Пролог "Не призывайте белых лебедей" (1/2)
Прага. Наши дни.
— На кого он похож?
Заговорив, Ник, конечно, и не подумал поднять голову. Так и сидел напротив, низко склонившись над скетчбуком, и с небрежной ленцой растирал пальцами краешек пастельного пятна. И, кажется, только его одного не бесила ошалевшая толпа туристов, что минуту назад ввалилась в МакДак и теперь верещала на разные голоса.
— Кто?
— Музей.
Тис знала ответ, но всё же качнулась к окну да и зависла так, чуть склонив голову набок, будто марионетка на ослабевших нитях.
— На майского жука.
Ник беззвучно пошамкал губами, пухлыми как у девчонки, откинулся на спинку дивана, но не обернулся: мокрый после дождя Национальный музей, живописно расцвеченный золотом и зеленцой, возвышался аккурат за его плечом. Только светофоры горели красным.
Тис любила майских жуков. Их изумрудные спинки напоминали ей о лете в деревне, о запахе отсыревших спичечных коробков, о пышных шапках пионов и раскаленных от жары кирпичах, что были вкопаны в землю вокруг цветника, — если приподнять аккуратно палкой, дед не заметит, зато непременно найдешь парочку червяков или мокриц.
Ник предпочитал осень или раннюю весну. Пузатые чашки с кофе, о которые можно греть руки. Хлебные крошки, чтобы кормить голубей, — и плевать, если кормить их запрещено. А еще кожаные куртки и бабские шарфы из New Yorker, хотя мог бы позволить себе что покруче.
Тис зевнула, ткнулась подбородком в дорогой шейный платок — подарок Ника — и, включив на телефоне камеру, передвинулась ближе к проходу.
Клац, клац, клац. Ник и его скетчбуки на фоне музея и светофоров — одна и та же картина каждый второй четверг месяца. А еще переслащенный латте из McCafe и шоколадные профитроли, к которым, конечно, никто не притронется.
Скука смертная, но Тис любила их маленькую традицию. В числе прочих, тоже маленьких и уютных.
— Продолжай в том же духе, и твои подписчики нас поженят. — Ник подмигнул, громко хрустнул цветными пальцами и вновь вернулся к скетчбуку.
— Только потому, что я не выкладывала твоего лица.
С лицом у Ника всё было в порядке, несмотря даже на вечные мешки под глазами и звездочки глиттера на щеках. Но тот, кто исправно совершал набеги на ее инстаграм, вряд ли признал бы соперника в шестнадцатилетнем мальчишке.
И никто бы не догадался, что этот мальчишка годится ей в отцы.
— Тебе нужен донор.
— Вот как… — Тис усмехнулась и перелистнула фотографии, выбирая лучшую.
Об «идеальных донорах» она знала лишь понаслышке — из рассказов Ника. Впрочем, как почти всё, что знала теперь о новой жизни.
Ник дразнил ее, называл «девочкой в коме», но Тис слишком устала, чтобы углубляться и задавать вопросы, тем более — проверять на себе. А в «идеальных доноров» просто-напросто не верила, как и — теперь — в любовь.
— Я уже сто раз говорил, под лежачий камень вода не течет, — предсказуемо завел любимую пластинку Ник. Порой он напоминал ворчливого папашу, который мечтает поскорее сплавить непутевую дочь замуж. С одной лишь разницей: его дочурке пришлось бы пить кровь суженого в прямом смысле. — Можешь кукситься сколько угодно, но на заменителях долго не продержишься.
— И что ты предлагаешь? — Теперь настал черед Тис не поднимать голову. Палец же быстро щелкал по электронным сердечкам, окрашивая их в красный. — Объявление дать? Пост в инсту запилить? А может, надкусывать каждого, кто попадается на пути?
— Фу, блин… — Ника так передернуло, что кофейные чашки задрожали на пластиковых подносах. — Вот на хрена всё опошлять? Никто не просил тебя «надкусывать». Я не надкусывал Барб!
Тис оставалось лишь закатить глаза: эту историю она давным-давно знала уже наизусть. Не то чтобы Нику нравилась роль вдовца, но он не упускал случая посокрушаться о своей потере. Вторая любимая пластинка.
— Думаешь, она и вправду тебя любила?
— Мы прожили вместе тридцать лет, — отрезал Ник. Скетчбук сердито зашуршал страницами и быстро исчез в недрах рюкзака, следом — коробка с пастелью.
— Половину из которых она скорее походила на твою мать, чем на жену.
— А на похоронах мне пришлось называться ее племянником, и что? Ты так и не догнала, Таисия, — Ник назвал ее полным именем, даже с той же интонацией, что прежде дед. Затем понизил голос и зашипел: — Мы не такие, как все. Ни к живым и ни к мертвым. Хочешь выжить — привыкай. А не нравится, можешь снова сигать с моста.
— Я не сигала с моста! — Тис ощерилась, подалась вперед, навалившись грудью на стол, но тут же потеряла весь боевой запал.
У Ника, быть может, и были ответы на все вопросы, но ей пришлось собирать память о последних минутах «до», будто мозаику.
