Часть 3 (1/2)

Вы спрашиваете, зачем я так подробно рассказываю о том, как завязались наши отношения с Гермионой? Ответ прост: чтобы вы правильно поняли, почему она одна из немногих, кто отнесся к интрижке своего друга с молоденькой практиканткой адекватно.

Она не смотрела осуждающе, как это делал Рон, хоть и у этого персонажа рыльце было в свое время в пушку. Она не пыталась выведать все подробности, как это делали журналисты и многочисленные сплетники Минестерства.

Она понимала, как это бывает, когда голову туманит чувство запретной страсти, и что из этого может получиться.

После нашего бешеного, ураганного, спонтанного секса на рабочем месте мы лежали на ковре в моем кабинете и не смотрели друг на друга. Точнее, она пыталась отдышаться и отворачивалась, а я исподтишка наблюдал за совершенно непривычным и очень занимательным зрелищем. Полуобнаженная Грейнджер… Девушка, женщина, которую я никогда, НИКОГДА не представлял рядом с собой даже в самых бредовых мыслях.

Она не была запретным плодом и уж тем более не была мне противна, как это было в школьные годы. Просто она была чем-то вроде разумной, говорящей совы, с которой можно вести интеллектуальный диалог, даже ходить в кафе или прогуливаться по улицам, но никаких эротических желаний к ней быть просто не могло. И тут такое…

Через несколько минут в окошко над дверью влетел голубой самолетик с запиской от одного из моих подчиненных. Этот шелест показался нам громовым раскатом. До нас обоих только сейчас дошло, что все это время дверь была не заперта. Благо, что, боясь досужих ушей, которые могли бы разнести по всему свету о ее подозрениях касаемо мужа, Гермиона наложила на кабинет заглушающие чары.

Она вскочила с ковра и начала поправлять измятую одежду. Мало того, что делала она это в полном молчании, так еще и без помощи магии. Я не торопясь встал, дотянулся до палочки, которая все это время лежала на столе, и заклинанием расправил складки на юбке и блузке.

Ее взгляд без всяких слов говорил: «Сама справлюсь». А мне приходилось очень постараться, чтоб сдержать клокочущий в груди смех. Это было бы не очень этично. Еще объясняй потом, что смеялся я не над ней, а над ситуацией в целом.

Мы оба понимали, что рано или поздно кому-то придется прервать молчание. Не сейчас, так завтра. Служебный роман имеет массу плюсов, но и немало минусов. Перчинку постоянного риска, что вас раскроют, можно отнести и к той и к другой категории. С одной стороны, это может распалять страсть и делать отношения непередаваемо острыми и незабываемыми. С другой, некоторые быстро устают от необходимости прятаться по углам.

Она вышла, так и не сказав ни слова. А я стоял и ухмылялся, представляя, как будут развиваться наши отношения дальше. Но вскоре улыбка сама собой сползла с моего лица. В голове крутилась масса вариантов, но ни один не казался мне правдоподобным. Все-таки Грейнджер — совершенно особенная женщина, не похожая ни на одну из моих любовниц.

Одно я знал точно — я хочу ее снова. И снова. Но как это устроить? Зажать в темном углу и взять свое? Или строить из себя нежного романтика, присылая милые подарки с двусмысленными записками?

Пока я размышлял, мой взгляд блуждал по комнате. На ковре лежало несколько белоснежных лепестков. Омела отцветала так же быстро, как и распустилась. Чувствуя свое бессилие в попытках найти правильное решение, я испепелил лозу на потолке.

Бездействие — это тоже действие. Иногда стоит выждать и посмотреть, как судьба распорядится тобой. Можно двигаться против течения, выдыхаясь от попыток сопротивляться стихии. Можно плыть по течению, с легкостью, подгоняемый волнами, нестись навстречу горизонту. А можно лечь, расслабиться и позволить волне вынести тебя на берег. Там ощутить твердую почву под ногами и выбрать направление самостоятельно, не думая о том, как на твое решение повлияют потоки воды.

