не внимательный, а какой-то потусторонний! Он и в мои голубые линзы заглянул — не повезло же мне, что я именно в этот момент посмотрел на него… Морозом продрал и выдрал. Директор сказал: «Мы непременно в ближайшее время сообщим вам о своём решении по поводу следующего тура переговоров» и так мельком взглянул на Ким Тэхёна, будто «мы» это был именно Ким. Словно от него, красивого и молчаливого, зависит решение по сделке.

Да, он стал гораздо красивее. Двадцать шесть лет для мужчины — пик сексуальности. И, наверное, красоты. Значит и я на пике, мы ж ровесники.

Но знаешь, Ким Тэхён, я разучился быть снисходительным. Я забыл, как это. Я робот в бизнесе и робот в сексе. Секса с тобой я не хочу, ты пробудил во мне больные забытые воспоминания ярче, чем мне этого хотелось бы.

И я не помогу тебе, когда твоя жизнь станет разрушаться. Я бы хотел, чтобы ты тоже стал роботом. Только поломанным. Чтобы твои близкие смотрели на тебя, как смотрел на меня мой отец. И чтобы твоя любимая девушка задохнулась угарным газом. Просто за то, что ты прошёл мимо человека, которого собирался насиловать твой брат. Я ведь и его узнал тогда. У него голос такой запоминающийся. И он тоже был красивый. Но ты мне нравился больше… Интересно, Сокджин недалеко от тебя? И если бы тогда не прибежал ваш отец и буквально не вырубил твоего братца, сидеть бы ему в тюрьме за групповуху.

И ещё кое-что… Мне сейчас стало немного интереснее жить. Поблагодарить тебя за это, Ким Тэхён?

*** ***</p>