Вот желтые шапки фонарей и убегающий в ночную даль трамвай. На площади неподалеку играет гармонь, и «Сказки Венского леса» льются по притихшим улочкам, переплетаются с нежным шепотом и растворяются над рекой. Вот теплые сильные руки сначала на талии и плечах, а после — на шее… И свет мостовых фонарей меркнет, меркнет, меркнет…
***</p>
Очнулась Тис ранним серым утром. На вонючем топком берегу, засыпанном мусором так, что не видно земли. Вокруг гомонили птицы: жирные лебеди и страшные рыжие утки с красными глазами. Но громче всех орал здоровенный косматый бомж, такой грязный, что в нем с трудом можно было признать человека. Он стоял над Тис, распластанной на границе воды и суши, и тыкал палкой, точно в мертвую зверюшку. Но Тис не чувствовала боли, только усталость. Закрыть глаза, закрыть… исчезнуть…
— Уходи, уходи, уходи! — вопил бомж и воинственно топал ногами, размалывая в труху несчастную картонную коробку, на которой стоял.
Кровавые разводы густо покрывали губы и пальцы чудовища, белое платье Тис, ее тонкие изувеченные запястья — стоило испугаться, заверещать, попытаться сбежать, но страх, как и боль, отступили перед усталостью. Сил хватило только на то, чтобы чуть приподняться, вытащить из-под цепких голубиных лап разорванный подол платья и, наконец, ткнуться в колени лбом.
— Уходи!
— Ну и на хрена?.. — негромкий мальчишеский голос донесся издалека, но легко перекрыл вопли бомжа и гомон птиц.
— Мы что, нелюди, что ли? — отвечал другой, старческий и скрипучий. — Вот еще, грех на душу брать. Померла бы девчонка.
— Да лучше бы померла.
Голоса и шаги приближались. Тис не сразу сообразила, что говорили на чужом для нее языке, и всё же понимала каждое слово.
— Только самоубийц мне и не хватало, — продолжал мальчишка. Он явно злился, но ступал легко, пружиня, будто кот. Тис не могла видеть, но чувствовала. И пахло от него вкусно: мылом, кофе и медовыми коржами. Совсем не так, как от его спутника. От того несло изношенным грязным телом, кислой капустой и перегаром. Даже от всё еще вопящего громилы и то смердело поменьше.
— Заткнись, Ходор, — остановившись в шаге от Тис, велел мальчишка. И хотя приказ прозвучал не слишком-то сурово, бомж наконец заткнулся.
«Ух ты, бля! Да прямо «Игра престолов». — Тис подавилась противной вязкой слюной и вдруг залилась таким же противным смехом. (1) Тот забулькал в горле, ошпарил губы и, вырвавшись на волю, всполошил лебедей. Сильные крылья забили о воздух, бумажки и пакеты сорвались с земли и полетели прямёхонько в Тис, но та продолжала смеяться, и на всё ей было теперь плевать.
Но удивленный свист, придушенный на излете, заставил ее поднять-таки голову и открыть глаза.
— Ничего себе… Царевна-лебедь.
Мальчишка стоял напротив — смесь Томаса Сангстера и Дэйна ДеХаана: болезненно худой, лохматый и безвременный. Такой до самой старости будет выглядеть на шестнадцать, а мелкие морщины, если и испещрят лицо, останутся незамеченными. Маленькая собачка, которая всегда щенок.
Но смотрел он по-взрослому, тяжело и оценивающе. Наконец пожевал губами и вынес вердикт:
— Да, такую не грех пожалеть.
Пухлые губы смягчила улыбка, но лицо стало жестче, злее. И Тис убедилась, что мальчишка куда старше, чем могло показаться.
— Она знает, Ник! Она точно знает! — вдруг зачастил стариковский голос. Его обладатель стоял поодаль, жался к дереву и подходить не спешил. — Забери ее, ради бога. Просто забери!
— Так может не стоило ее трогать? — окрысился мальчишка. Бросил через плечо короткий взгляд и вновь уставился на Тис. Следил, чтоб не исчезла. Будто она могла убежать или хотя бы пошевелиться. Хотя бы испугаться… — Натворили дел, а теперь «забери».
— Это наш берег! Нам утопленники и копы здесь без надобности! — загромыхал было старик, но быстро сдулся и добавил уже вполголоса: — И так за каждого дохлого лебедя гоняют, а тут девчонка. Тем более такая… Невеста, что ли?
Хороша невеста. Вся в грязи и тине, вместо фаты окровавленные перья и щетинки древесной трухи — красота невиданная. Такую лебёдушку не каждая нечисть замуж возьмет — испугается.
Кажется, Тис пробурчала всё это вслух: заломила к плечам вялые руки и закачалась тихонько из стороны в сторону. Ник фыркнул и негромко, с издевкой напел:
— «Не поддавайтесь соблазну, не призывайте белых лебедей». — Пел он паршиво. (2)
Затем присел перед Тис на корточки и решительно отодрал от ее щеки корку грязных свалявшихся волос. Тис не отшатнулась, напротив, невольно поддалась вперед: пальцы у Ника были теплыми, такими теплыми, что захотелось плакать…
— Ты откуда такая взялась, деточка?