Несколько дней я не видел ее и получал лишь сухие, деловые письма. Отвечал так же сухо, не пытаясь ни словом, ни делом напомнить о том дне. Наконец она сама снова ворвалась в мой кабинет.

— Малфой, ты сволочь!

Я лишь вопросительно приподнял бровь. Кажется, это и была та самая волна, которая вынесла меня на берег. Теперь можно было начинать действовать. Но решения, в какую сторону идти, по-прежнему не было.

— То, что между нами произошло… Это у тебя огромный опыт измен жене, а я чувствую себя так погано, что готова прямо сейчас удавиться. Рону в глаза смотреть не могу. И поговорить не с кем! Это ужасно.

— Во-первых, твое эмоциональное состояние заставляет тебя быть очень нелогичной. Ты чувствуешь себя погано, а сволочью называешь меня. Во-вторых, как бы это ни было печально, в этот раз я никому не изменял. Мы развелись с Асторией месяц назад.

Ее глаза округлились, а ротик начал беспомощно открываться и закрываться, не произнося ни звука.

— А в-третьих, — продолжил я, не сдержав улыбки от этого зрелища. — Не говори, что тебе не понравилось; не говори, что не хотела бы повторить; не говори, что оно того не стоило.

Гермиона вспыхнула и залепила мне такую звонкую пощечину, что казалось, весь наш этаж ее услышал. Сколько усилий ей стоило спокойно развернуться и с достоинством выйти из кабинета, осталось вечной загадкой покруче тайны мироздания.

Спустя неделю я узнал, что миссис Уизли уволилась и уехала куда-то за границу. Эта новость так меня задела, что я еще долго срывался на младших служащих по поводу и без. А когда отговорки и предлоги уходить от разговоров и посиделок с четой Поттеров кончились, Гарри просто силком вытащил меня в старый бар на окраине Лондона.

— Что между вами с Гермионой произошло? — проницательность его была вполне объяснима, но раздражала смертельно.

— Секс, — произнес я максимально развязно, делая вид, что мы говорим о чем-то настолько тривиальном, что объяснений не требуется.

— Что? — Гарри аж поперхнулся глотком отличного сливочного пива.

— Поттер, я удивлен, что при наличии двух детей тебе приходится расшифровывать значение этого слова.

— Ты и Гермиона?

— А что в этом такого? Неужели ты думаешь, что твоя подруга так же мало осведомлена в этом вопросе?

— Хватит ерничать, Малфой. Какого черта происходит? Ты либо очень глупо шутишь, либо это самая скверная история, в которую тебе удалось вляпаться, со времен школы.

— Я не шучу, — короткий ответ, кажется, разъяснил собеседнику больше, чем весь предыдущий разговор.

— Ты же понимаешь, что она не уйдет от Рона?

— С чего ты взял, что меня это интересует? Это простой перепих на рабочем месте. Жаль, что из-за каких-то предубеждений ей пришлось сменить работу.

— Если бы для тебя это был простой перепих, ты бы вел себя совсем по-другому.

— Не преувеличивай, — меня распирало от желания вывалить на Поттера все свои соображения по этому поводу, но очень не хотелось давать ему повод осознать, что он прав в том, что для меня эта ситуация являлась действительно чем-то из ряда вон выходящим. В тот момент я и сам не хотел себе в этом признаваться. — Тем более, Уизел сам виноват. Не надо было искать карман для своей палочки в чужой мантии. Тогда и у его жены не возникло бы научного интереса по этому поводу.

— Вот дерьмо, — от избытка чувств Поттер стукнул по столешнице кулаком так, что стаканы чуть не перевернулись. — Она знает?

— Догадывается. Меня больше удивляет то, что ты знаешь и при этом ничего ей не рассказал. Как-то это не по-дружески. Не находишь?

— Рон тоже мой друг. И я узнал совершенно случайно, когда застал их с Алисией, целующихся в подсобке.

Я заржал в голос, привлекая внимание немногих вечерних посетителей бара. Имя любовницы Уизли было мне знакомо. Гермиона упоминала его, когда рассказывала о своих подозрениях. И Алисия была именно тем человеком, у которого обманутая жена пыталась узнать правду.

