38. Сломанные крылья. (1/2)

— Титус, пожалуйста, открой мне. Нам нужно поговорить.

Саманта не обращала внимания на служащих, которые сновали по жилой палубе и в недоумении смотрели на специалиста Трейнор, уже час барабанившую в дверь отсека жизнеобеспечения. Она не вернулась к нему той ночью, dios, и что с того? Просто хотела подумать.

— Рядовой Прастин, немедленно откройте.

После ее шутовской команды дверь все же распахнулась, и Саманта, сидевшая на корточках, прислонившись спиной к холодному металлу, пала прямиком к когтистым стопам своего возлюбленного. Она соскучилась. Да, неделю его избегала — было чертовски много работы и размышлений о будущем. Собственно, ее работа и была размышлениями о будущем. Коммандер все же предоставил ей доступ к оставшейся части модуля памяти. Информация ее сначала шокировала, потом ввела в ступор, а только вчера вечером Саманта легла спать и, засыпая, начала пусть не мечтать — быть может, воображать, возможно, даже планировать. Анализировать открывшуюся ей возможность. Ей нужно было собраться с мыслями.

Она смотрела на Титуса, грозно сложившего руки на груди и сурово взирающего на нее сверху вниз. Его жвалы были плотно поджаты к лицу, сейчас она уже знала, что это у него такое серьезное, напряженное, собранное выражение лица. Наверное, сердится на нее — обманула, он терпеть этого не мог. А она улыбалась, улыбалась во все зубы от радости, глядя на него. Ее улыбка чуть приугасла, когда Саманта заметила, что Титус не просто сложил руки на груди — он зажал их под мышками. Ее сердце сжалось. Он не был зол на нее. Это было что-то другое.

— Помоги мне встать.

Она протянула к нему руки, а он отвернулся. Она поднялась сама и стала с силой тянуть его за локти. Он все же подчинился. Его пальцы дрожали. Он молчал и не смотрел на нее.

— Я пришла к тебе, Титус Прастин. Я соскучилась. Я хочу быть с тобой рядом.

— Я могу дать тебе все, что ты хочешь, Саманта.

Его голос был плоским — почти как человеческий.

— Ты все же слышал наш разговор с Вегой.

Он все слышал и понял по-своему. Она недовольна. У нее были свои мечты — и Титус готов был дать ей все, что в его силах. Дом? Он построит ей дом, там, где она скажет — в лево-мире, в декстро-мире, ему плевать. Дети? Это разорвет ему сердце, но он готов будет допустить близость Саманты с другим и принять ее детей от кого-то, коль ее жажда материнства так велика. Он хотел задать этот вопрос коммандеру Вакариану, а потом смутился и поинтересовался, что такое лабрадор. Тот рассмеялся и сказал, что лабрадоры не сьедобны.

Но она не пришла ни тогда ночью, ни на следующий день, ни завтра, ни послезавтра. Возможно, она не хотела строить свою мечту с ним — Вега куда больше подходил на эту роль. Титус медленно умирал эти дни. Когда они подлетали к Тори, он взглянул на себя в зеркало и опешил — кожа вокруг глаз почернела и ссохлась, шея исхудала, а пластины были покрыты серым тусклым налетом. Он был похож на живой труп. Духи, на него же расчитывают: план операции разрабатывался так тщательно, и его роль в ней была очень важна. Он заставил себя поесть и попить, потом его долго рвало.

Она с ним играла, как со щенком — то ласкала, то отталкивала. Какой-то частью себя Титус понимал, что эта женщина его погубит. Он не просто ее полюбил. Он ее полюбил. А ей все было смешно, и сейчас Саманта смотрела на него, находящегося за полшага от смерти, и смеялась, гладила и целовала его ладони, ведь до лица и даже шеи со своим ростом дотянуться не могла, а он не наклонялся, чтобы приласкать ее. Как она могла быть настолько жестокой?

— Титус, я пришла сказать тебе кое-что важное. Я приняла решение.

Ему стало дурно. Через двадцать четыре часа запланировано десантирование, а он на ногах не стоит. Сейчас она скажет, что бросает его, и сердце Титуса Прастина остановится. Он видел только лампу освещения, она угрожающе покачивалась влево и вправо, выдавая его состояние.