Она не помнила. Ничего толком не помнила. Только дурацкое белое платье, что, мокрое и грязное, липло теперь к груди и ногам.
Тис сама ни за что бы такое не выбрала: слишком маркое, слишком откровенное. И этот дурацкий шлейф! Но всё же надела и даже шпильки напялила: ноги помнили, как спотыкались на древней брусчатке и покатых ступеньках каменного моста.
— На Пршикопе она была, — подсказал старик. Кажется, он, зараза, умел читать мысли. Но видел то, что от Тис ускользало: — На вечеринке для толстосумов.
— Белая вечеринка, — растянулся в плотоядной улыбке Ник, и Тис наконец испугалась. — Вот оно что… Не лебедица — жертвенная овца.
Но улыбка тут же скукожилась, на лицо — жуткое безвременное лицо — легла белесая тень.
— Голодная? — спросил Ник резко, с нажимом. Тис покачала головой: хотелось одного — спать.
Ник насупился, взглянул на притихшего громилу и вновь пожевал губами. Дед делал так же: беззвучно шамкал и шамкал щербатым ртом, иногда причмокивал, чаще — сплевывал. И думал о чем-то далеком, и хмурил собравшийся гармошкой лоб.
«Забери меня домой, дед. Забери с вонючего этого берега, из города чужого, из тела непослушного… — забери».
— Призвали на свою голову… — прошелестел недовольно старик, отлепился наконец от дерева и широко, от души перекрестился.
Ник шикнул на него так громко, что птицы бросились врассыпную. Затем потребовал:
— Тащи!
Старик заворчал и бочком, по-прежнему прячась за изломанными ветками и редкой листвой, поплелся к громиле. Медленно-медленно, будто ноги едва держали. Громила же бестолково топтался на месте, пучил глаза и тоненько скулил на одной жалостливой ноте. Вот бы сорваться с места, подлететь, вцепиться в горло — заткнуть! Но вместо этого Тис пучила глаза и тоже скулила. А птицы возмущенно галдели в ответ.
— Отдай, Ходор, отдай, — уговаривал старик, похлопывая громилу по пузатым карманам грязной, засаленной куртки. Тот уворачивался, тряс головой и лепетал, будто ребенок: «Моё. Моё».
— Живо дай сюда! — гневный рык вспорол воздух. И тут же притихли все, даже птицы. Тис дышала тяжело, сверлила громилу взглядом, а рык всё еще царапал горло, горчил на языке гарью и смолой.
— Что за хрень?.. Тебе тут вообще дохлой валяться полагается, — Ник явно опешил, поднялся на ноги, попятился в сторону. Тис не смотрела, но знала: в зеленых, с бурыми крапинками глазах заплескалась растерянность. И усталость. Такая же вселенская усталость, что давила к земле безвольное тело Тис.
— Зря мы ее… — кажется, дошло уже и до старика. Он наконец запустил руку в карман застывшего в испуге громилы и вытащил на свет помятую фляжку. Подходить к Нику не стал — швырнул фляжку и снова спрятался в тени. Тис и рассмотреть-то его толком не сумела: плесневелый гриб, да и только.
Ник фляжку поймал, с сомнением повертел и всё же решился: свинтил крышку, в один шаг подошел к Тис, ткнул грязным горлышком ей в губы. Она только и успела заметить здоровенные жирные отпечатки на металлическом корпусе.
— Нет. — Мотнула башкой. К горлу подкатила рвота. Но Ник церемониться не стал: схватил Тис за волосы, рывком задрал ее голову и влил прямо в глотку что-то вязкое, соленое, с мерзким душком…
— Обратили, как же… Бракоделы хреновы, — долго стучало потом в висках голосом Ника, обреченным, усталым и лишь капельку — злым, пока Тис, скрючившись на берегу, рвала желчью, кровью и, кажется, собственными кишками. Ник сидел рядом, прямо на грязной земле, привалившись спиной к трухлявому дереву. И глупо было надеяться, что это странное утро всего лишь привиделось ей.
— Аппетит придет. Со временем, — говорил Ник позже, как-то неуверенно, будто для галочки. Тщательно выговаривая слова, задавал с десяток вопросов, но Тис не могла ответить ни на один из них. Имя свое помнила, деда, давно ушедшего, платье… — пожалуй, и всё.
Ник терял терпение, чиркал колесом зажигалки, хмурился и снова спрашивал что-то.
— Шкура на стене висела… — ответила Тис невпопад на очередной вопрос.
— «U Medvidku», — донеслось из-за кустов. Тис к тому моменту забыла уже и про старика, и про громилу. А вот название отеля вспомнила. Вспомнила песочные стены, белый деревянный подоконник, на котором сидела однажды, почему-то по пояс голая, стеклянную лимонадницу на ресепшене…
Ник тут же сцапал за плечо (пальцы его казались теперь горячими, будто угли), рывком поставил на ноги.
— Ты ей хоть объясни, — вновь вмешался старик.