Часть 34 (2/2)

***

Оставшись только в форменных штанах и изодранных остатках куртки, Баки, шаркая ногами, вышел из горящего здания, залитого кровью тех, кто держал его в плену, навстречу снегу. Ветер, резкий и ледяной, пронизывал его насквозь, но это было облегчением и радостью по сравнению с тёмными, сырыми недрами камеры или абсолютной белизной комнаты, в которой его уродовали. Солнце скрылось за дымом и облаками, и Баки заморгал. Слёзы катились по его лицу, пока он шёл вперёд.

Через пять минут босые ноги онемели, а через десять — посинели пальцы правой руки. Зубы стучали, но все, о чём он мог думать — «Я свободен, я свободен, я свободен, я свободен».…

***

Он упал в снег, надеясь, что смерть придет за ним, когда тень скользнула по его лицу. Врожденное и вбитое в него желание сражаться и жить захлестнули, и Баки набросился на человека, завывая, как умирающее, отчаявшееся животное. Тихий голос успокоил его, а тёплые руки коснулись плеч.

***

Снова придя в себя, Баки обнаружил, что лежит на маленькой кровати под тёплыми одеялами, стены комнаты были освещены оранжевым светом. Он медленно моргнул, оглядываясь по сторонам, когда в комнату вошел пожилой мужчина в пальто со знаком Организации Объединенных Наций на плече.

***

— Сержант Джеймс Бьюкенен Барнс. Единственный выживший во время нападения на конвой в две тысячи восьмом. Вы пропали, вас считали мёртвым. — Мужчина рассказал ему об этом после горячей еды, душа и чистой одежды. Баки ничего не ответил и уставился вперед. — Сынок… Ты хоть представляешь, где ты и какой сейчас год?

Баки промолчал.

— Сержант Барнс? — спросил мужчина и наклонил голову, пытаясь поймать взгляд Баки. Баки не двигался. Мужчина вздохнул. — Вы находитесь в госпитале для ветеранов неподалёку от Лондона. Сейчас две тысячи одиннадцатый год.

***

Когда он выздоровел, и врачи убедились, что он не пострадал от холода и пребывания в плену, его посадили на частный самолет и отправили домой.

***

Баки встретил вооруженный отряд и провёл через военный бункер к грузовику, на котором его отвезли в другое место для тщательного осмотра и допроса. Всё это время он молчал, низко опустив голову и сложив руки перед собой. Ему хотелось съежиться, спрятаться, свернуться калачиком и спрятать шрамы, металл, боль — всю ту грязь и мерзость, что Зола сделал с ним в России.

Вот только после Лондона, после всех осмотров, когда его вечно дергали и просили: «Не могли бы вы ещё раз пошевелить металлической рукой, сержант Барнс?», он понимал, что не сможет свернуться и спрятаться в своей раковине. Будут еще тесты, ещё проверки, ещё разговоры, ещё вопросы. Ещё больше всего того, чего он не хотел.

Ему выделили все заднее сиденье, на котором Баки лежал, свернувшись в позе эмбриона лицом к сидению, положив голову на правую руку и вытянув металлическую вдоль его бока. Его сопровождающие сидевшие на передних сиденьях, ничего не сказали, и грузовик плавно тронулся с места.

Он не собирался спать, но все же заснул; ему снился огонь. И если он дрожал, хныкал или кричал во сне, сопровождающие ничего не сказали, когда он проснулся.

***

— Сержант Барнс, опишите, что произошло в тот момент, когда на вашу колонну напали.

С противоположной стороны стола на его лицо была нацелена камера. Баки смотрел сквозь неё, отчаянно мечтая уничтожить эту адскую херню одним взглядом.

— Ночью было холодно. Примерно середина октября. Полная тишина. Машины впереди и позади шахты были перевернуты взрывчаткой. От силы удара и жара дверь распахнулась, и меня выбросило из машины в снег. Я… мало что помню, кроме боли и холода. Слышал выстрелы и крики. Я попытался приподняться и понял, что не могу.

— Почему вы не могли, сержант?

Баки моргнул, тяжело дыша и медленно сглатывая.

— У меня не было руки. От середины бицепса просто… окровавленный, сломанный обрубок. Огонь заполнил небо. Кто-то… тащил меня. После этого я потерял сознание.

— Когда вы проснулись, где вы были? И что видели?

Он ненавидел это. Ненавидел каждое мгновение. Огонь свернулся у него в животе, как драконий хвост, обвивающий внутренности.

— Я был в бетонной камере. Было холодно, сыро. Пахло плесенью. Не знаю, где был. Где-то в России, наверное.

Его голос был ровным. Он отвернулся от камеры, поджав губы и сжав челюсти, быстро облизнул нижнюю губу.

— Что вы испытали в этой камере?

— А что чувствуют в заключении? Опустошение. Страх. Одиночество. Тревога. Меня держали взаперти, как животное, а обращались ещё хуже. — Адский огонь согрел его язык, и Баки перевёл взгляд с камеры на стоящих за ней людей.

— Насколько хуже?

— Ты что, серьёзно, мать твою, — прошептал Баки, медленно расправляя плечи. — У тебя хватает наглости спрашивать, насколько хуже? Меня почти не кормили и редко давали спать, а если и давали, то скоро будили, или я сам просыпался от кошмаров. Меня резали, пытаясь приладить ебаные кошмарные штуки вместо руки, и где, бля, вы были?! Где вы были, суки, пока я был заперт под снегом, льдом и грязью России три ебаных года?!

— Сержант Барнс, пожалуйста, сохраняйте спокойствие…

— Нет! — закричал Баки, вскакивая со стула и яростно дергая себя за левый рукав рубашки. — Ты не имеешь никакого гребаного права приказывать мне успокоиться! Вы не имеете права задавать мне эти вопросы и вписывать мой трехлетний кошмар в список своих достижений! В меня втыкали иглы, накачивали наркотиками, связывали, подогнали и, бля, приварили ко мне металл!

Из рукава полезли нитки, гнев и адреналин подогнали сунуть пальцы в шов и рвануть. Он обнажил металлическую руку, рыча, как собака.

— Хотите знать, что случилось со мной в России? Хотите знать, что я видел и пережил? Вот ебаный ответ!

Баки схватился за край стола — маленького, металлического, привинченного к полу — и вырвал его, швырнув через всю комнату.

***

Его неделю держали под успокоительным, проводя тесты и изучая металлическую руку. Они хотели посмотреть, как она работает, на что способна. Они могли сделать это, только когда Баки был настолько накачан лекарствами, что он с таким же успехом мог быть в коме.

Напоминало произошедшее с ним в России; воспоминания сливались воедино, и чаще всего его тошнило и выводило из равновесия. Он лишь смутно помнил, как проходили дни.

***

Баки попытался задушить ученого, когда услышал, что правительство разочаровано тем, что металлический протез невозможно снять — они хотели проанализировать его подробнее и рассмотреть содержимое.

***

Его продолжали усыплять и допрашивали, когда он был достаточно в сознании, чтобы говорить связно, но достаточно слаб, чтобы наброситься. Они записали, насколько это было в их силах, все, что Баки мог вспомнить: от момента захвата до того дня, когда он убил Золу и сбежал с объекта. Запись шла, даже когда он спал, так как они обнаружили, что Баки часто говорил или кричал во сне.

Только в две тысячи тринадцатом году его сочли готовым вернуться к гражданской жизни. С его семьей связались и сообщили, что он жив и отправляется домой, но не упомянули, что последние два года он провёл в психиатрическом и научном отделении правительства.