— Не разделяю твоего веселья, — хмуро произнес Гарри. — Если раньше мне с трудом удавалось хранить одну тайну от друга, то теперь придется молчать о двух.

— Зная Грейнджер, она сама долго не сможет молчать. Слишком уж совестливая. И сбежала она, пожалуй, не от меня, а от своего муженька. И все-таки я не понимаю, почему ты ей не рассказал, раз ты такой хороший друг.

— Во-первых, они уехали вместе, а во-вторых, это их личные дела. Знаешь, когда мы все разбились на парочки: я и Джинни, Гермиона и Рон — то отдалились друг от друга. Мы по-прежнему очень близки. Нас объединяет общее прошлое, пережитые непростые приключения. Но все же… когда появляется семья, а тем более дети… Все остальное уходит на второй план. И как бы мы ни были дружны раньше, теперь я не вправе лезть в их жизнь и диктовать, как стоит поступать.

— В чем-то ты прав. Только этого не стоит делать никогда, если тебя об этом не просят. Даже с близкими друзьями и собственными детьми.

Мы еще долго разговаривали в тот вечер, значительно удалившись от темы неверных супругов. О том, какими, как нам кажется, должны быть идеальные родители и существует ли идеал вообще. Я утверждал, что как бы взрослые ни старались, дети всегда будут недовольны происходящим. Заботливых и внимательных они будут считать чересчур навязчивыми и излишне контролирующими жизнь отпрысков. Тех, кто старается дать как можно больше свободы — безразличными и нежелающими помогать.

Гарри же настаивал на том, что каждый родитель должен в отдельный момент времени подстраиваться под желания и потребности ребенка, чувствуя, в какой момент ему нужна поддержка, а когда стоит оставить человека в покое. Но, по-моему, правильно почувствовать и интерпретировать сигналы подростка практически невозможно. Поттер пару раз пытался объяснить мне те эмоции, которые испытывает отец, но я открещивался и напоминал ему, что у меня нет возможности прочувствовать это. А слушать о них бесполезно, не имея собственного опыта.

В конце вечера, когда мы уже прилично набрались, Поттер спросил: «Ты вообще детей-то хочешь?»

— Нет, — без раздумий ответил я. И тут же понял, что соврал. Но идти на попятную не хотелось. — Мне неплохо живется в одиночестве. После развода — так вообще прекрасно. Астория получила от меня все, что хотела. Наигралась в статусную леди, влюбилась в какого-то журналиста и решила, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на видимость, завистливые взгляды окружающих и мнимое благополучие. А ведь наша семья действительно была лишь видимостью. Зато секс с Грейнджер был вполне себе реальным и горячим. Как и с многими другими. Вот в этом мой вкус жизни. В непостоянстве: новых эмоциях, новых женщинах, новых ощущениях. А ребенок — это навсегда. Это то, от чего ты никогда не сможешь отмахнуться. С женой можно развестись, с работы — уволиться, выпивку — вылить и купить другую. А дети, они никогда не уйдут из твоей жизни, даже если будут жить на другом конце света с новым папочкой — мужем твоей бывшей. Они не станут менее или более родными. Мне ли тебе об этом говорить?

Не знаю, кого я пытался убедить, но, думаю, что в первую очередь себя. Мне было противно от мысли, что я могу быть такой размазней и нюней, как Поттер четверть часа назад, в тот момент, когда чуть ли слюни от восторга не пускал, показывая колдографии своих отпрысков. Старшему Джеймсу было уже почти пять, как и дочери Гермионы, а младшему Альбусу на днях исполнится два.

Но наряду с брезгливостью внутри сидело и еще одно чувство. Имя ему подобрать не возьмусь, но было оно сродни безысходной тоске по несбывшемуся. В склепе Малфоев, куда я не наведывался уже Мерлин знает сколько времени, находилась маленькая усыпальница. Ее оформили крупными каменными цветами по заказу моей матери, занимавшейся этим вопросом. На табличке значилось «Астра Фиона Малфой 2002 г.»

