8 (2/2)

– Держи, – Алекс протянула ему пакеты. – Но не открывай пока, просто отнеси в комнату.

Уилл кивнул, но и не думал двигаться с места, он наблюдал, как девушка вешает куртку на вешалку, как снимает обувь, оставляя ботинки в прихожей.

– Я всю ночь провела в лаборатории, успела забежать домой только за вещами, – рассказывала она, пока они шли вглубь квартиры Лектеров. – Мне нужен душ и завтрак.

Она назвала домом комнату в общежитии. Уилл отметил это вскользь, но почему-то ощутил укол досады. Он, действительно, ревнует… Какая глупость!

Уилл готовил еду сам. Конечно, не так виртуозно, как отец, не так скрупулезно и витиевато, но съедобно и даже вкусно. Он уже все продумал и просчитал, по шагам, вплоть до минут, у него было время придумать, какой завтрак он приготовит для себя и Алекс, как будет приятно и знакомо вновь смущаться под ее взглядом, ощущать его на себе – потому что она любила смотреть, как он готовит.

– У меня есть три дня выходных, включая сегодняшний… – доносилось до Уилла сквозь шум воды, через стекло полуоткрытой душевой кабины.

Стенка была прозрачной, но матовой, очертания женского силуэта прорисовывались яркими контурами, и Уилл невольно пожалел, что он не художник – иначе он бы это нарисовал.

Она была красивой, еще красивее, чем раньше, еще более взрослой и привлекательной – несмотря на то, что комплекция девушки почти не изменилась, она по-прежнему оставалась худой, с небольшой грудью и узкими бедрами. Уилл видел ее голой много раз – слишком много раз… Когда он был ребенком, он никак это не воспринимал – отвык даже думать, что в виде обнаженного тела может быть что-то постыдное.

Но возраст брал свое. Уилл невольно закусил губу, отвернулся от душевой, встретился глазами со своим отражением в запотевшем зеркале… Спина покрылась испариной под рубашкой, но отнюдь не от жара ванной комнаты.

«Идиот», – отругал он сам себя мысленно.

Как только она выйдет из душа, он пойдет готовить завтрак – такова была его задумка. У нее будет время вытереться, одеться, он не станет искушаться присутствием, пускай и ему не хотелось ни на шаг от нее отходить.

Три дня… Сегодня Сочельник, завтра Рождество, потом – еще один день их коротких каникул, во время которых они сходят в музей естествознания или в парк, или на выставку отвратительного современного искусства, или просто будут сидеть дома, разговаривать или молчать – это не столь важно. Часы пролетали незаметно, и так каждый раз… А он – просто неблагодарный осел, который жадно хочет оставить Алекс только для себя.

Она спустилась на первый этаж, шлепая босыми ногами по паркету, ее волосы были влажными, хаотично разбросаны по плечам. Уилл редко видел ее без хвоста… Даже на ночь она забирала волосы в пучок, чтобы они не мешали, чтобы не расползались по подушке. Он никогда не говорил, что он вовсе не против – и что это даже забавно, зарываться в ее волосы, ощущать аромат духов, шампуня, приятных масел, что они щекотят нос, иногда попадают в рот.

Ему захотелось прикоснуться к ее волосам, но у него руки были в красной рыбе, которую он нарезал ломтиками. Алекс сама подошла к нему и обняла со спины, кладя ладони ему на талию.

– Отец оставил нам кое-что, – молвил Уилл. – Оно на столе, в зале.

Алекс многозначно хмыкнула, нехотя отстранилась, а затем пошла в обеденный зал, оставляя юношу молча смотреть ей вслед.

На ней была его рубашка, свободно спадающая по телу, с закатанными рукавами, доходящая до середины бедра, и странная мысль посетила Уилла: надела ли она шорты, или, как обычно, максимум что на ней надето – нижнее белье?

Из непривычного фантазийного тумана его вырвало острое, короткое, но отрезвляющее ощущение боли, нож выпал из руки, звякнув рукоятью по столешнице рабочей поверхности. Уилл выругался сквозь зубы и сунул порезанную руку под кран, розовая вода струилась по раскрытой ладони в раковину, а из соседнего помещения послышался восторженный возглас.

Мгновение спустя Алекс появилась на кухне.

– Лирическая Опера! Сегодня! – воскликнула она. – Как тебе удалось достать билеты? У них же все было распродано еще в начале декабря!

Уилл выключил кран. Алекс говорила о своем желании пойти на рождественское музыкальное представление только ему – а он обратился за помощью к доктору Лектеру.

– Пришлось применить фантазию… и силу, – его губы растянулись в улыбке. – Раз ради оперы люди готовы пойти на убийство.

– Что с рукой?

– Порезался, – равнодушно пожал он плечами. – Так мы идем?

– Конечно, – Алекс приблизилась, потянулась к ладони Уилла, чтобы убедиться в правдивости его слов. – Ты еще спрашиваешь.

На указательном пальце алела капелька крови, Уилл смотрел на Алекс, Алекс смотрела на его чуть подрагивающую руку напротив своего лица.

– Не смей себя калечить, – в шутку сказала она, поднося к губам пальцы юноши. – Ты – произведение искусства.

Она поцеловала его в центр ладони, он ахнул, жар мгновенно растекся от живота к конечностям, кровь прилила к щекам. Он не убирал руку, он смотрел ей в глаза, длинные ресницы дрожали, рот чуть приоткрылся в немом вопросе.

Ему по-прежнему нравилось то, что нравилось ей. Алекс прекрасно понимала цену отсутствия границ, невозможности отказа – но каждый раз шла на это, переступала черту, еще глубже входила корнями в благодатную почву.

Она не лгала ему, она, действительно, считала его произведением искусства, самым прекрасным существом, сотворенным создателем – для нее. Она обожала его, как можно обожать родную душу, желанного любовника, дорогую сердцу игрушку.

То, как они переплетались ментально, можно было назвать занятием любовью. То, как они чувствовали тела друг друга, даже на расстоянии, можно было счесть интимной близостью, даже без банального, пошлого физического слияния, на которое шли обуряемые страстью представители рода человеческого.

Он был ребенком… Ей было нужно и важно его тело – но не для развлечения и забав, не для обогрева или удовлетворения – а во имя абсолютной, безусловной любви, которая была неподвластна даже разоблачительной силе слов, называния вещей своими именами.

Алекс облизала пальцы Уилла, капля крови исчезла, он вздохнул, почти со стоном, глаза-хамелеоны были синими, как море.

Иногда ей очень хотелось съесть его. Он был сладким, вкусным, лакомым с самого первого дня, как она увидела его, и он с каждым годом все больше хорошел, становился сильнее, сочнее, ароматнее – как бутылка вина в отцовском погребе, которая с возрастом только набирает глубину и благородство.

Каждый раз было все сложнее устоять. Но она точно знала, что она никогда не посмеет причинить ему боль, влезть глубже, чем того позволит его хрупкая натура, она не воспользуется его уязвимостью, его преданностью и открытостью.

Иногда ей казалось, он сам добровольно отдастся ей, сам разденется, ляжет на стол, сам обложит себя красными яблоками – потому что он бы счел это приятным занятием – потому что ей было бы приятно.

Алекс пугала мысль о том, что ей стоит лишь дать ему повод совратить себя. Она почти не думала об этом, но порой, как пощечиной, как холодным душем, окатывало осознание неизбежности.

Нет, он слишком хорош, чтобы так с ним поступать. И он слишком умен, чтобы поддаться на гормональные провокации расцветающего тела – потому что цена отсутствия границ слишком высока.