— Мне плевать на всех. Я люблю тебя, слышишь, Титус? Мы построим дом только там, где нам обоим будут рады, если мы захотим детей, они у нас будут. Но это не так важно. Единственное, чего я на самом деле хочу — больше никогда не бояться. Я прикасаюсь к твоей руке — и страха нет, я могу жить дальше. Тебя нет рядом — и я снова падаю на дно колодца вместе с трупами. Ты веришь мне?

Она почувствует, как трясутся его руки — плевать. Он хотел никогда не выпускать эту девушку из объятий и прижал ее к себе, будто в последний раз.

Когда он, наконец, наклонился, чтобы лизнуть ее губы, а она обвила руками его шею, Саманта вздрогнула: кожа не шее Титуса висела. Такой признак казался нездоровым. Она ущипнула его и спросила полушепотом, словно обнаружила что-то запретное:

— Что это, Титус?

Вместо ответа он перехватил ее руку и привычным жестом потерся о мягкую ладонь. Она вывернулась и стала ощупывать его тело. Почему он никогда не носит рубашку? Будто специально хочет ее смутить. Mierda, она даже не знала, на что обратить внимание. Он худой, твердый и здоровенный, впрочем, как всегда. Потом Саманта поняла, что даже от ее легких прикосновений он покачивался.

— Да отвечай же, что с тобой?!

— Я скучал.

Титус приложил ее ладони к своим глазам. Она закрыла собой весь его мир, но это было счастьем. Он был пьян ею.

— Это ненормально. Идем в медотсек.

— Пойдем, лучше я выпью коктейль.

Он одевался, как во сне — может, стоит постараться открыть глаза? Как в детстве, вот-вот отец позовет его, напоминая, что пора вставать. Он не хотел просыпаться. Он хотел провести всю свою жизнь в этой то ли прекрасной грезе, то ли в страшном кошмаре. Он так любил ее, это крошечную чужую девушку… Вся его кровь, вся его жизнь теперь была в ней.

На кухне он пил белковый коктейль, с улыбкой глядя на то, как Саманта копается в недрах холодильника в поисках своего любимого красного сока. Она сетовала, что тот закончился, но не торопилась вылазить из хранилища человеческих деликатесов.

Внутренности скрутило так, что он не смог вдохнуть, потом началось жжение. Не вырвало — уже хорошо, с этим можно жить.

А Саманта достала молоко и налила себе половину стакана, долив вторую половину водой. Потом она удивила его еще больше, достав какой то пакетик с порошком из кармана и всыпав его в стакан. Прастин опешил — насколько ему дали понять, среди людей это считалось чем-то очень постыдным, а на корабле так и вообще было запрещено.

— Наркотики? Ты же говорила, нельзя на службе.

— Ты с ума сошел? Это чтобы живот не болел. Я молоко не могу пить. Не усваивается без ферментов.

Титус так хотел бы, чтобы от его боли в желудке был такой волшебный порошок. Хотя… Лекарство приняла Саманта, а легче стало ему. Он мог разговаривать нормально.

— Молоко? Вега любит молоко. Коммандер смеялся, что это детская пища.

Он ничего не знал про молоко, кроме только что озвученного. Время от времени они втроем сталкивались на кухне, и коммандер с лейтенантом начинали свои бесконечные подколы, в том числе насчет любви Веги к молоку. Титус не мог отличить правду ото лжи в их шутках — даже коммандер выражался так затейливо, что ему прямая дорога в политики была.

— Ну да, новорожденные пьют молоко. Потом у некоторых эта способность утрачивается, у некоторых — нет.

— Ты тоже могла пить молоко в детстве? Сейчас — нет?

— Материнское могла. Коровье — нет.

— Материнское? Сделано из матери?

Саманта прыснула со смеху, и белая жидкость стала стекать по ее смуглой шее, теряясь за воротом форменного пиджака.

— Из груди моей матери. Титус, ты шутишь сейчас, правда?

Боль в желудке прошла. Титус наполнил еще один стакан — он стал понемногу оживать, и духи свидетели, силы ему понадобятся. Саманта пыталась вытереться кухонными полотенцами.

— Из груди. Из груди. Это же…

Да, то самое место, ласки которого Саманта так любила. Это казалось странным. Тут таилась загадка, но вникать было немного…

Может, постараться забыть об этом всем? Все равно Саманта молоко не любила. Но ей так нравилось, чтобы он гладил и прикусывал ее грудь — девушка подавалась навстречу бедрами, начинала призывно тереться об него, размазывая по пластинам соки своего наслаждения. Один раз он терзал ее соски бесконечно долго, и Саманта финишировала просто так, настолько она была чувствительна к такого рода играм. Но молоко…

-…

— Извини, ты сказал что-то, а я не поняла.