Я никогда не приходил туда на годовщину смерти дочери, не пытался представить, какой бы она была сейчас. Перевернул страницу, не желал вспоминать и воскрешать те чувства. Боялся их. Боялся того, что горе, непонятное мне самому, сможет сломить и снова выбить меня из колеи.

Но после нашего разговора с Поттером в баре на окраине Лондона ноги сами понесли меня туда. Даже не ноги, а трансгрессия. Я собирался отправиться домой, но в последний миг что-то заставило меня представить не мягкий зеленый ковер малой гостиной, а жухлую траву магического кладбища Ворожей.

Холодный камень склепа, покрытый январской изморозью, встретил меня безразличием, а свет вечно горящих свечей — холодным недрогнувшим пламенем. Здесь было так тихо и спокойно, что захотелось выть на луну, как чертов оборотень. Моя шесть раз «пра» бабка — первая, кто был похоронен здесь, смотрела на меня сапфировыми глазами своего изваяния. Ее муж, Либерий Малфой, заказал статую лучшему из живущих тогда скульпторов. Он рано потерял любимую и пожелал видеть ее образ каждый день, хотя бы на могиле.

По мне, так это немного жутковатое желание. Но статуя, что сказать, вышла потрясающая, хотя магия к ней применялась только в самом конце — для того, чтобы время и разрушения не были властны над творением. Все остальное делалось вручную. Тонкие черты молодого лица, распущенные по плечам длинные волосы, множественные, очень натуральные складки мантии… Если бы не серый цвет камня, можно было бы подумать, что это живая женщина, лишь на мгновение застывшая с полуулыбкой на губах.

Как же нужно было любить человека, чтобы создать такую копию, видеть ее каждый день и не умереть от невозможности прикоснуться. Хотя коснуться, конечно, можно было. Но бесстрастность камня — еще большее мучение, если помнишь тепло живого тела.

Повинуясь какому-то порыву, я поднял руку и прикоснулся к щеке статуи, закрыл глаза, и вдруг сердце наполнилось такой неимоверной тоской, такой болью и горечью, что казалось, вот-вот разорвется на части. Но вместе с тем там еще было нежное тепло радости, горячее дыхание страсти, запахи леса, звуки чьего-то мелодичного голоса. Я отдернул руку, но все эти ощущения не пропали бесследно. Они лишь превратились в отголоски на задворках моего сознания.

Это и была Любовь. Та самая, о которой говорят с придыханием, обязательно шепотом и с полуулыбкой. Любовь, которую нельзя описать словами, как ни пытайся. Которую можно только почувствовать. Любовь, приносящая сладостную боль, которую не хочется прекращать.

Мне захотелось снова почувствовать это в полной мере. Захлебнуться от счастья, одновременно зажмурившись от осознания величайшего горя. Это ощущение будто одновременно, за одну секунду проживаешь всю свою жизнь: радуешься неожиданным встречам и долгим вечерам с человеком, присутствие которого делает мир ярче; грустишь от неизбежных расставаний, осознавая, что новая встреча не за горами; улыбаешься в ответ на самую сладкую улыбку; сгораешь от жаркого дыхания и леденеешь от ласковых прикосновений… И самое страшное — осознаешь, что все это не продлится вечно. И когда-нибудь кто-то из вас останется наедине с памятью и невозможностью снова почувствовать тепло. Но от этого понимания все чувства еще больше обостряются, становятся еще более острыми и желанными. Как последний глоток воды в пустыне, когда нет уверенности, что к вечеру найдешь новый источник, но уже не можешь терпеть и цедить каплю за каплей. Ты бросаешь эту глупую затею и выпиваешь все без остатка, надеясь только на то, что за горизонтом скоро появятся зеленые пятна оазиса, сулящего новый глоток прохладной благословенной жидкости.

Я не поэт. И все эти мысли и чувства, пронесшиеся тогда в моей голове, казались чужими, слишком пафосными и неуместными. Но в то же время они так явно и отчетливо обретали почти физические очертания, запахи и тактильные ощущения, что принять их за чужие было крайне сложно.

Новое прикосновение к щеке статуи не принесло ничего. Просто камень, слегка прохладный и безупречно гладкий. Мое разочарование было таким сильным, что я заплакал. Впервые за двадцать с лишним лет. Последний раз горячие струйки соленой воды бежали по моим щекам, когда умер отцовский филин Руди, которого я тогда считал самым необыкновенным и восхитительным существом этого мира. Он часто прилетал в мою спальню и подолгу сидел на шкафу, наблюдая за тем, как я читаю, играю или сплю. Я доверял ему все свои детские секреты и делился переживаниями. Казалось, что он все понимает и сочувствует, сопереживает. А главное — никому и никогда не расскажет.

Тогда, узнав о смерти своего любимца, я рыдал в голос с завываниями и конвульсиями. А отец, вместо сочувствия, прочитал мне длинную лекцию о том, что подобное поведение недостойно звания лорда Малфоя. С тех пор настоящих слез на моих глазах не было никогда (хныканье из-за травмы на квиддиче не считается). Даже когда я осознавал, что загнал свою жизнь в тупик и мне придется убить Дамблдора или умереть, пытаясь выполнить волю господина… Даже в день смерти своей дочери, когда сердце рвалось на куски от непонятных ему чувств… Я не плакал. А теперь… Осознание того, что все, что я пережил несколько мгновений назад, никогда не повторится, будто вывернуло меня наизнанку.

В Мэнор я вернулся под утро и сразу завалился спать. Забвение пришло так быстро, что переход из яви в сон мне не удалось осознать. Рядом со мной на кровати лежала Гермиона и читала какую-то тонкую книжку в мягком переплете.

— Соленое на ночь — вредно, — произнесла она, не отрываясь от чтения и будто продолжая какой-то незаконченный разговор.

— Читать в полутьме — тоже, — парировал я.

Она вздрогнула и подняла на меня глаза. Сначала пытаясь осознать происходящее, потом, примирившись с ситуацией, сделала вид, будто так и надо, снова углубилась в чтение.

— Что читаешь? — наконец не выдержал я.

— Гамлета, — голос ее был безразличным, а глаза энергично бегали по строчкам.

— Ни разу не слышал. А что он написал?

— Это не он написал, а его написали. Магловский автор — Шекспир.

— А…

— И не надо так презрительно поднимать бровь, — она даже не взглянула на меня. — Ты вполне разумный и современный человек, чтобы понимать: приставка «магловское» вовсе не значит «второсортное». Может быть, раньше ты так и думал под влиянием своих родителей. Но сейчас это давно не так. Прямое свидетельство — твое увлечение кино.

— Подумаешь, кино…

— Не мешай читать, Драко. Я почти закончила. Потом поспорим столько, сколько захочешь.

Но возобновить дискуссию мы не успели. Я проснулся.

Большие напольные часы из красного дерева в гостиной пробили одиннадцать. Подумать только, сколько я спал. И ощущения от сна были такими странными и ярким. Каждая фраза, каждое движение, каждый запах запомнились так четко, будто это происходило не в моем воображении, утомленном переживаниями предыдущего дня, а в действительности.

Спустя несколько дней мне снова приснилась Гермиона, а потом еще и еще… Теперь чуть ли не каждую ночь мы оказывались в самых разных местах. Хорошо мне знакомых или неизвестных. Это были бары и рестораны Лондона, гостиная Слизерина и библиотека в Хогвартсе, моя давно опустевшая детская и самая дальняя беседка в саду Мэнора, кабинет в Министерстве и поляна, усыпанная желтыми цветами, маленькая комнатка с обоями цвета морской волны и хижина Хагрида, последний ряд в каком-то незнакомом кинотеатре и густой лес с великанскими соснами, книжные лавки магические и магловские… И всегда мы были только вдвоем. Даже в тех местах, в которых по идее так или иначе должны были быть другие люди.

Каждую ночь мы оба старательно делали вид, будто это совершенно естественно. И ладно, если бы это были эротические фантазии. Но нет. Мы даже почти не прикасались друг к другу. Чаще всего разговаривали на самые разные темы. Порой прогуливались по паркам, наслаждаясь пением невидимых глазу птах. Однажды я даже сидел на берегу моря и наблюдал, как Гермиона на закате плещется в теплой черной воде.