— Я все пытаюсь понять. Вы пьете то, что выходит из других тел?

— Ну взрослые пьют молоко коров, коз и других животных.

Титус старался думать о дожде, о горах… О чем угодно, лишь бы не вернуть назад оба коктейля.

— Саманта, это же ужасно.

Саманта легко парировала, задрав подбородок, но Титус не понял суть ее претензий:

— А вы камушки едите. Как куры.

— Что такое куры?

Только когда Саманта ему поклялась всеми духами, что молоко давать она не будет, сколько бы за грудь он ее не трогал, Титусу стало легче. Они полулежали в обнимку в комнате отдыха, позволив себе такое впервые, наплевав на всех и вся. Ему было хорошо. Ее волосы щекотали шею. Нужно было бы проверить снаряжение, шлем, который на прошлой операции ни с того ни с сего вышел из строя, но Титус упивался рядом со своей любимой каждой секундой, как если она была последней. Он просто не мог поверить в то, что Саманта рядом, тут, с ним, она его любит.

Духи, она сказала, что любит. Его переводчик использовал старую книжную фразу, которая звучала высокопарно и нелепо, но как он был рад это слышать! Ровно ту же он начертал своей краской в ванной комнате коммандера, зачем — и сам не мог вспомнить из-за спиртного. Запомнилось только, что коммандер был не рад. Навряд ли Саманта успела ее прочесть.

— Ты сказала мне кое-что. Там, у меня.

— Я сказала, что люблю тебя.

Он зарылся носом в ее макушку и секунды остановили свой ход. Удовольствие от ее признания сковало его, заставило оцепенеть, а потом он ответил тем же, той же старинной фразой из романов, бережно обернув ее в рокот обожания и страсти. Иным способом выразить себя он не мог — ему объясняли, что турианская мимика для людей скупа и неуловима. Может, она поймет мерцание его голоса? Ему сказали, земные девушки на такое ведутся.

— Красиво. У тебя красивый голос. Звучит как гром.

Она не понимала подтекста. Ей просто нравилось, как это звучит. Придется объясниться словами. Сейчас Титус чувствовал и разочарование, и трогательную нежность — словно девушка была и слепа, и глуха, и понимала лишь то, что могло быть написано. Словно Саманта была компьютером, который понимал лишь голые слова. Он попытался подобрать их — и сейчас ему пригодились те фразы из книг, за которые в детстве его ругал отец. Их страницы покрывало кружевное плетение из слов, заставлявшее его сердце трепетать. Он и сам хотел бы научиться подбирать слова так складно, чтобы заставить чужое сердце дрогнуть, но отец отправил его в армию. А следом отправился на войну сам.

— Каждое мгновение с тобой похоже на сбывшуюся мечту, Саманта. Ты — мой источник силы, и я буду любить тебя вечно.

Он продолжал говорить, а она замерла и сжала его руку. Когда Титус умолк, она подняла голову — глаза девушки были полны слез.

— Я тоже люблю тебя. Пожалуйста, вернись живым.

А потом он ласкал ее тело, и когда увидел красные пятна на нем, кое-где слезшие с мягкой кожи, а кое-где оставшиеся, безумие ударило по кнопке вброса топлива, и на время они забыли обо всем.

Они забыли, где находились, они не думали о будущем, они не думали о прошлом. Все это не имело значения. Титус не хотел остаться на ее коже — он хотел войти под нее и остаться в своей любимой навсегда. А Саманта хотела того же.

Не только звезды были свидетелями их уединения. По двум телам, покрытым одной и той же краской, скользил тяжелый свинцовый взгляд. Ненависть в нем преломляла происходившее так, что все ему представлялось иначе. Юный Титус пил из источника ее страсти — но нет, в калейдоскопе осколков разбитого сердца виделась совсем другая картина. Рогатый демон прижимался кольцом игольчатых зубов к медовому лону, чтобы иссушить его дотла, сожрать изнутри и опустошить гладкое смуглое тело, оставив лишь прекрасную оболочку. Искушенная Саманта с лукавой улыбкой забавлялась, пробуя на вкус чужую чувствительную плоть — а другу, ставшему врагом, казалось, что девушку заполняют ядовитые змеи, лезут ей в рот, набиваются во внутренности, ее живот опухает и увеличивается, и от страшных фантазий кровь стыла в жилах.