Хорошо помню тот момент, когда понял, что это не она снится мне, а мы снимся друг другу. Эта догадка пришла в то утро, когда я проснулся от осознания: какой бы изощренной фантазией ни наделила меня природа, подобных мыслей в моей голове просто не могло возникнуть.

В тот раз мы ехали в Хогвартс-экспрессе. Как всегда бывало в этих снах, я просто обнаружил себя сидящим в купе и смотрящим за проносящимся мимо однообразным пейзажем зеленых полей. Гермиона держала в руках небольшую плоскую коробочку с кнопками, нажимала на них, подносила коробочку к уху, тихо ругалась и снова нажимала на кнопки.

— Что ты хочешь услышать? — поинтересовался я.

— Маму, уже несколько дней не могу до нее дозвониться. И это меня настораживает.

— Дозвониться? — конечно, мне давно объяснили, как функционирует телефон вообще и сотовый в частности. Уж очень часто персонажи фильмов пользовались этими приспособлениями. Но вживую мобильник я видел впервые. И почему-то никак не ожидал, что увижу его у Гермионы.

— Да, что в этом удивительного?

— Не думал, что ты этим пользуешься, — презрительно буркнул я.

— Какие же вы, маги, узколобые и консервативные! — ее раздражение было не только написано на лице, но и четко слышалось в голосе.

— Это не узколобость, а следование традициям.

— Какими бы восхитительными ни были традиции, но слепое следование им — высшая степень глупости. Ты знаешь, что Отталин Гэмбл только в 1849 году смогла добиться принятия использования Хогвартс-Экспресса, хотя первая железная дорога была открыта маглами за 24 года до этого. И с тех пор состав никаким образом не обновлялся. А если бы хоть кто-то поинтересовался новыми достижениями в этой сфере, ученики бы добирались до школы в два, а то и в три раза быстрее.

Автобус Ночной рыцарь вообще начал функционировать полвека назад. Я уже не говорю про шариковые ручки, телефоны и прочие удобные изобретения тех, кого чистокровные маги так презирают. Они значительно облегчили бы жизнь.

Магия развращает своим мнимым всемогуществом. Захотел порезать картошку — взмахни палочкой, захотел переместиться в соседний город — произнеси заклинание, захотел договориться с кем-то несговорчивым — примени Империо, кто-то встал на твоем пути — просто пусти в него Аваду.

Раньше все это восхищало меня, в детстве я чувствовала, что оказалась в сказке. Волшебство — это же так здорово. Но, как бы я ни любила людей, окружающих меня сейчас, я понимаю: отбери у них палочку — и они станут совершенно беспомощными. Хуже пятилетних детей. Более чем уверена, что моя уважаемая свекровь, лишившись возможности колдовать, не приготовила бы и обычного супа.

Даже мистер Уизли, так любящий все магловское, смотрит на эти вещи с мыслью «как бы дополнить их чарами»?

Она умолкла, переводя дух. Горящие страстью глаза делали ее похожей на ту Гермиону, которой эта женщина была много лет назад на уроках трансфигурации и зельеварения. Девчонкой, с блеском отвечающей на вопросы и аргументированно доказывающей свою точку зрения в дискуссиях.

— Мне страшно за свою дочь. Уже сейчас, еще даже не получив палочку, она надеется на магию как на единственную опору в жизни. А мне страшно, потому что кажется, что с ней может случиться что-то такое, в чем волшебство не сможет помочь.

— Интересно, что же такое может произойти? — скептически поинтересовался я.

— Не знаю. Но почему-то меня это пугает.

— Вот и я не могу такого представить. У магии есть ответы если не на все, то почти на все вопросы и решение почти всех задач. Нужно только правильно спрашивать и искать в нужных источниках. Кому, как не тебе, это знать. А брать изобретения маглов и пользоваться ими? Это не умнее, чем пытаться разобраться, как обезьяны используют камни и палки для раскалывания кокоса. Зачем это нам, если у нас есть для этого специальное заклинание, которое не только позволит вскрыть орех, но и не пролить ни капли молока?

— Медицина, наука, техника — за последние сто лет маглы настолько резво шагают вперед во всех областях, что кажется, они вот-вот догонят и перегонят волшебников. Да, есть множество вещей, которым вряд ли найдется альтернатива. Трансгрессия, например. Или некоторые области в лечении, зельеварении. Но все это пшик. Потому что, имея доступ к скрытым от маглов веществам и существам, у которых мы берем составляющие для зелий, они, возможно, придумали бы массу всего полезного. Во всяком случае больше, чем волшебники за последние пятьсот лет.

Ты, например, знаешь, что за сто лет правления Первого Английского Магического Парламента было создано около трех тысяч новых зелий, а за последний век — всего лишь три дюжины? Про заклинания и говорить бесполезно.

Американцы еще пытаются что-то делать. Но в основном это сфера развлечений. Спасибо, что одно из их изобретений помогло построить Ринг Вилидж.

Магам не хватает фантазии и желания менять мир к лучшему. У них и так все хорошо. Вот когда Волдеморт припер всю Великобританию к стенке, сразу начали появляться новшества. Оказалось, что необходима технология, которая позволяет сообщить максимально оперативно большому количеству людей некую информацию. Что сделали волшебники? Позаимствовали магловское изобретение — радио. Не придумали что-то свое, а именно нашли подходящую вещицу у таких слабых, глупых, неприспособленных и непросвященных…

Магическая медицина — это вообще отдельная тема. Огромное количество достижений в этой сфере помогло бы развиться зельеварению до таких невероятных высот! Возможно, работая вместе, ученые волшебники и маглы смогли бы найти лекарства от всех возможных и невозможных болезней.

А я смотрел на нее и не мог найти, что ответить. Мне бы хотелось возразить, сказать, что магам все это не нужно, что благодаря волшебству мы можем перевернуть мир и сделать невозможное. Зачем оглядываться на тех, кто не имеет сил совершить даже возможное. Но слова не находились.

— Знаешь, Статут о секретности — вещь хорошая. Но он сводит магический мир в деградацию. Маглы не знают о нас. Это хорошо: пока они не готовы к такой информации. Но мы-то знаем о них. Мы можем не только жалеть, что не всем людям досталась неведомая мутация, которая позволяет куску деревяшки с закованной в нее мумифицированной частью животного по любой прихоти совершать невероятные вещи. Почему маги не могут этого понять и продолжают топтаться на месте?

— Нам трудно признать, что люди, лишенные статуса избранных, могут быть в чем-то лучше, чем мы, — резюмирующие слова сами сорвались с моих губ.

— Вот именно. И из-за этой гордости…

Она не договорила, посмотрела на лежащий на столике телефон, он как раз заиграл какую-то противную мелодию, схватила его, поднесла к уху и растаяла. Через пару секунд в собственной спальне меня не покидало ощущение чего-то невозможного.

Наконец до меня дошло, что подобные мысли о вреде магии могли быть чьими угодно, но только не моими.

Несколько дней, точнее ночей, я не спал. Просто не мог себя заставить закрыть глаза, понимая, что в этот момент кто-то станет хозяйничать в моем сознании. А пока бодрствовал, не мог выкинуть из головы довольно веские аргументы Гермионы, соглашаться с которыми мне не давала гордость, но противоречить которым не позволял здравый смысл.

Наконец усталость просто вырубила меня на рабочем месте. И я не увидел ни единого сна. На следующую дюжину дней из меня получилась прекрасная сова, ночью с остервенением игнорирующая собственную постель, зато сладко спящая днем на диванчике в собственном кабинете. Благо начало года обычно довольно спокойный период в нашем отделе.

Это могло продолжаться еще долго, но в середине февраля мы случайно встретились в Косом переулке.

— Привет, Грейнджер, — приветливо произнес я, галантно придерживая для нее дверь одного из книжных магазинов. Она вздрогнула и внимательно посмотрела на меня, будто хотела найти какой-то подвох.

— Это не сон, — ответ на ее немой вопрос сорвался у меня автоматически.